– Да. Мы – это жизнь. В нашем составе десятки этнократических объединений. Ты идешь по улице, смотришь на людей и можешь не знать, что именно они являются твоими братьями. Они не отличаются ото всех других. Специалисты по программированию, хакеры, а таких немало, воюют с оккупантами через Интернет. Бывшие военные делают взрывные устройства из батонов и забрасывают их в учреждения. Нет плохих или хороших дел. Есть полезные и бесполезные. Все методы хороши, кроме тех, которые не приносят ни малейшего результата.
Надо бы рассказать матери Светы, как много людей стараются помешать ей смотреть латиноамериканские сериалы.
– Если я взрываю редакцию еврейской газеты, это равносильно тому, как если бы я просто вымыл пол в штабе во время дежурства?
Колючка смотрит на меня и смеется.
– Совершенно правильно. Это и называется общее дело. Сегодня люди забыли, что значит идти в одном направлении, все прутся в своем собственном. Или сидят на своей грязной заднице, как бастующие хиппари. У таких нет и не может быть будущего.
– Хочешь, мы сделаем это прямо сейчас? – говорит Колючка.
– Что? – не понимаю я. Мои мысли занимает Света.
Вполне возможно, что сейчас она занимается со своей наставницей. Что они, интересно, делают? Бомбы из батонов или крестиком вышивают?
Пиво настойчиво толкается в горло, и я даю ему полную свободу. Духота. Жара. Похоже, я понемногу напиваюсь. Футболка липнет к телу.
– Акцию. На двоих. Когда мы ездили с моим наставником, я видел кое-что, нам повезло пересечься с другими новичками. В одном месте женщина около пятидесяти лет проткнула шины у дорогой тачки, которая принадлежала чеченскому бандиту. Хулиганизм помогает размять психические косточки.
Психические, спрашиваю я.
– Ну да. Проще – избавиться от мелочного страха. В другой раз две школьницы забросали армянское летнее кафе коктейлями Молотова. Сами же вызвали пожарных. На них, конечно, никто не подумал.
А что же сделаем мы, спрашиваю. Великан подмигивает. Скука наконец уходит с его лица.
Он дает мне пистолет, показывая, как прикрутить к нему глушитель.
***
Сначала Колючка заканчивает спортивный факультет педагогического университета, а потом его тянет на исторический. Уже после армии. Он занимается боксом, готовится стать кандидатом в мастера спорта. Уже в пятнадцать лет Колючка примыкает к бригаде бритоголовых. В карательных операциях против нелюдей он оттачивает свои навыки, полученные на тренировках. Ему кажется, что в одиночку ему под силу разорвать весь мир.
Со временем бригада переходит под его командование, Колючка проявляет себя талантливым вождем. Акции его бойцов устрашают инородцев, о них в нашем городе помнят до сих пор. Ни разу никто из его парней не оказался у режима на крючке. У Колючки врожденный нюх на врага.
Эти подробности я узнаю немного позже и от других людей. Сам мой наставник скуп на детали из своего прошлого. Тем более был тогда, в первый день, когда для него я еще ничего из себя не представлял.
Свою деятельность в скиндвижении он не оставляет и учась в университете. Со спортом к тому времени покончено. Махать кулаками на ринге ему больше не интересно.
В нем растет бунт против сложившегося положения.
Только после армии он задумывается над масштабами стратегии борьбы. Этот великан вырос из уличных потасовок как младенец вырастает из распашонок. Поручив руководство бригадой надежному человеку, Колючка уходит в свободное плавание. Никто не говорит ему, что он предатель. Это чревато последствиями. Он просто не может отказаться от идеи тотальной войны. Лишь самый тупой не поймет эту истину.
Колючка долго ищет единомышленников. Вплоть до четвертого курса исторического факультета. Он работал в охране и учился, когда повстречал человека, рассказавшего ему о Сопротивлении. Колючка уже готов ко всему, накопленная энергия требует выхода. Его глаза по-прежнему открыты и взирают на окружающий мир. От Колючки не укрывается ни одна деталь. Для такой организации он просто находка. Он удостаивается чести с первого дня и возглавляет местное боевое отделение Сопротивления.
Опыт работы с новичками у него огромный. Колючка чувствует, кто на что способен, а я чувствую, что он чувствует. Возбуждение обжигающей волной прокатывается по моему животу.
– Хочешь что-то сделать прямо сейчас – делай! – говорит великан.
Глушитель прикручен к пистолету. Вот здесь предохранитель. Патронов почти полная обойма, объясняет Колючка.
Мои руки не дрожат.
– Я должен импровизировать? – спрашиваю я.
– Все в твоих руках. Действуй.
Место, куда мне предстоит пойти, находится в семи метрах от обочины. Я смотрю на павильон, торгующий цветами. В разноцветных благоухающих зарослях маячат два черных лица.
Колючка бросает мне на колени черную шапку-маску с прорезями для глаз, носа и рта. Эта вещица весьма кстати. Ее надевать мне еще никогда не приходилось.
Действуй же!
Действуй!
Действуй!
– Мне нужно кого-то убить сегодня?
– Я не отдаю тебе таких приказов, – говорит великан. – Если инструкции о проведении точечной ликвидации придет сверху, тогда другое дело. Решай. Проявляй инициативу.
Колючка едва не силой выталкивает меня из машины, веля бутылку пива оставить здесь. Я делаю глоток, выхожу. Вокруг почти никого нет. Великан сказал, что павильон этот не оборудован тревожной кнопкой. Ничего такого опасного. Нет и камер слежения. Если только никто из двух продавцов не успеет позвонить по сотовому. Но у тебя же пистолет, улыбается Колючка, а это круче, чем мобила, так? Конечно.
Мысли летчика-камикадзе.
На тебя несется палуба американского авианосца. Считанные метры.
***
Он ведь и в самом деле вышел. Стоило на него надавить чуть посильнее, и сопротивление сломалось. Точнее, не на него, а на его жену.
Павильон не полностью стеклянный, к тому же его закрывают с трех сторон деревья. У крыльца стоит голый продавец. Голый, босой, а на груди у него табличка. Прямоугольный кусок картона, на котором написано черным маркером: "Пособник оккупантов".
Кретин – не мог не допустить ошибку. "Пасобник". Картонка держится на куску шпагата, пропущенного через отверстия в углах.
Задание у голого такое: выйти из павильона и пройти квартал, потом вернуться обратно.
Если он не возвращается через десять минут, я убиваю его жену.
Если он бежит в милицию, я убиваю его жену.
Если что-нибудь еще произойдет, я убиваю его жену.
Я сказал, что за ним будут внимательно следить.
Мы с женщиной в темноте, сидим по ту сторону прилавка, глядя друг на друга. Меня закрывают бутоны и стебли каких-то цветов. Запах лезет в ноздри, хочется чихать. Я смотрю наружу. Видна машина Колючки, она трогается с места и медленно следует вдоль обочины за голым продавцом. Голый идет, закрывая свое жалкое достоинство, затерявшееся в растительности между ног. Трусит по асфальту, испытывая вселенский ужас. Что окажется сильнее: ошеломляющий стресс от подобного стыда или боязнь за свою женщину? Надеюсь, Колючка понял мой замысел.
В сумерках уродливая фигура продавца походит на инопланетянина. Довольно быстро он скрывается из поля зрения. Десять минут. Время тянется. Где-то прохожие начинают открывать рты от удивления.
Рот женщины залеплен прозрачным скотчем, он блестит в слабом мерцании, пробивающемся снаружи. Глаза тоже блестят, от слез. Она шмыгает носом.
Первым делом я приказал им выключить в павильоне освещение. Со стороны весьма хорошо видно, что человек в маске зашел не за тем, чтобы купить букет цветов.
– Быстрее, – говорю я мужчине и перепрыгиваю через прилавок. Как партизан, прячусь в зарослях. В павильоне стоит удушливая атмосфера. В таком смешении запахов немного кружится голова.
Идея созрела у меня сразу, как только я вошел. Я приставляю дуло женщине к виску. Заткнись, говорю. А ты иди закрой дверь и повесь табличку, что закрыто. Рядом с женщиной-южанкой стоит тощий субъект с гусиной шеей и уродливым кадыком. По его глазам видно – он готов безоговорочно подчиняться.
– Фамилия!
Женщина называет мне свою фамилию. Все верно, армянка. За моей спиной тощий субъект запирает павильон.
– Только ничего нам не надо делать! – говорит она.
Заткнись.
– А ты!?
Тощий уже перелез обратно, как я ему приказал. Тут я не ошибаюсь тоже. Он – настоящий еврей. Неправильную голову щедро украшают смоляно-синие кудряшки. Глаза черные как душа банкира. Даже сквозь цветочное благоухание я ощущаю его запах. Так пахнут только истинные евреи.
Большую часть его лица составляет огромный горбатый нос. Этим он похож на свою женщину.
Сейчас в темноте не видно, но у нее под носом черные усы. Она будет отрывать скотч вместе с ними.
Еврей смотрит на меня, молчаливо спрашивая, что же дальше. В углу за прилавком лежат большие картонные коробки, я указываю еврею на них.
– Оторви прямоугольный кусок и напиши на нем то, что я скажу.
– Ладно, – тут же соглашается он.
– Вы что, любовники? – спрашиваю я.
Армянка мотает головой.
– Что? Говори!
– Мы женаты, – выдает она тайну.
Ничего сенсационного. Генерал говорил, что методика подрывной деятельности армян на русских землях не отличается от еврейской. Тотальный контроль над ключевыми точками. Контроль над финансами. Павильон с цветами – символ сращивания двух небелых антирусских фронтов.
Эта парочка мечтает о том, как сюда ворвутся горбоносые парни, их родственники, и храбро дадут отпор русскому ублюдку.
Еврей стоит с картонкой в руке. Не знает, что делать. Я спрашиваю у них, почему вдруг они решили пожениться и почему у них разные фамилии. Никакого ответа. Похоть ничем невозможно оправдать. Животное не несет ответственность за свои действия. Похоть. Благодаря ей совершаются расовые преступления.
Но лично мне нет дела до того, соблюдает ли еврей расовую гигиену. Я зол. Я объясняю тощему, как приладить к картонке шпагат, и требую скотч. Еврей артачится, подозревая нечто для себя нехорошее.
– Ты собирался всю жизнь прожить в свое удовольствие? Плодить мутантов? Зарабатывать деньги своим обычным путем – высасыванием крови из тела иного народа? – спрашиваю я. – На каком основании ты считаешь, что белые должны вкалывать ради твоего блага, надрываться на заводах, горбатить спину на стройках? Твои родичи въезжают в жилье, построенное русскими, а сами русские ютятся в коммуналках!
Я хочу, чтобы моя речь была жесткой и обличительной, но до Генерала мне далеко. Армянка выпучивает глаза, понимая наконец, что я не простой грабитель. Меня их поганые деньги не интересуют. Тычок моего пистолета ей в висок подтверждает догадку. Она в полуобмороке прислоняется к стенке.
– Я ни в чем не виноват, – тихо говорит еврей.
Пошел к черту, отвечаю. Я смотрю на армянку.
– Вы плохо знакомы с историей. Каждый завоеватель получал от нас унижение, голод, холод, смерть, боль. Это наше меню для оккупантов, фирменное блюдо.
Колючка, наверное, сказал бы лучше.
Армянка забывает, как моргать. Я ненавижу ее нечеловеческие турецкие глаза. Я приказываю еврею отрезать полоску скотча и заклеить жене рот. На скотче нет моих отпечатков. Теперь я объясняю тощему, что он должен сделать. Нет, ему не хочется, он пробует возмущаться, из его горла рвутся всегдашние заклинания о несчастном народе. О недостижимом покое, который наступит для них лишь тогда, когда Белые исчезнут с лица земли.
Слова немного не те, но смысл ясен.
Женщина мычит словно корова и трясет головой. Я обещаю, что застрелю их обоих тут же, если еврей не подчинится. Ему остается только подчиниться.
– Не тряси своими шмотками рядом со мной.
Неожиданно меня мутит и от его вони, и от запаха цветов. Женщина тоже начинает источать зловоние. Что испытывают уборщики клеток в зоопарке? Этих парней можно пожалеть.
Выходи, говорю я тощему, выходи с табличкой и чеши целый квартал. Через десять минут вернешься, иначе я убью твою жену. Дрожащей пятерней он берет табличку, которую я ему протянул, качает головой, повторяет неслышно. Он не верит, что в свободной стране кто-то способен ткнуть носом в говно самоизбранный народ.
Нет, нет, нет, нет.
Да, да, да, да.
Меня поджаривает адреналин. Ладонь на рукоятке ПМ липкая от пота. Что обо мне там думает Колючка? А группа слежения? Под носом у меня тоже вспотело. И виски под шапкой-маской. Еще десять минут, если все пройдет хорошо.
Я не вижу, как Колючка совершает обход в окрестностях павильона для цветов. Один раз к дверям подходит парочка навеселе. И быстро исчезает. Армянка напротив меня хочет кричать, вопить, звать на помощь. Великан убеждается, что опасности нет. Затем он едет за голым евреем, следя, как он выполняет мое поручение. У тощего из одежды только часы. Иначе время ему никак не определить.
Каждый встречный прохожий – еще одна пощечина попранному достоинству. Может быть, этот вырожденец окажется потом в психушке. Мало кто из его собратьев там не был или не испытывал потребность там оказаться.
Да, твердят телеведущие, белый расист появляется в магазине цветов и унижает ни в чем не повинного гражданина. СМИ бьют тревогу. Губернатор заявляет, что подобная гнусная выходка не останется безнаказанной.
Такое невозможно в стране, которая поклоняется гуманистическим ценностям. О чем вы! Все имеют право на жизнь! Пока не установится Мировое Правительство, мы все так и будем барахтаться в вонючей луже, утопать в варварстве. Поверьте в "холокост" и обретете счастье! Для этого нужно просто ничего не делать. Поверьте в то, что небелые должны управлять планетой, – и вам обеспечат свободное от расовых предрассудков будущее. Звоните прямо сейчас и Всемирный Еврейский Конгресс ответит на интересующие вас вопросы. Несогласных ждет пожизненное заключение, газовая камера, доза смертельного препарата. Выбирайте.
Злая Фея Статистики возьмет тебя за горло и рявкнет так, что будешь корчиться от боли.
Белые не способны заговаривать Фее Статистики зубы, и это делают евреи. И вам никогда не узнать, что…
…Нью-Йорк наводнен черными бандами. Москва умерла, раздавлена нашествием чужаков, оглушена звериным тарабарским наречием. В Тель-Авиве легально с молотка продают в рабство Белых женщин. В Париже скоро объявят конкурс: кто больше найдет на улице нечерных лиц. Победителю – бесплатную кофеварку.
Я вижу ошеломленное и испуганное лицо Светы. Ни о чем подобном она раньше не слышала. Когда она сидела рядом со мной, стараясь не пропустить ни слова из рассказа Генерала, я чувствовал ее напряжение. Судорогой от ужаса сведена ее душа.
Звоните прямо сейчас!
Всем миром дадим отпор подонкам! Ставьте подписи. Белые, пожалуйста к нам! Ставьте подписи и получайте ваши тридцать сребреников.
Ведь главное – мир и покой!
Не знаю, что делать, если с этой армянкой случится обморок. К нему она, похоже, подошла вплотную. Я спрашиваю, как у нее дела, а она мотает головой. То ли хорошо, то ли наоборот.
Остается времени четыре минуты. Пот впитывается в черную маску. Армянка громко и натужно сопит. Я – человек, захвативший заложника. Еще сегодня утром я не собирался никого захватывать, черт побери. Три минуты. Жду, когда завоют сирены.
Садись на табурет, говорю я заложнице, указав пистолетом. Она села на него своим широким задом, который свесился по обеим сторонам маленького сиденья. Привязывай себе ноги, велю я. Армянка глядит в провал дула – так в фильмах бывает – и, наверно, вспоминает всю свою конвульсивную жизнь. Да, настоящий ужас. Еврей психолог сказал бы, что я испытывал в тот момент лишь упоение властью. Замену оргазма. Что я ущербен, что я маньяк, обиженный с детства на весь мир.
Дерьмо собачье.
Мне жаль эту волосатую телушку. И ее, и ее мужа. Их двое, за их спинами стоят значительные силы, в том смысле, что приди сюда сильное подкрепление, нам с Колючкой пришлось бы рвать когти. Ни тощий еврей, ни его благоверная не попробовали даже сопротивляться. Они сильны лишь когда их много.
Сирен нет. Я устал. Женщина привязала сначала левую ногу, затем правую, выпрямилась, сделав вопросительную мину. Будто я вижу ее гримасу. Но свет немного падает на ее физиономию. Руки привязывай, отвечаю. Куда? Пришлось в дело включиться мне. Заматываю мясистые запястья скотчем, заложница сопит шумно, точно ветер дует в зарослях. Чтобы справиться с ее руками, приходится положить ПМ на пол возле себя.
Прошлый я протестует где-то в глубине, бьется в стену клетки, которую я собираюсь похоронить навсегда. То чудовище с моим лицом требует человеколюбия. Я почти поддаюсь. Нет, нет, нет, Стокгольмского синдрома мне не нужно. Сирены не звучат.
Если вдруг тощий еврей убежал, унося на себе табличку: "Пасобник оккупантов", мне придется выполнить обещание.
Снаружи раздаются свист и хохот. Армянка вскидывает голову, будто к ней пришло спасение. Я смотрю, как "пятерка" Колючки притормаживает у бровки тротуара. Еврей отчаянно дергает дверь. Он забыл, что нужно толкнуть ее от себя, там так и написано.
Я кричу ему, чтобы толкал. У него грязные ноги, грязное тело, грязное лицо, он – животное, сбежавшее из клетки. Даже в сумраке я вижу, что из правой ноги еврея идет кровь, по полу тянется темная полоса. Он наступил на стекло. Вероятно, когда крался по кустам, избегая людных мест. Кто-то его видел совсем близко. Машина Колючки мигнула фарами.
Тощий меня обманул.
– Не стреляйте, – говорит он, тоже глядя в бездну пистолетного дула. – Вы обещали.
Может, я и совершаю предательство, не нажимая на курок. Обещал ли я? Да, обещал.
Еврей запрокидывается и со всей силы ударяется затылком о стекло витрины с внутренней стороны. По стеклу идет трещина до самой металлической рамы наверху. Я вспоминаю драку с черными. Но череп тощего гораздо легче и мягче. Ударь я посильнее, его мозги вылетели бы наружу. Армянка бьется в темноте и мычит, стонет.
Выйдя из проклятого салона, я запрыгиваю в машину Колючки. Он едет без включенных фар. На улице какие-то люди, но они исчезают. Звонит ли кто-нибудь из них в милицию сейчас? Великан сам стаскивает шапку-маску с моей головы, потому что я забыл. Вынимает пистолет у меня из пальцев. Я не чувствую его в руке. Ладонь пахнет оружейной смазкой. Колючка уверяет, что все в порядке.
Почему-то мне приходит в голову спросить, где теперь наставник Колючки, чем он занимается. В эту минуту важно это знать.
– Его убили. Я видел, как ему размозжили голову ментовскими дубинками.
– За что? – спрашиваю.
– Они знали, кто он такой. Зачем тратить средства и силы на следствие, допросы, суд, зачем вся эта волокита, когда можно просто уничтожить врага?
Колючка хочет, чтобы и я смирился с этой мыслью.
Он говорит, что сегодня я могу поехать домой.