– Я не хочу идти домой, – говорит она. – Я не хочу идти домой. Я не хочу идти домой. Я не хочу идти домой…
– Ты не пойдешь. – Что мне сказать еще? Я забираю у нее из вспотевшей руки листок с номером машины. – Пожалуйста, останься.
Один конец поводка окрашен кровью, брезент оборвался рядом с карабинчиком, что крепился к ошейнику.
***
Из моей бутылки с пивом выплескивается пена. Думая о Свете, я плачу. Я пьян и меня несет неизвестно куда. Я вижу созвездия, повисшие над нашими с Колючкой головами и над двором. Твержу великану, что Света может сделать что угодно пока меня нет. Конечно, конечно, конечно, я боюсь за нее. Я твержу, что схожу с ума от ужаса.
– Она с наставником? – спрашивает Колючка.
– Да, наверное.
Мой голос точно и не мой. Он доносится из глотки неупокоившегося мертвеца.
Колючка говорит:
– Через полчаса тебе могут доставить их.
– Кого?
– Тех, кто убил вашу Рексу.
– Как это возможно?
Я утираю слезы с глаз. Моя старая жизнь расползлась по швам. Сейчас во мне нет ничего, кроме скорби. Я оплакиваю и себя, и Свету, потому что мы прошли свою точку без возврата.
– Ты до сих пор не понял, на что способно Сопротивление. И что оно значит для русских? Только в железном кулаке живет сила. Это единственное место, где ты можешь рассчитывать на справедливость. Так ты хочешь самостоятельно наказать их?
Я отвечаю, что нет. Пусть врага покарают профессионалы, а я не готов.
– Тогда дай мне номер машины. Ты делаешь выбор, мы помогаем тебе, брат.
Я вытаскиваю из заднего кармана клочок бумаги с приговором, состоящим из четырех цифр и трех букв. Колючка ждет. Я захватил с собой и поводок. Все это я протягиваю великану на вытянутых руках.
Колючка все понимает.
***
В квартире каждый сантиметр пространства пропитан нездоровым возбуждением, бредом. Кажется, что входишь в палату для стариков, страдающих деменцией. Мать Светы взирает на меня как на воплощение зла, потому что едва ли не зримо ощущает тот мир, который за моей спиной. В ее ушах шумят иные ветры и раздаются иные голоса. Не отвратительное шамканье продавцов сомнительной общепринятой морали, но сильный грозный рев тайфуна, грозящего снести загнившую реальность. Я стою на пороге комнаты, где работает телевизор, и мать Светы принимает меня за свою дочь. Мне хочется сказать, что она больше не появится здесь.
Ее руки постоянно в движении, поглаживают друг друга.
– Света, почему ты так поздно?
– Я пришел забрать ее вещи. Света мне поручила, – говорю я. – Понимаете, я – не она!
Мать Светы произносит слова вкрадчиво, будто поверяет мне самую страшную тайну.
– Пойми же. – Шепот и движение старческих рук. Эта женщина распадается до срока. От нее идет тяжелый сладковатый запах. – Я же тебя ненавижу, потому что ты не даешь мне то, что нужно. А ведь надо деньги, чтобы поехать в Бразилию. И жить там. А раз ты не можешь, ты не зарабатываешь, то я, конечно, тебя ненавижу. Я зря тебя родила. Не хватает, не хватает, не хватает пенсии-то, чтобы поехать.
Она словно молится, вздымая кривые пальцы и сухие ладони ко мне. Они шуршат, будто ветви засохшего дерева.
– Как ты будешь жить, если я тебя ненавижу? – спрашивает мать Светы.
– Я не ваша дочь, – говорю я.
– Как ты будешь жить, если я тебя ненавижу?
Я – в аду. Моя женщина прожила здесь сотни и тысячи лет, вдыхая этот нечеловеческий смрад. Рекса получает отдохновение от эры ужаса, которую пережила. Света принимает правильное решение не возвращаться домой. Я гадаю, сколько всего страшного и унизительного для нее произошло в этой квартире.
Я – вор, я копаюсь в комоде и шкафу, собирая вещи Светы в сумку. Ярость почти задушила меня. Стены тонкие, и слышно, как мать Светы разговаривает с кем-то в другой комнате. Я вздрагиваю от ужаса, когда старуха вдруг возникает передо мной. Она держит в одной руке пустую миску Рексы и спрашивает меня:
– Куда ты девала собаку? Назло мне ее отдала кому-то?
– Отдала. Отдала. Подружке. Потому что ты…
Нет, все бесполезно.
Сейчас я хочу просто уничтожать, крушить и ломать. Лично войти в историю в как тот, кто поверг в ад современную цивилизацию, построенную на крови Белых людей. Почему же мы ждем? Чего мы ждем? Какое мы имеем право бездействовать?
Мать Светы так и стоит с пустой миской в руке.
Я должен увидеть место, где погибла Рекса. Важна не собака, а то, как нагло и безо всякого права враг вторгся в жизнь Белой женщины. Моей Белой женщины. Не разбираясь в вещах, я бросаю их в сумку, затем нахожу всевозможные мелкие штуковины, которые необходимы женщинам каждодневно.
Останавливаюсь и оглядываю комнату, понимая, что придется вернуться еще.
– Вы не моя дочь, – произносит старуха у меня за спиной.
– Я не ваша дочь, – отвечаю.
– Где она?
Я прохожу мимо матери Светы, устремляюсь к двери. Поднимаюсь к себе наверх. Моя блондинка сидит на краю дивана, заплаканная, и не зажигает люстру, чтобы я ничего не видел. Я сажусь рядом, беру ее за руку, холодную, словно в ней был кусок льда.
– Твоя мать сошла с ума.
– Я знаю.
– Надо что-то с этим делать.
Света не хочет думать о ней сейчас. Я говорю, что пойду прогуляться, и она начинает возражать. Я говорю, что в последний раз погляжу на Рексу, если ее, конечно, не убрали. Света закрывает дрожащими руками лицо.
Надо чтобы она немного побыла в одиночестве.
Собака на месте, просто кто-то, может, дворовые мальчишки, накрыли ее куском картона от коробки из-под телевизора. Видны следы от протекторов иномарки и колеи на газоне. Обрывки травы со следами крови разлетелись в разные стороны. В наползающих сумерках бродят бездомные кошки, принюхиваясь к запаху из-под картонки, пока еще слабому. Я вспоминаю пустую миску Рексы, я хочу, чтобы черные оказались здесь, ведь они намерены добраться и до меня. Я беру дома большой мешок для мусора, возвращаюсь к трупу Рексы и засовываю его внутрь. Ночью я хороню собаку в парке, расположенном в двух кварталах от нашего дома.
***
Спустя два дня Колючка протягивает мне два полароидных снимка. На них висят трупы с сильно вытянутыми шеями и связанными сзади руками. Пятеро. Грудь каждого украшена табличкой, написано неразборчиво, но Колючка объяснил:
– "Зверь не заслуживает такой милосердной казни".
– Кто это сделал? – спрашиваю я.
– Группа ликвидации. Оказалось, что эти молодчики замешаны кое в чем посерьезней убийства собаки. Два изнасилования Белых женщин. Драка с Белыми с нанесением тяжких телесных повреждений. Подозрение в убийстве русской девочки – после надругательства. В каждом случае дела закрывались из-за "недостатка улик", у этих черных свои люди в правоохранительных органах. – Та же ледяная ухмылка на губах у Колючки. – Но они у нас тоже есть.
– Что они сказали перед смертью?
– Ничего. Они делали все, что им скажут, пытаясь сохранить жизнь. А когда их подвешивали, они мочились в штаны и опорожняли кишечник. Обычная реакция. Им зачитали приговор, объяснили, в чем они виновны, даже не затрагивая расовую сторону вопроса. А они не поняли. Вообще. Удивились тому, что кто-то лишает их "права" творить все, что им вздумается. С таким я уже сталкивался. Им внушили, что они хозяева жизни и любые блага им доступны уже при рождении, только по той причине, что у них две руки, две ноги и они умеют говорить. Это еще не делает их людьми. Смотри, водитель повешен на поводке, том самом.
– Я понял. Я вижу. Спасибо.
Тем же вечером я показываю снимки Свете. Она сожалеет:
– Лучше бы они меня взяли с собой.
Мой желудок проявил себя не лучшим образом, и вплоть до ночи я блюю.
8
Теперь я знаю, что кислород, впущенный в плотно запертое помещение, может придать пожару новую силу. Небольшой источник огня постепенно съедает весь воздух внутри и будто бы гаснет. На самом деле он просто притаился, ожидая пищи. Ты открываешь дверь – и тебе в лицо дышит пламенем бешеный дракон.
Огонь разом охватывает десятки квадратных метров площади, температура достигает тысяч градусов. Человек не может выжить, если оказывается в эпицентре.
Это как магия. Одним щелчком пальца я вызываю огненный ад.
Три секунды назад в еврейском общинном центре вылетели все стекла на окнах и вышибло все двери. Кто пытался проникнуть туда через главный ход, лежат на бетонном крыльце, оглушенные и ничего не понимающие. Мне видно в бинокль, что там разворачиваются настоящие боевые действия. Вот эти люди начинают отползать, опираясь на локти, будто под обстрелом. Из дверного проема вырывается пламя, дыма становится все больше. Площадка перед фасадом усеяна сверкающими на солнце осколками.
– Второй этаж уже горит, – говорит Колючка, приставив бинокль к глазам.
Мы вдвоем лежим в кустах примерно в семидесяти метрах от места акции и наблюдаем. Слышно, как в эфире перекликаются голоса наших соратников, рассредоточенных в десяти различных точках. Общинный центр в кольце.
Это мое первое серьезное задание. Колючка объяснил мне, что я должен делать. В половине одиннадцатого вечера мы с группой таких же стажеров подъезжаем к старинному двухэтажному особняку и прячемся в темноте. Нами руководит один из инструкторов. В машине, припаркованной в тридцати метрах в переулке есть две канистры с зажигательной смесью, похожей на коктейль Молотова. Она горит долго и дает стойкое пламя, и главное, что его невозможно потушить подручными средствами – лишь пожарной пеной. Колючка сказал, что до приезда огнеборцев здание выгорит почти полностью.
Инструктор лично производит разведку и куда-то отсылает двух людей. Они обесточивают здание, чтобы обезвредить сигнализацию, и тут в дело вступаем мы. Я удивлен, насколько слаженно действуют дилетанты.
Перебежками, одетые в черное, словно бойцы спецназа в фильме, мы приближаемся к дверям. Снаружи металлическая дверь, но с ней быстро справляются при помощи какого-то приспособления. Открыв, врываемся внутрь центра. За две секунды единственный заспанный сторож положен лицом вниз, наручники застегнуты у него на запястьях за спиной, на рот прилеплен скотч.
Мимо меня, стоящего над сторожем, пробегают на второй этаж трое. Два человека несут канистры со смесью, третий что-то в коробке из-под обуви. Инструктор оставляет меня на вахте, чтобы я следил за дверью. В руке у меня пистолет с глушителем.
Оборачиваясь, я вижу, как в темном холле бешено прыгают лучи фонариков. Я жду завывания сирен, как ждал и в цветочном павильоне. Нервы на пределе. Мы лишь начинаем пробовать блюдо под названием Партизанская Война. Мы робко прожевываем жесткие куски и уже понимаем, что не все так просто, как нам представлялось вначале.
Несколько очагов возгорания устроены наверху, к ним подведены провода. Поджигатели с канистрами возвращаются, другие налетчики вытаскивают системные блоки от компьютеров и исчезают в темноте. Колючка потом сказал, что в них может содержаться ценная информация о еврейских террористических группах. Все происходит практически без слов.
Сторож лежит смирно возле моих ног и мерно дышит. Наверное, потерял сознание. Я освещаю лучом фонарика его лицо, чтобы определить национальность. Это нечто среднее между черным из Средней Азии и евреем.
– Мы не могли просто взорвать здание, – говорит Колючка, – вокруг в домах живут русские. Это опасно из-за взрывной волны. Огонь же так далеко распространить не сумеет, потому что центр отделен от остального стоянкой и полукруглой зоной, где густо растут тополя.
Диверсанты тщательно проверяют, чтобы были закрыты все окна и двери. Они заклеивают вентиляционные отверстия полосами скотча. Пожар с оттяжкой.
Три минуты – и весь первый этаж залит горючей смесью У нее резкий запах. Мы уходим, таща с собой сторожа, который успевает придти в себя. У него дико выпученные глаза.
Операция занимает минут семь-восемь, но инструктор недоволен, хотя и делает скидку на нашу неопытность. Мы поработали на твердую четверку.
– Местное отделение Сопротивления во главе с Генералом откопало интересные факты о том, что местные евреи поддерживают тесную связь с террористической организацией "Всемирный Израиль", которая посылает сюда эмиссаров каждые примерно полгода. Известно, что у "Всемирного Израиля" есть контакты со всеми масонскими ложами на разных континентах. Оттуда приходят огромные деньги. Их цель – одна. Она следует из названия. На встречах местных влиятельных богатых евреев обсуждаются вполне определенные планы. Они собираются развернуть массированную антибелую пропаганду. Естественно, под знаменем борьбы за права человека и за мир во всем мире. Цель Сопротивления – нанести упреждающий удар. Сожжение центра – только небольшое звено в цепи. – Колючка смотрит в бинокль. – Почти каждый раввин в нашем регионе – агент "Всемирного Израиля". Двоих из них группа ликвидации обезвредила на прошлой неделе. Мы схватились один на один со стоглавым драконом, и работы будет еще много.
Сторожа налетчики закидывают в багажник машины, где были канистры. Мгновенно четверо людей в черном уезжают с места действия. Другие – и те, что контролируют операцию со стороны, занимают места в окрестностях. Началось ожидание.
Колючка смотрит на часы и произносит шепотом:
– Через три минуты.
Лежать на холодной земле в кустах холодно, у меня мерзнут ноги и живот. Я не надел ничего теплого. Летнее утро становится совершенно ледяным, и у меня прихватило мочевой пузырь. Пришлось отползти и приткнуться в какой-то угол, где мне запястья обожгла крапива. Моча дымится на воздухе, словно кислота. Я вернулся как раз к моменту, когда должны сработать специальные зажигательные устройства. Я жду чего-то из ряда вон выходящего, но ничего особенного нет. Ни взрыва, ни огня. Колючка говорит: подожди двадцать минут. На несколько мгновений в окне первого этажа, за жалюзи, мелькнул оранжевый отблеск. И тут же погас.
– Кислород должен прогореть уже сейчас, – говорит великан, – если, конечно, наши ребята сделали все правильно. Иначе мы получим банальный пожар. Найди воздух лазейку, огонь вспыхнет моментально.
Я слежу затаив дыхание. Пальцы рук дрожат.
Просыпается город, и мне неуютно. Нарастает гул от идущего в разные стороны транспорта. Много лет я не выбиваюсь из привычного установленного ритма, а теперь превращаюсь в поджигателя. Много лет я не видел утра. То есть, по-настоящему.
Теракты не всегда такие шумные и красочные, как бывают в кино. Мы ждем долго, когда что-нибудь произойдет и мы поймем, получилось у нас или нет. Вот к дверям общинного центра подходят двое. Им, естественно, никто не открывает, несмотря на настойчивые звонки в дверь. Один вынимает из кармана телефон и пробует достучаться до вахты, до сторожа, о судьбе которого больше никто никогда не узнает. Двое ждут, ходят, заглядывая в окна на первом этаже.
Колючка причмокивает. Он говорит, что рассчитывал, что у этих имеются свои ключи от железной двери.
– И что делать? – спрашиваю я.
Ничего, пожимает он плечами.
Вот приближается третий, и ему объясняют ситуацию. У него есть ключ, а значит, никаких проблем быть не может. Через пару секунд дверь приоткрывается всего на сотую долю миллиметра, впуская внутрь чистый утренний прохладный воздух. Здание содрогается, стекла волной вылетают наружу, дверь распахивается под напором огня изнутри.
Все это я вижу, смотрю широко распахнув глаза. Нет, все-таки наша акция получилась внушительной. Здание старой постройки, капитального ремонта в нем не было давно, поэтому огонь стремительно сжирает перекрытия и полы. Современный пластик не хочет поддаваться пламени, но и он к приезду пожарных расчетов, наверное, расплавился. Улица затянута дымом. В окнах соседних домов возникают испуганные лица. Зеваки собираются на гарь.
Мы с Колючкой садимся в машину и молча уезжаем.
9
Лицо Светы покрыто слезами, и я думаю, что все произошло чересчур быстро. Света была готова расстаться с прошлым, но, вероятно, не так, не так. Все рухнуло. Мне понятна каждая мысль, которая появляется в ее голове, потому что это и мои мысли тоже. Слезы бегут по ее щекам и сверкают.
– Врачи сказали, что она наглоталась пуговиц от халата.
– Пуговиц? Как это пуговиц? – спрашиваю я.
– Она откручивала их руками, она не могла их отрезать, потому что ножниц не было, это не разрешается. Откручивала и складывала в тумбочку. Потом начала глотать.
– А кто-нибудь это видел? – Тупой вопрос, точно.
– Соседка по комнате видела, – говорит Света, стараясь представить себе воочию все, что произошло с ее матерью.
В доме престарелых сотни никому не нужных старух. Лишенных право на личную мгновенную смерть. Обреченных на забвение. В отличие от них, мать Светы имела связь с внешним миром, она могла рассчитывать на поддержку, даже если этого не осознавала. Даже если бы отвергала свою дочь.
Моя невеста не собиралась от нее отказываться и вычеркивать из своей жизни.
В доме престарелых пожилая женщина умирает от того, что пластмассовая пуговица застревает у нее в горле. Сутки назад мать Светы, потерявшая большую часть своего разума, решила закусить перламутровыми шариками и задохнулась. Все последние дни, по словам врачей и сестер, она твердила, что собирается поехать в Бразилию и постоянно перебирала вещи. Из ее рта вываливались неуклюжие имена бразильских актеров, выученные наизусть, точно молитва. Соседка по комнате, не менее сумасшедшая, после получаса перечислений начинала орать тонким высоким голосом, словно маленькая девочка, и накрывать голову подушкой. Приходилось колоть ей успокоительное.
Об этом Свете рассказали в доме престарелых.
Слишком быстро. От момента, когда мать Светы увезли на машине скорой до ее гибели в охраняемом здании прошло пять дней. Всего лишь пять. Документы, которые моя блондинка оформляла задним числом, остались наполовину незаполненными. Мы вместе едем утрясать все формальности, связанные с телом и кремацией, а потом едем на кладбище хоронить урну. Пришлось из крематория нести ее мне и чувствовать тепло неостывшего пепла. В машине Света сидела отвернувшись и глядела в окно. Она сказала, что хочет тихих и незаметных похорон.
И вот она плачет у меня на плече. До этого два часа она пребывала в молчаливом оцепенении. Я рассказываю ей про похороны моих родителей, однако ее горе, конечно, больше, сильнее. Смерть превратила ненависть между матерью и дочерью в любовь. И неужели это единственное средство что-либо реально изменить в этой вселенной?
Я не настаиваю ни на чем и не спорю, даю Свете выплакаться.
– Поедем домой, да?