- Хорошим человеком, при всех его недостатках. Значительно лучшим, чем многие.
Лиза прислушивается к тому, как члены экипажа отрезают веревку, на которой висит президент, бросают его за борт без какой-либо молитвы за упокой души. Ее голова склоняется, как будто она пытается согласовать это со всем, что составляет смысл ее жизни. Она не видит, но наблюдает.
От ее зачарованности меня бросает в дрожь.
- Как ты думаешь, он мог бы мне помочь?
Я знаю, что Лиза имеет в виду.
- Если то, что он говорит о своем прошлом, правда, - может. Но риск будет слишком большим. Нужны условия стерильности, соответствующее оборудование. У нас ничего этого нет.
- Наверняка в Греции есть больницы.
- Ты права. Но чего там нет, так это электричества.
- Мне все равно.
Ее губы изгибаются в легкой улыбке. На ее лице кротость и мечтательность. Она выглядит довольной.
- Я уверена, он сможет мне помочь.
Тогда
Нику нравится иногда возникать у меня в голове, как будто ему доставляет удовольствие создавать в ней смятение.
"Я советовал раскрыть вазу, - слышу я его голос, - а не разбивать ее".
- Иногда мой характер подталкивает меня к правильным решениям.
"Ты осознаешь, что говоришь сама с собой?"
- Да.
"Хорошо, что ты это понимаешь".
- Уходи.
"Ладно".
- Нет, побудь со мной.
Примерно через неделю после того, как он обмолвился о своей болезни, я начала просматривать газеты в поисках его некролога. Я знаю, что можно было просто взять телефон и позвонить, но я этого не сделала. Я разрывалась между отрицанием и принятием. Дело в том, что, имея дело с газетой, я могу послюнявить палец, потереть им бумагу, сделать факт несуществующим. Но я не смогу вынести телефонный звонок в бесконечность и стереть не принятый мертвецом телефонный вызов.
По ту сторону двери меня ожидает черно-белый мир. Я накидываю узду на свое уныние и выхожу поприветствовать его. Дойдя до холла, я останавливаюсь - на моем пути встает пара военных ботинок. Ник.
- Так ты не умер.
- Я не умер.
- Но как это возможно?
Он смеется.
- Такого пункта, как "умереть", в моем списке нет.
Моя улыбка расцветает постепенно, пока не становится явной и полной.
- А что в твоем списке?
- Не умирать. Вернуться сюда. Вот это.
Он притягивает меня к себе, берет мое лицо обеими ладонями и становится для меня целым миром. Такой поцелуй, возможно, никогда больше у нас не повторится, поэтому мы стоим тут, в тепле и безопасности, бесконечно долго. Когда он отстраняется, что-то уже потеряно. Думаю, это мое сердце.
- Что еще в твоем списке?
- Зои…
Мои губы остывают слишком быстро. Я знаю, что он собирается сказать.
- Я поняла. Я понимаю. Тебе нужно идти. Мужчинам важно быть героями.
- Я не хочу воевать, - говорит он. - Но я хочу победить.
- Я знаю. И я рада, что ты пришел. Но если ты там умрешь, я буду ненавидеть тебя вечно.
- Нет, тебе не придется, - отвечает он и, повернувшись, направляет свои стопы на войну.
Стеклянная дверь медленно закрывается у него за спиной. Мои руки, такие теперь бесполезные, безвольно повисают.
Как добиться судебного запрета на приближение ко мне грусти и отчаяния?
Проходят недели за неделями, и ничего не происходит. Некрологи теперь публикуются в большом количестве. Не только пожилые, но и молодежь умирает от того, что казалось разновидностью желудочного гриппа. Средства массовой информации возлагают вину за это на мясомолочный скот, на зараженные продукты, на нелегальных мигрантов, но в действительности они просто не знают. И в определенном смысле мне от этого легче: вряд ли это могло начаться с меня. Было бы чрезмерной самонадеянностью с моей стороны приписывать себе столько важности. Тем не менее внутренний голос подсказывает, что все их догадки далеки от истины. Никто из них не может предположить, что где-то в этом городе есть ваза с черепками и костями и что от всего этого веет смертью.
Газеты не публикуют списки погибших на войне. Без работающего Интернета от компьютеров мало толку, поэтому нет запросов в базы данных с фамилиями погибших, нет ожидающих ответа, надеющихся получить сообщение: "По вашему запросу ничего не найдено".
Общество вернулось к прежним методам: списки вывешены на стенах общественных учреждений, вокруг них толпятся люди, которые прижимают ладони ко рту, кусают себе губы, теребят свои волосы. У наиболее нервных случается тик. У легко внушаемых тоже.
Мы с Дженни каждый вечер приходим в библиотеку. Она, всегда одетая в свое пальто вишневого цвета, слишком теплое для этого времени года, стоит, привалившись к стене. Иногда я на нее смотрю глазами постороннего человека: расслаблена, сочетание темных волос и красной шерстяной ткани приятно глазу. Молодая привлекательная женщина. Обман сохранится до тех пор, пока я не подойду достаточно близко, чтобы прочесть выражение ее лица. Мы обе унаследовали одни и те же гены, и при том, что внешне мы два отдельных существа, выражение лиц у нас с ней общее. Постоянный страх согнал девичий слой подкожного жира с ее лица, и теперь кости подбородка и скул выпирают из-под кожи с неестественностью, характерной для красоток с журнальных обложек. Посреди ее лба пролегла морщина, не разглаживающаяся даже тогда, когда на лице появляется вымученная улыбка, как вот сейчас. Я тоже изображала такую же улыбку раньше. Изображаю ее и сейчас. И она знает, что я знаю, что она знает.
Натянув эту пластмассовую улыбку, я взбегаю по каменным ступеням ей навстречу. Мне сейчас больше хочется усесться прямо здесь, внизу лестницы, и, сжавшись в комок, раскачиваться взад-вперед, пока мир не вернется к нормальному состоянию. Но ради Дженни я должна быть сильной, потому что ее Марк там. Как и многие другие, он сменил клавиатуру и мышь на оружие и уцененный бронежилет.
Мы осуществляем ритуальное действо: крепко обнимаемся, быстро целуем друг друга в щеку.
- Как дела на работе? - спрашивает она.
- Нормально. Ты как?
- Все в порядке. Идем?
- Конечно.
Все ложь.
Мы проходим сквозь высокие двери, резко сворачиваем налево, направляемся в дальний конец фойе, где на стене прикреплены доски для объявлений.
Списки уже висят. Я не знаю, кто их тут вывешивает, знаю только, что вывешивают. Сегодня более сотни фамилий, и это только список для нашего города, а не для всей страны. Ожесточенность боевых действий нарастает. Или же они умирают от той же болезни, что и оставшиеся здесь люди. Я этого не могу сказать. Газеты замалчивают все, кроме наших побед. Они усиленно потчуют нас нескончаемым потоком сплетен о знаменитостях, радостными историями и новостями о несущественных происшествиях, чтобы удержать нас от вопросов Что? Где? Почему? Телевизионные новостные каналы по большей части такие же. Те из них, что до сих пор не исчезли.
Дженни сжимает мои пальцы так, что кости едва не ломаются с хрустом. Я вздрагиваю, но ничего не говорю и не отнимаю руку. Ей нужно причинить кому-нибудь боль, а мне нужно ее испытать. Потому что, увидев фамилию Ника в списке, я буду искать утешения в этом физическом страдании.
Мы становимся позади сотни спин и дожидаемся своей очереди.
Это самая худшая часть вечера: ожидание. И это условно. Если мы увидим в списке знакомую фамилию, тогда наступает худшее. Иногда мы видим такие фамилии. В основном это люди, с которыми мы учились в школе или когда-то работали вместе. В такие дни мы покидаем библиотеку с низко опущенными головами, не разговаривая до тех пор, пока не доходим до нижней ступени лестницы. Мы идем, пьем кофе на углу улицы, молчим, а потом одна из нас произносит:
- Надеюсь, это не больно.
Война есть война. Думаю, вероятность этого примерно пятьдесят процентов. Можно или быстро исчезнуть в пламени взрыва или, ухватив жизнь за хвост, держаться за него, пока она пытается стряхнуть тебя с него, как рассерженный тигр.
- Его не будет в списках, - говорю я.
- Его не будет в списках, - попугаем повторяет она.
Люди спереди отходят, мы продвигаемся ближе. На их лицах временные улыбки. Завтра они вернутся в напряжении от страха. Я завидую им, они уже знают, что вернутся.
Крик страдания проносится через толпу. Несмотря на то что здесь такое не является неожиданностью, я вздрагиваю. И все же по-прежнему надеюсь на то, что все мы уйдем отсюда с этой недолговечной улыбкой. Я дура.
- Нет, нет, это вранье! - визжит женщина.
Истерика сжимает ее в своих лапах.
- Они ошиблись!
Она пытается сорвать список со стены, но люди, стоящие за ней, не дают этого сделать. Они оттесняют женщину в сторону и занимают освободившееся место.
- Будьте вы прокляты! - кричит она. - Будьте вы все прокляты! Пусть ваши сыновья, мужья и братья будут убиты. Почему я должна быть одна? Будьте прокляты!
Я порываюсь отделиться от толпы, подойти к ней, утешить, но Дженни крепко держит меня.
- Будь со мной, - шепчет она.
Женщина хватает пачку бесплатных газет - местные издания, публикующие анонсы событий городского масштаба. Они уже устарели на два месяца, остатки прошлой жизни, когда слова "концерт" или "фестиваль" имели значение.
- Будьте вы прокляты. - Она швыряет газету в ближайшего к ней человека. - И вы будьте прокляты.
Другая газета летит в кого-то еще.
- Будьте вы прокляты!
Снова летят газеты. Оставшиеся она бросает в толпу.
- Будьте прокляты все!
Последнее слово она тянет, пока у нее не заканчивается воздух в легких.
Некоторые смотрят, как она, шатаясь, уходит, слишком раздавленная горем, чтобы на нее обижаться. Остальные не решаются смотреть на нее, потому что знают, как легко сами могут сорваться. Слова в списках могут сделать их такими же, как эта женщина.
Когда подходит наша очередь, Дженни еще крепче сжимает мою ладонь. Пальцы из розовых превращаются в белые.
- Я не могу смотреть, - говорит она каждый раз и каждый раз впивается немигающим взглядом в список, пока не удостоверяется, что Марка в нем нет.
Я скольжу пальцем по листу сверху вниз, чуть задерживаясь на каждой фамилии, похожей на Марка. Мы ищем Ньюджент. Марк Д. Ньюджент. Дохожу до фамилий на букву "Н" и пробегаю их, не встретив фамилии Марка.
Дженни стискивает мою руку.
- Его здесь нет. Его здесь нет. Проверь еще раз.
Но я уже двигаюсь дальше, опускаюсь вниз списка, опускаюсь, опускаюсь, пока не натыкаюсь на букву "Р". Рамирез, Риттиман, Робертс. Роуза нет.
- Его нет в списке, Джен.
- Проверь еще раз.
Позади нас нетерпеливо покашливают. Я снова пробегаю глазами фамилии на "Н".
- С Марком все в порядке.
Улыбка омолаживает лицо Дженни лет на пять.
- С Марком все в порядке.
Никто из нас не говорит сегодня.
После этого мы совершаем наш вновь установившийся ритуал. Мы заказываем себе кофе в близлежащем кафе на углу улицы, от которого наши пути расходятся в разные стороны.
- Кого ты ищешь в списках? - спрашивает Дженни.
Мои руки напряжены, и я осознаю, что сжимаю чашку слишком крепко. Чашка горячая, кофе еще горяче́е, и тепло просачивается сквозь мою кожу. Я дрожу. Я поднимаю глаза к темнеющему небу. В октябре не должно быть так холодно.
Затем я опускаю глаза на Дженни. По ее взгляду можно догадаться, что она знает о моей попытке что-то скрыть от нее. И это действительно так.
- Никого.
- Да ладно тебе.
- Просто друг.
Но он даже им не является, хотя я чувствую, что так было. Пустота в моем сердце или, может, в душе достаточно велика, чтобы вместить городской автобус.
- Мне знаком этот взгляд.
Я молчу.
- Такой и у меня, когда я узнаю́, что с Марком все в порядке. Но лишь до следующего дня. Я могу расслабиться и снова почувствовать надежду. Поэтому я люблю после этого пить кофе, мой день по-настоящему начинается только тогда. С завтрашнего утра ожидание смерти продолжится.
Я пытаюсь заговорить, но Дженни меня перебивает:
- Это ожидание смерти, Зои, и мы обе это знаем.
Иметь сестру - это все равно что смотреть в зеркало.
Глава 11
Сейчас
Наблюдать за Лизой - это то же самое, что смотреть в зеркало Алисы. Все в ней не вполне такое, как должно быть. С каждым днем зыбкая почва ускользает у нее из-под ног все больше и больше, погружая ее сущность в сумрак еще на один дюйм. Когда она обращает к морю лицо, на нем играет легкая улыбка, которая тут же исчезает, если кто-нибудь к ней приближается.
Она проводит ночи без сна на корме, ноги в первой балетной позиции, руки легко покоятся на планшире. Ее волосы жирной массой прилипли к коже головы как результат нехватки шампуня и многих недель, проведенных под дождем. Ее позвоночник отчетливо выделяется, словно самостоятельное существо, - я так и представляю, как он взмахнет хвостом независимо от ее телодвижений. Длительная диета, состоящая из консервов и духа святого, удалила мясо с наших костей, оставив только необходимый для выживания минимум. Каждый раз, глядя на свое отражение в зеркальных раздвижных дверях корабля, я с трудом верю, что это я. Эта оборванная особа с ногами-палками не может быть мною. В своем воображении я по-прежнему кровь с молоком, с телом, которое может лопнуть, если я съем третье по счету пирожное.
Мне нужно больше есть. Нам всем нужно. Война и эпидемия чересчур эффективно лечат ожирение.
- Эй, - зову я ее, сообщая о своем приближении. - Хочешь услышать что-нибудь необычное?
Она качает головой и продолжает "вглядываться" в то, что мы оставляем у себя за спиной.
- Впереди земля. Пока это только длинная тонкая полоска, но капитан говорит, что ее постепенное приближение - захватывающее зрелище.
Лиза скованно приседает.
- А что потом?
- Когда мы будем там?
- Что произойдет, когда мы будем там?
- Мне нужно пробираться на север.
- А я?
- Я же говорила, что ты можешь пойти со мной.
- А если я не захочу?
Я глубоко вздыхаю, обдумывая слова, которые собираюсь произнести. Если я придам им неправильное направление, что-то будет потеряно.
- Ты принадлежишь сама себе. Ты должна делать то, что хорошо для тебя.
- Да, это верно.
Сперва это только пятнышко в отдалении - остров Греция, но по мере наблюдения он разрастается и становится похожим на большой буй среди плещущихся волн. Строго говоря, Греция не остров, просто такое красивое определение пришлось кстати в одной из популярных песенок.
- Пелопоннес, южная часть, рукотворный остров, - сообщает мне капитан. - Сотню лет назад или больше прорезали канал сквозь сушу, чтобы могли проходить корабли, как…
Его усы дергаются, пока он, жуя, подыскивает нужные слова.
- Панамский канал?
Он щелкает пальцами.
- Точно, Панамский канал.
Он поднимает свою сухую руку.
- Там один уровень. Нет такого "так, так, так".
Говоря это, он изображает рукой ступени, символизирующие систему шлюзов, которой знаменит Панамский канал.
- Когда мы туда доберемся?
- Ах, - кашляет он, - всего через несколько часов.
Несколько часов. Мое сердце начинает биться учащенно.
Тогда
Новая секретарша в вестибюле исчезает через две недели после своего появления. Это место занимает ее копия.
- Доброе утро, чем-могу-быть-полезна? - бодро трещит она в телефонную трубку.
На ее руке кольцо с драгоценным камнем. У нее, должно быть, есть жених, и он, возможно, сейчас на войне.
Наверху, в уборной, собрались женщины, но обсуждают они не своих малышей.
- Вы слышали? Синтия умерла, - говорит одна из них, когда я вхожу.
Две недели назад она была жизнерадостна, а теперь ее нет. Я едва знала ее, но, тем не менее, мне потребовалось применить всю силу воли, чтобы держать себя в руках.
В этот же день в метро ко мне подходит человек. Ранее привычная давка теперь сократилась до небольшого количества пассажиров, умещающихся на боковых сиденьях, так что он бросается в глаза как пятно крови на белых брюках. Он втянулся в свой зеленый свитер, только кончики пальцев выглядывают из рукавов. У него крупная голова на тонкой шее, масса густых русых волос, которые уже давно не видели парикмахерских ножниц. Он такой тощий, что надетая через голову сумка кажется единственным, что притягивает его к земле.
- Можно… Могу я с вами поговорить? Считается вежливым спрашивать, поэтому я спрашиваю…
Я поворачиваюсь в его сторону, поднимаю на него глаза, пытаясь не раздражаться из-за того, что он нарушил мое беспокойное одиночество. Он продолжает говорить, не дожидаясь моего согласия, что одно это уже должно послужить сигналом, чтобы оборвать его, но он застал меня врасплох.
- Вы работаете в "Поуп Фармацевтикалз", верно? Конечно, вы там работаете. То есть, я хочу сказать, что знаю, что работаете. Я слежу за вами. Я не хотел увязываться за кем-то из научных сотрудников, от которых ничего не добьешься, по крайней мере на нормальном языке, который понимает большинство людей. Поэтому мне пришлось выбрать кого-нибудь другого, кого-то не столь важного, кто согласится поговорить со мной. Люди из обслуживающего персонала словоохотливы. Я видел их по телевизору. Все они хотят получить возможность высказаться. Поэтому я решил выбрать кого-то типа вас.
Я не обращаю внимания на оскорбление, потому что в этом парне есть что-то особенное.
- Вы журналист?
Его взгляд останавливается на моем левом ухе. Перепрыгивает на правое. Потом вниз, на руки. Затем куда-то поверх моей головы.
- Джесс Кларк. "Юнайтед Стейтс таймс". Раньше я вел блог в Интернете. Возможно, вы слышали обо мне.
Он ждет, пауза затягивается.
Я пытаюсь стряхнуть с себя весь этот сюрреализм.
- Нет, я ничего не слышала ни о вас, ни о "Юнайтед Стейтс таймс". Прошу прощения.
- Она только недавно возникла.
Парень полон наивного энтузиазма.
- Очень многие люди отправились на войну, поэтому не хватает квалифицированных журналистов, а газетчики остались. Они хотят сделать одну большую газету, которая донесет новости до всех, кто пока еще здесь. Так будет проще, говорят они. Я думаю, что тут тайный умысел. Правительство таким образом хочет контролировать новости. Но, поскольку они мне платят за мои репортажи, я впервые снял свое собственное жилье, так что деньги - это неплохо. Теперь учусь готовить. Сегодня утром я приготовил омлет в микроволновке. С зеленым перцем и беконом. По рецепту нужно было ветчину, но бекон мне нравится больше.
Он опять замолкает в ожидании, будто мы играем в шахматы и сейчас мой ход.
- Я тоже предпочитаю бекон.
Он расцветает в широкой улыбке и смотрит на поручень.
- Могу я присесть? Я понимаю, что должен дождаться, когда вы сами предложите, потому что так принято, но я не знаю, сколько придется ждать, пока вы предложите, а стоять в поезде спиной по ходу мне не очень нравится.