Следующий встреченный нами человек уже не мираж, хотя сначала я приняла его голову за баскетбольный мяч. Мяч катится, подпрыгивая над горизонтом, пока под ним не появляются плечи и остальное тело.
Италия славится своими кожаными изделиями, и лицо этого человека тому подтверждение: коричневое и гладкое, оно десятилетиями пеклось на солнце. Отполировано временем, с гордостью сказал бы продавец, если бы я покупала старинное кожаное кресло. Его кожа обтягивает стройное тело, что свидетельствует о хорошей физической форме еще до наступления конца света. Он идет широким целеустремленным шагом. Этот человек знает, куда ему нужно, или, по крайней мере, создает видимость того, что движется в нужном направлении.
- Он один, нас трое, - говорит швейцарец.
Человек подходит ближе. Ладонью, приставленной козырьком, он прикрывает глаза от солнца. Его походка утрачивает самоуверенность.
- Чао!
Он останавливается, поднимает голову, будто ожидает, что его приветствие вернется к нему эхом.
- Привет! - отвечаю я.
Он поднимает обе руки и улыбается белоснежной улыбкой.
- Parli inglese? - спрашивает его швейцарец.
Пришелец вытягивает указательный и большой пальцы, сжимая их кончики.
- Чуть-чуть.
Он - военный. Или был им. Или взял военную форму у хорошего знакомого. Или убил кого-нибудь за нее. Но его ботинки, хоть и поношенные, сидят на его ногах как влитые, что заставляет меня поверить, что он военнослужащий.
- Здравствуйте, друзья. Я иду из Таранто.
- Плохи там дела? - спрашивает его швейцарец.
Солдат пожимает плечами.
- Сейчас дела везде плохи, друг.
Как выясняется, он кое-что знает о том, что для меня имеет большую важность. Пробелы в знании английского языка он восполняет итальянскими словами.
- Месяц назад пришел корабль, полный мертвых людей. Он столкнулся с причалом. Бабах!
Он изображает руками в воздухе взрыв.
- Но один на борту был живой. Сумасшедший. Он стоял на палубе и смеялся, глядя, как горят мертвецы. Никогда не видел ничего подобного.
- Вы были на войне? - спрашиваю я.
- Нет, я был здесь. Я помогал охранять наших врагов в…
- Концентрационных лагерях, - помогает ему швейцарец.
Солдат кивает, подтверждая предположение о его прошлой работе.
- Да, мы туда помещали наших врагов, когда началась война. Когда разразилась эпидемия…
Он проводит ладонью зловещую черту поперек горла.
Пока мы говорим, наступают сумерки, а вместе с ними подходит время ужина.
- Он симпатичный? - спрашивает меня Лиза.
Я смотрю на солдата и говорю Лизе правду:
- Когда-то был. У него приятное лицо, добрые глаза.
- Как ты думаешь, он женат?
- У него на руке нет кольца.
Лиза на ощупь находит велосипед, прислоненный к стволу дерева. Ее губы слегка шевелятся, когда она руками пересчитывает наши припасы. Их слишком мало, и осознание этого отражается на ее лбу морщинами.
- Мы должны предложить ему поесть? - разочарованно спрашивает она. - У нас мало продуктов.
- Он будет ужинать с нами.
- Почему?
- Помнишь, я говорила тебе, что мы должны сохранить в себе то, что делает нас людьми?
- Да.
- Поэтому он будет есть с нами.
Мужчины о чем-то беседуют в некотором отдалении, пока мы с Лизой расковыриваем консервные банки с едой. Швейцарец прерывает разговор, вытаскивает маленькую коробку и сует мне в ладонь.
- Спички?
- Достаточно подсохли, чтобы разжечь сегодня костер. Займись этим.
Он и солдат растворяются в подступающей ночной мгле прежде, чем я успеваю задать свои вопросы.
Мне никогда не приходилось разжигать костер в полевых условиях, но я знаю, что справлюсь.
- Давай поснимаем этикетки с консервных банок. Мне нужна бумага.
- Куда они ушли?
- Они не сказали.
- Почему?
- Я не знаю.
- Ты многого не знаешь. В отличие от него.
- Да, это верно. Еще несколько месяцев назад я жила обычной жизнью, занимаясь множеством малозначащих дел, а пару недель тому назад я пресекла изнасилование, так что у одной юной особы появился шанс выжить. Кто знает, что он изучал в это время.
- Спасибо, - говорит Лиза. - Я, кажется, так тебя и не поблагодарила.
- Пожалуйста. Я бы сделала то же самое, если бы это случилось.
- Потому что ты должна так поступать?
- Потому что это правильно. И потому что ты мне нравишься.
- Даже несмотря на то, что я упрямая и неблагодарная?
Мне удается рассмеяться.
- Ты упрямая, неблагодарная и симпатичная. Симпатичнее меня.
- Правда?
Она просияла от удовольствия.
- Гораздо симпатичнее.
- Как ты думаешь, он мог бы меня полюбить?
- Швейцарец?
Она кивает.
- Если нет, то это не твоя вина. Мы все теперь изменились.
- Я могла бы его полюбить, - говорит она. - А он - меня.
Между нами повисает неуютное молчание. Швейцарец не пророк, тем не менее Лиза так и сидит, обратив лицо в ту сторону, куда он удалился, как будто может вернуть его одной лишь силой своего желания. Этот человек для нее все равно что Мекка.
Огонь шипит, пляшет на сырых сучьях, пока оставшаяся в них влага не улетучивается, превратившись в пар. Я сижу на корточках, одновременно испытывая удовлетворение и тревогу. Неотрывно смотрю на пламя, словно оно способно предсказать будущее.
Ночную тишину пронзает хлопок.
Лиза подскакивает со своего невидимого молитвенного коврика. Налетает на костер.
Еще один хлопок.
Я знаю, что это за звук. Я слышала его по телевизору и на улицах после того, как в мир пришли война и болезнь. Это ружейные выстрелы.
У солдата, должно быть, есть пистолет. В этом нет ничего удивительного. Для него это такой же профессиональный инструмент, как для меня швабра. В общем, я надеюсь, что это он, а не какой-нибудь неизвестный враг.
А если он и есть враг?
- Нам нужно спрятаться, - говорю я.
Вдруг это не они, а мы сидим у костра, выдавая свое местоположение. Мои щеки вспыхивают все жарче по мере того, как во мне поднимается ярость. Мы сидим тут как две беспомощные дурочки, Лиза и я, только потому, что два мужика указывают, что я должна делать. И я следую их указаниям, как будто их желания имеют больше значения, чем мои собственные.
Лиза не пойдет.
- Он вернется к нам.
- Мы должны позаботиться о себе.
- Тогда иди. Я останусь.
- Если там какая-то опасность, она обязательно скоро будет здесь. Костер - гарантия этого.
- Мне все равно.
Мы остаемся. Лиза сидит у огня, обняв колени, а я вглядываюсь в темноту, стараясь отогнать монстров исключительно силой воли. Минуты медленно ползут одна за другой. Ночь надолго устроилась в своем удобном кресле. Я привалилась к жесткой коре толстого ствола.
- Если хочешь спать, я буду караулить.
Лиза уставилась на меня невидящими глазами сквозь пламя костра. Огонь, словно тонкая маска, скрывает ее чувства. Я раньше никогда не замечала того, что пламя непостоянно. Оно как все время меняющийся пейзаж, состоящий из горных пиков и долин. Горы поднимаются и обрушиваются, чтобы снова взметнуться и опуститься. Как только исчезает один язык пламени, рождается следующий и занимает его место. Вся эта топографическая пляска отражается на лице Лизы. Отсюда кажется, будто она тает снизу вверх, ручейки с нее стекают под наклоном. Вероятное будущее насмехается, наблюдая за мной сквозь трещину во времени. Я вижу, как кожа Лизы, сморщиваясь, исчезает подобно целлулоиду, то немногое количество жира, которое в ней есть, пузырясь, превращается в летучий остаток в воздухе, в моих легких, на моей коже.
Память выбирает этот момент, чтобы сделать следующий шаг, как будто она ждала этого всю предыдущую жизнь. Урок физики в девятом классе. Из заднего ряда раздается голос Дерека Кина: "Если вы чувствуете, что кто-то пукнул, это значит, что вы вдохнули молекулы дерьма пукающего".
В наказание Дерека оставили после уроков, но самое интересное то, что в ответ он получил брюзжащее "формально вы правы, мистер Кин" от учителя, который редко когда был доволен. Мистер Крейн. Интересно, он умер от "коня белого"? Наверняка нет. Он и тогда уже был словно занесен из античности. Джеймс даже спустя годы любил шутить по этому поводу и говорил, что он с удовольствием датировал бы лицо мистера Крейна методом радиоуглеродного анализа.
Я не хочу, чтобы Лиза сгорела. Ни сейчас, ни в будущем. Я не хочу вдохнуть ее молекулы в свои легкие, где они, впитавшись, превратятся в меня.
Хруст от ботинок, ступающих по траве, отвлекает меня от зловещих фантазий. Первым появляется солдат.
- Мы принесли еду, - заявляет он.
Широкая улыбка меняет его внешность. Этот человек горд тем, что является добытчиком. Он хорошо обученный защитник, хотя победные огоньки в его глазах скорее свидетельствуют о том, что это не столько результат обучения, сколько его природное свойство. За это я просто обязана поблагодарить солдата на его родном языке.
- Grazie!
Он смеется, обнимает меня, хлопает по спине.
- Хорошо, хорошо.
Швейцарец, окруженный золотистой аурой, держит на плечах убитую козу как библейский символ зла. Голова животного свисает под неестественным углом, на его горле вторым ртом разверзлась дыра. Когда он сваливает добычу у костра, я вижу, где пули пробили ее шкуру.
- Вы же ее застрелили. Зачем нужно было резать ей горло? - спрашиваю я.
- А как, по-твоему, без этого стечет кровь? Приготовь ее.
Лиза подскакивает и на неверных ногах вываливается из освещенного круга. Звуки ее рвоты заглушают писк насекомых.
- У меня нет иного опыта приготовления мяса, кроме как из аккуратно упакованных кусков, купленных в супермаркете, - говорю я. - Но это не значит, что я не хочу учиться.
Из рюкзака я вытаскиваю остро отточенный разделочный нож. Мои руки трясутся.
Солдат берет у швейцарца веревку.
- Я помогу.
Хотя здесь достаточно света, глаза швейцарца остаются жесткими и темными. Он опускается у костра.
- Это работа для женщин.
Мы делаем то, что должны делать. Это слова президента перед тем, как анархия выдавила правительство из цитадели власти. Мы делаем то, что должны делать. Я это сделала. Я делаю это. Иначе я просто свалюсь в то, что осталось от моей жизни, где постепенно увяну и превращусь в пыль.
Мы делаем то, что должны делать. Эти слова не приносят мне утешения, пока я обдираю шкуру с козы, как с окровавленного банана. Кишки вываливаются мне под ноги; я пытаюсь себя убедить, что это всего лишь приготовленная бабушкой колбаса, сложенная на траве. Когда коза уже выглядит не животным, а бесформенным пластом мяса, подвешенным в витрине мясной лавки, я вытираю глаза рукавом и обнаруживаю, что они влажные.
Рядом вырастает фигура солдата.
- Дай-ка мне.
Он протягивает руку, и я отдаю ему нож.
- Куда вы направляетесь?
- В Бриндизи.
- А… К кораблям, да?
- Да.
Проворно мелькающее лезвие говорит о том, что нож оказался в знающих свое дело руках.
- Вам уже приходилось этим заниматься?
- Да, в моей семье. У нас была ферма с…
Он останавливается и вдавливает пальцем свой нос.
- Свиньями?
- И куры. Я был еще совсем мальчик, когда научился разделывать мясо. Мой отец учил меня.
- Вы знаете, живы ли ваши родные?
- Они умерли. Сестра… может быть. Она живет с семьей в Риме. А ваши?
- Умерли.
Его глаза светятся сочувствием.
- Но мы здесь, правда?
- Пока да.
- Вы не должны терять надежду.
- Иногда это трудно.
- Да, трудно. Может, труднее, чем людям когда-нибудь приходилось. Но мы здесь.
Он поднимает две козьи ноги.
- И сегодня у нас есть еда.
Вскоре мы достигаем такой сытости, какую никто из нас не испытывал уже многие недели. Козлятина жесткая, жилистая, пережаренная, но мне плевать. Глотая кусок за куском, я представляю себя в хорошем ресторане, поглощающей бифштекс, в то время как официант вьется рядом с бутылкой вина, готовый снова наполнить мой бокал.
Солдат впивается зубами в свою долю, отрывая от нее волокнистые куски.
- Прошу прощения, - говорит он, замечая, что я за ним наблюдаю.
Я перестаю жевать, чтобы ответить:
- Не нужно извиняться. Так приятно наслаждаться едой в компании друзей.
Он поднимает свою солдатскую флягу и пьет из нее за меня.
Друзья. Можно ли считать этих людей друзьями? Лиза с каждым днем отдаляется все больше, а швейцарец не способен на что-либо более душевное, чем недовольное рычание. Только солдат, случайно примкнувший к нам, вызывает у меня желание довериться. И сейчас каждый из них в пределах характерной для него роли. Швейцарец вгрызается в свой кусок мяса, озираясь на других, как будто кто-то из нас может отнять у него его порцию. Рядом с ним Лиза отрезает кукольного размера кусочки моим ножом для резки овощей. Ее волосы спутанным жирным водопадом свешиваются на лицо, скрывая, как она жует и глотает.
Вскоре мой живот наполняется едой до предела, и я ощущаю знакомое теперь мне дрожание. Воткнув нож в очередной кусок мяса, солдат улыбается, протягивая его мне.
- Ешь, ешь.
- Уже не могу. Слишком много еды.
- Ты очень худая, - смеясь, говорит он.
Я тоже смеюсь, потому что мы все тощие и нам понадобится много больше, чем одна эта трапеза, чтобы вновь нарастить на себе достаточно плоти.
- Ты очень скоро станешь толстой, - внезапно произносит швейцарец, - если монстр внутри тебя не умрет.
Я жую, глотаю и размышляю, имел ли когда-нибудь швейцарец хорошие манеры или это только изменившийся мир лишил его их. Солдат смотрит на меня.
- Я беременна.
Лиза уставилась на меня сквозь огонь своим единственным глазом, теперь ее челюсти не двигаются.
- Ты мне не сказала, - говорит она, - почему ты молчала?
- Потому что у нас было много других забот.
- А я тебя считала своей подругой.
Швейцарец смеется, но в его смехе нет радости.
- Женщины.
Потом, закопав объедки, располагаемся вокруг костра, итальянец придвигается ко мне поближе.
- У тебя будет бамбино? Я пойду с тобой в Бриндизи, прослежу, чтобы ты была в безопасности. Моя страна, мой народ…
Он делает жест, будто переламывает прутик надвое.
- Спасибо.
Он герой. Улицы городов по всему миру завалены трупами таких, как он.
Мне снятся мыши, разбойники и обещания, которые я не могу выполнить. Все это преследует меня, пока я не просыпаюсь. Место, где лежал солдат, пусто. Под низко свисающими ветвями дерева стоит швейцарец и вглядывается в ночную тьму. Хотя он стоит ко мне спиной и не может знать, что я открыла глаза, он говорит:
- Солдат ушел.
- Куда он отправился?
- Говорю тебе, ушел.
- Вот так взял и ушел? Не попрощавшись?
- Он сказал чао.
- Среди ночи.
- Его намерения изменились, он заявил, что хочет разыскать свою сестру, если она еще жива. Я показал ему направление и проследил, как он пошел к дороге.
Когда швейцарец оборачивается, я вижу, что он держит что-то в руках. Ледяные пальцы сжимают мое сердце, заставляя меня облиться холодным потом.
- Это его пистолет.
- Он отдал пистолет мне. Это подарок.
Я не верю швейцарцу. Но теперь у него есть пистолет, а у меня нет ничего, что можно было бы противопоставить ему. Поэтому я ничего не говорю. Сжавшись, я придвигаюсь поближе к угасающему костру и наблюдаю, как он полирует оружие полой своей рубахи.
Я не произношу то, что вертится у меня на языке. Я не произношу эти слова из-за страха, опасаясь, что высказанные вслух, они обретут силу реальности.
Солдат мертв. Солдат мертв. Солдат мертв.