Юзер! Юзер! Юзер! Юзер! Юзер! Юзер! Че-Ка! Че-Ка! Че-Ка! Че-Ка! Че-Ка! Че-Ка! Че-Ка! Д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-А!!!
Товарищ, юзер, дело совсем херово!
И ты не прячь голову под мышку, как страус!
Знай, Великая Виртуальная Революция в опасности,
потому что олигархи совсем оборзели,
и это дальше терпеть невозможно,
как гвоздь в сапоге Гёте!
Ахтунг! Зиг Золинген, зиг Золинген,
который куёт серпы революции!
Юзер! Юзер! Юзер! Юзер! Юзер! Юзер!
Че-Ка! Че-Ка! Че-Ка! Че-Ка! Че-Ка! Че-Ка! Че-Ка!
Д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-А!!!
Вон, видишь, идет пацан!
Идет пацан простой, как Володя Путин!
Вчера у него увели подружку.
Олигархи увели! Ему очень плохо!
Он теперь совсем одинокий,
ходит злой, но пока не знает,
что надо брать серп и – олигарха по яйцам!!!
Юзер! Юзер! Юзер! Юзер! Юзер! Юзер! Че-Ка! Че-Ка! Че-Ка! Че-Ка! Че-Ка! Че-Ка! Че-Ка! – Д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-А!!!
А это девчонка совсем молодая,
у неё погасли глаза-фиалки,
потому что вчера её три олигарха
долго фачили, но не дали ни бакса!
И она не знает, какой ей яд
выпить, чтобы уснуть навеки.
Брось дурить, это не дело!
Надо брать серп и – олигархов по яйцам!!!
Юзер! Юзер! Юзер! Юзер! Юзер! Юзер! Че-Ка! Че-Ка! Че-Ка! Че-Ка! Че-Ка! Че-Ка! Че-Ка! Д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-А!!!
Танцор сидел с отвалившейся челюстью. Весь хмель мгновенно выветрился. Его место заняла прострация, наполненная гипнотизирующим ритмом и беснованием огненного истукана. Стрелка, напротив, хохотала, словно безумная, хлопая себя по коленям ладонями, и останавливалась лишь на момент припева, чтобы проорать: Че-Ка! Че-Ка! Че-Ка! Че-Ка! Че-Ка! Че-Ка! Че-Ка!
А это, смотри в оба, юзер, -
это рабочий стоит у станка!
Пот его глаза заливает, спина болит, в животе бурчит
от плохой еды и отравленной водки!
А сзади его пять олигархов имеют,
как по очереди, так и сразу все вместе!
И рабочий пока ничего не знает, он думает, надо делать две нормы, тогда и жить будет полегче. Брось, рабочий, ты дурь эту на хрен! Бери в руки серп и – олигархов по яйцам!
Юзер! Юзер! Юзер! Юзер! Юзер! Юзер!
Че-Ка! Че-Ка! Че-Ка! Че-Ка! Че-Ка! Че-Ка! Че-Ка!
Д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-А!!!
И тут произошло нечто невообразимое даже для этой фантастической ситуации. Феликс наклонился, стащил с ноги сапог и кинул его. Не вдоль Охотного ряда, а чуть правее. Огромный голографический сапог пролетел над "Детским миром" и упал, по всей видимости и по логике сюжета, на гостиницу "Савой". И там, вдалеке, в небо взвился сноп искр.
Танцор осмотрелся. Лубянка была впритык уставлена автомобилями. На их крышах в ритм, музыке тряслись, дрыгались, корчились люди: Че-Ка! Че-Ка! Че-Ка! Че-Ка! Че-Ка! Че-Ка! Че-Ка!
И вдруг Стрелка, открыв дверь, собралась выскочить из машины. Танцор еле успел схватить её и пристегнуть ремнем. А она продолжала корчиться: Че-Ка! Че-Ка! Че-Ка! Че-Ка! Че-Ка! Че-Ка! Че-Ка!
Феликс между тем продолжал, тряся козлиной бородкой, размахивая над головой портянкой и брызгая голографической слюной:
Товарищ, юзер, всё очень скверно,
олигархи имеют тебя во все щели!
Если сейчас не раздавить эту гниду,
то она разрастется, станет совсем жирная
и сожрет с потрохами
нашу Великую,
нашу Виртуальную,
нашу Революцию,
без которой нет жизни ни пацану, ни его подружке,
ни девушке с увядшими фиалками,
ни рабочему, ни пенсионеру, ни космонавту, ни крестьянину, ни студенту, ни профессору, ни футболисту московского "Спартака",
ни тебе, юзер, юзер, юзер -
с яростными глазами!!!
Я вижу, у тебя руки чешутся,
и ты себя не обламывай, не суй голову под холодный кран, -
бери в руки серп и – олигархов по яйцам!!!
Юзер! Юзер! Юзер! Юзер! Юзер! Юзер! Че-Ка! Че-Ка! Че-Ка! Че-Ка! Че-Ка! Че-Ка! Че-Ка! Д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-д-А!
Музыка и голос стали плавно затихать: А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а
И всё смолкло. Феликс опять стоял неподвижно, в свой обычной позе, словно тут ничего и не было. И даже сапог был на месте.
Танцор глубоко вздохнул и погладил по щеке Стрелку, из которой словно выпустили весь воздух. Она тихо всхлипнула.
– Танцор, что это было?
– Да ничего особенного, Стрелка, обычный лубянский спецэффект. У них, такого до хрена и больше. И даже не такое есть. Почитай jcaK-нибудь Шаламова.
Танцор откинул передние кресла, укладываясь спать. Потому что из такой пробки можно было выбраться лишь часа через два.
Очнулся от острого локтя Стрелки, который беспардонно въехал ему в бок, в самую печень. Вначале грязно выругался, а уж потом открыл глаза.
На лобовом стекле красовалось новое послание Маньяка. Вполне остроумное: "Куда направляется маменька?" Два, несомненно, беса тащат уродливо толстую, абсолютно голую бабу. Рядом летит ведьма. Парящий в воздухе кот держит над процессией зонтик. Внизу опять был комментарий Гойи:
У мамаши водянка, и ей предписан моцион. Дай Бог, чтобы ей полегчало.
Площадь была пустынна. Так что ловить было уже некого. Поезд ушел. Танцор оказался полным идиотом.
Он все-таки вылез из машины. Невдалеке стоял бежевый "Фольксваген" с потушенными фарами. Танцор подошел… Да, точно. Рядом с пустой машиной лежало растерзанное тело. Женское. Почерк был, естественно, тем же самым. Море крови. Вспоротый живот. Лицо, которое уже походило на все, что угодно, но только не на человеческое лицо. Даже на лицо трупа.
Было ясно, что надо поскорее сваливать, пока не нагрянули менты. Однако вначале, сам не понимая для чего, подбежал к "БМВ", взял "мыльницу", вернулся и три раза, с разных ракурсов, сфотографировал. Присел и с полуметра щелкнул морду "Фольксвагена", точнее, его номер. И лишь после этого понесся по Мясницкой.
Все было абсолютно понятно. В то время, как на площади происходило беснование, когда обезумевшие люди ничего не слышали, не видели и не соображали, Маньяк, вероятно, напялив маску и нахлобучив капюшон, вломился в "Фольксваген". И потом сколько ему надо было, столько и издевался над несчастной женщиной. Затем, когда все разъехались, вытащил из машины тело. И, уходя, прилепил листок на лобовое стекло "БМВ" Танцора. Все было именно так и не иначе.
Правда, Танцор не вполне понимал, как Маньяк добирается потом до дома. Ведь он должен быть с ног до головы обляпан кровью. А машины у него, судя по Красноармейскому лесу, нет.
Стрелка знала. Видимо, он приносит с собой что-то типа спецодежды, какой-нибудь резиновый фартук. А потом переодевается. Наверняка моет руки, поливая на них из двухлитровой пластиковой бутылки. Однако может работать и в резиновых перчатках.
– А как же маска? – спросил Танцор. – Когда он там, на Красноармейском шоссе, сунулся ко мне, то маска была прямо-таки идеальной белизны.
– И это тоже просто. Она сшита из какого-нибудь плотного непромокаемого нейлона. Закончив свое скотское дело, он, вероятно, выворачивает её наизнанку. Заодно и кровь на лице ощущает. Наверно, у него такой кайф, извращенческий.
– Что, так в метро и едет? В маске?
– Ну, – начала фантазировать Стрелка, – может, походит где-нибудь в закоулках минут десять, покайфует, а потом снимает. А может, так и едет. Это ведь не черная маска, которая для грабителей. Белая – это совсем другое. Мол, калека, все лицо обгорело или там проказа, или ещё что. Ему, думаю, в метро ещё и место уступают.
Добравшись до дома, сразу же завалились спать. Изможденно. Нормально отдохнули. Ходи после этого по клубам, радуйся прелестям столичной ночной жизни.
То моросило, то ветер сносил к востоку темное уплотнение с рваными краями, то приволакивал следующую дозу мелкого, как маковые зерна, дождя. Кладбище, приткнувшееся одним боком к суетному Ярославскому шоссе недалеко от речки Учи, думало о чем-то своем. Знало много, очень много, но все это держало в тайне.
Погода была просто отменная. Настраивающая на соответствующий лад: "Тот жил и умер, та жила и умерла, и эти жили и умерли; к одной могиле другая плотно прилегла. Земля прозрачнее стекла, и видно в ней, кого убили…"
Старые обветшавшие и новые, аспидного цвета, кресты, гранитные параллелепипеды памятников и архаичные фанерные пирамидки – и запущенные, и ухоженные – все это уже прижилось, проросло корнями и уже существовало отдельно от родных и близких, "жило своей жизнью". Все это уже не болело, не требовало безутешной постоянной скорби. Это уже как выращенный и уехавший в другой город старший ребенок, когда всё переключилось на младших.
А тут – зияющая могила. Развороченная бездушными лопатами земля. Словно полостная операция под наркозом, потому и не стонет. Точнее, после парализующего укола…
Примерно такие, но облеченные в образы, а не в слова мысли занимали Маньяка. Вот уже час он прохаживался меж оградок, автоматически читая фамилии и вычитая из года смерти год рождения, получая таким образом разновеликие куски жизни, отпускаемые неведомой продавщицей никогда не иссякаемой очереди из нерожденных. И тот же, знакомый, ропот в хвосте – хватит ли всем? И то же волнение. И безмерное счастье получивших, оторвавших свое. Однако им и помирать придется раньше, чем тем, которые позади…
Вдалеке начало нарастать урчание мотора. Маньяк нервно закурил. Несомненно, это она. Хоть и в закрытом гробу. Да и как иначе, если голова чужая. Наверняка об этом родственникам ни слова.
Маньяк до мельчайших подробностей вспомнил её лицо. Хоть и не очень свежее, но ставшее от ужаса прекрасным – чистым, просветленным… Словно под венцом…
Вспомнил родинку под левым соском. Тогда она потрясла Маньяка, породила в воспаленном сознании бездну ассоциаций, море искрящихся парадоксами аллюзий…
И он аккуратно срезал её, зачарованно наблюдая за побежавшей к животу струйкой крови. И тем самым лишил себя возможности отступления. Потому что те муки, которые ей предстояло пережить здесь и сейчас, не шли в сравнение с тем, что ожидало бы её в будущем, если б он дрогнул и ушел. На этом месте образовалась бы меланома. Потом пошли бы метастазы. Долгое и мучительное умирание.
Поэтому теперь он уже был милосердным посланником.
Однако все же ещё поиграл немного.
– Слушай меня внимательно, – сказал он, глядя сквозь прорези маски в её расширенные зрачки. – Ты меня понимаешь? Если понимаешь, то поморгай глазами. – Она была уже полностью парализована.
Повторять пришлось трижды. Лишь тогда моргнула.
– Если я угадаю, как тебя зовут, то ничего не сделаю и отпущу. Поняла?
Сразу же заморгала.
– Если назову твое имя, то моргай. Элеонора?.. Агриппина?.. Козетта?.. Берта?.. Фёкла?.. Изольда?
И тут она начала моргать. Маньяку даже показалось, что радостно.
– Врешь, сука! – закричал он яростно и набросился на нее…
Метрах в пятидесяти показалась процессия. Унылая, под стать погоде. Четверо парней несли простой черный гроб, украшенный по периметру штампованными жестяными листиками. "Дубовыми". Сзади шла, судя по всему, мать в черном платочке, сгорбленная пока ещё не годами, а всего лишь горем. Рядом с ней – беленький мальчик лет восьми с напуганными глазами. Чуть сзади – муж с опущенной головой. С лицом, опухшим скорее всего не от слез, а от водки. Тут же была и сестра… Да, именно сестра, Маньяк уловил значительное сходство.
Замыкали процессию пять–семь нестарых ещё женщин, вероятно, сослуживиц покойной и, частично, дальних родственниц. Каких-нибудь двоюродных. И шесть–семь мужчин крестьянского замеса. Эти, несомненно, были соседями по улице.
Унылость процессии усугублялась бросающейся в глаза бедностью её участников. На большинстве мужчин были ватники, что делало их неотличимыми от двоих могильщиков, деловито шагавших позади с широкими совковыми лопатами на плече. На женщинах что-то очень блеклое; хоть, казалось бы, черный цвет не может иметь блеклых оттенков.
Более всех было жалко, конечно же, мальчика. С таким-то отцом, который через две недели прочно позабудет не только про то, что у него когда-то была жена, чье долгое страдание наконец-то закончилось. Но и что есть маленький сын, которого надо растить. И лишь теща будет напоминать, кляня судьбу и зятя-пропойцу.
А потом заберет ребенка к себе… "Еще не старая, – оценил Маньяк, – до армии дотянет". А несчастный муж стремительно покатится вниз. Такие в одиночестве до сорока не доживают.
Установили гроб на специальные салазки, сваренные из дюймовых труб. Открывать было нельзя. Крышку приколотили ещё в морге, до выдачи тела.
Постояли молча. Лишь всхлипывала сестра да ещё две тетки, почти идеально цилиндрические от плеч до подолов. И лишь мать разразилась рыданиями: "Изольдоч-ка, доченька моя, на кого ж ты меня покинула… Как же я без тебя, солнышко мое, жить-то теперь буду… Как же ты себя не уберегла… Родненькая моя Изольдочка…"
"Изольда. Значит, не врала, – удивился Маньяк. – Кто бы мог подумать…"
"Но она сейчас где-то тут, рядом. Где-то над нами. Освобожденная, легкая… Радостная. И это все я. И она это понима… ощущает или как там еще…"
– Ну, слезами тут горю не поможешь, – хамовато влез могильщик с рыбьими глазами. Поскольку клиент небогатый, то с ним можно не миндальничать. – Опускать, что ль, будем?
Рыдания матери усилились, слова пропали. Муж не переменил позы. Мальчик уткнулся лицом в живот тетке, которая, всхлипывая, гладила его по голове.
И тут Маньяка охватило сильнейшее чувство. Почти как тогда. Он почувствовал присутствие Изольды. И отчетлибо увидел её сквозь крышку гроба – целую, невредимую. Радостно улыбающуюся из-под неплотно сомкнутых век. И ощущал где-то совсем рядом, в каком-то другом измерении, до которого можно дотянуться рукой… Это было остро, как вспышка молнии…
"Вернулся", когда уже начали кидать горстями землю. И он, не отдавая себе отчета, подошел, нагнулся, взял коричневый комок глины и кинул сверху вниз. Комок упал точно на родинку под соском. Он это отчетливо видел… "– Эй, мужик. Ты чё это?
Это говорили ему.
Он не ответил. Лишь молча вытирал платком ладонь.
– Ты кто такой будешь-то?
Это было сказано уже без тени колебания и сомнения, было уже понятно, что это не какой-нибудь незнакомый знакомый Изольды. А кто-то абсолютно неуместный в этот значительный интимный час.
Маньяк, не оборачиваясь, пошел прочь, ощущая, как за спиной в людях одновременно вызревают подозрение и злоба. Пошел, ускоряясь, все быстрей и быстрей, что придавало людям все большую решимость.
И почувствовал, как двое или трое кинулись за ним вслед.
Маньяк побежал. Вначале по какому-то подобию аллеи. Потом сквозь ветви, хлеставшие по лицу.
Сзади орали. Матерились…
Однако голоса не приближались, а удалялись. Потому что принадлежали людям, которые, не дожив до середины жизни, уже изрядно поизносились. Точнее, поизносили сами себя.
Перескочил через невысокий бетонный заборчик и оказался на шоссе. "Фольксваген" мгновенно завелся и понес Маньяка в сторону Москвы.
У мужиков, зло, с одышкой смотревших вслед, жизненных знаний хватило лишь на то, чтобы определить цвет автомобиля. О том, что полезным в поимке преступника может оказаться не только цвет, но и марка, а более всего – номер, они как-то не подумали. Остановить кого-нибудь с мобильником, чтобы тот сообщил постам дорожно-патрульной службы о необходимости задержания опасного преступника, они не догадались.
Да и кто остановился бы, заметив на обочине троих голосующих мужиков в ватниках?
Не те времена.
Так и стояли, понурив головы и матерясь.
Стояли и матерились.
Стояли и матерились.
Стояли и матерились.
И не было у них просвета ни спереди, ни сзади, ни слева, ни справа.
Оставалась лишь слабая надежда на небеса.
АППЛЕТ 13.
БЕДНЫЙ НИЦШЕ
Преступление на Лубянской площади было дерзким, циничным и представляло огромную угрозу для общественного спокойствия. Но более общественного спокойствия целый ряд ведомств, обосновавшихся в Москве, волновали совсем иные проблемы.
Директор ФСБ рвал и метал потому, что садистское убийство было совершено у него прямо под боком, в семидесяти шагах от оплота российской демократии. И таким образом была подорвана вера граждан во всемогущество его ведомства.
Московский мэр рвал и метал потому, что растерзанный женский труп был найден в трехстах метрах от гостиницы "Метрополь", главной гостиницы столицы, в которой останавливаются крупнейшие бизнесмены и финансисты мира. Это была реальная угроза сокращения иностранных инвестиций в экономику Москвы.
Руководитель администрации президента рвал и метал потому, что вертикаль власти не может опираться на такой сраный город, в котором развелось столько маньяков, что они скоро начнут мочить шлюх в кабинетах председателя ФСБ и мэра этого самого сраного города, не идущего ни в какое сравнение с Санкт-Петербургом, где агенты Большого дома таких шуточек не допустили бы ни при каких обстоятельствах.
Начальник Московского уголовного розыска рвал и метал потому, что теперь с него с живого не слезут, пока он не поймает этого ублюдка, из-за которого летит к чертовой матери полицейский саммит на Гавайях.
Министр внутренних дел рвал и метал потому, что он был назначен на эту должность совсем недавно и имел очень приблизительное представление о своих должностных обязанностях и о степени возложенной на него ответственности. Поэтому ему приходилось даже в благоприятных условиях не только рвать и метать, но ещё и рыть копытом землю.
Директор федеральной службы налоговой полиции страны рвал и метал, потому что у него был такой характер. И с этим он ничего не мог поделать.
В такой нервозной ситуации следователь по особо важным делам МУРа майор Никодимов принимал дела у следователя Пушкинского УВД капитана Хазаряна. Капитан, который сваливал с плеч долой тяжеленный груз, был весел и оживлен, хоть и не проявлял этого внешне. Майор – удручен и заторможен.
– Здесь находятся результаты вскрытия, – говорил капитан, перекладывая тощую картонную папочку из кейса на стол майора. – Распишитесь, пожалуйста.
Майор расписывался, подтверждая тем самым, что данный документ был ему передан.
– Здесь протокол осмотра места преступления и акт экспертизы обнаруженных поблизости предметов. Распишитесь…
– Ладно, – прервал его майор, – давай все это вываливай, и я подмахну за каждую позицию.
Покончив с формальностями, майор закурил и гостеприимно придвинул капитану пепельницу.
– Я все это дело уже посмотрел в базе данных. Так что ты мне вот что ответь, – сказал мрачно майор, выпуская дым через ноздри, – какие у тебя по этому делу соображения?
Спросил на всякий случай, поскольку прекрасно понимал, что у паренька, сидящего в глуши, явно не тот класс и не тот опыт, чтобы он мог рассказать что-либо интересное.
– Ну, какие тут могут быть соображения? – начал толочь воду в ступе Хазарян. – Одним словом, ненормальный. Я было хотел проверить по психбольницам, но тут у вас такое дело… Вот, значит, теперь придется вам раскручивать. Не позавидуешь.
– Ну, а что-нибудь новенькое, чего нет в этих бумажках? Что-то такое, что тебе показалось несущественным. Есть что-нибудь?