Мне бы пожалеть о своих словах, но этого нет. Если она согласится, то, кто знает, сколько дней прибавится к моему путешествию. Время бесценно, когда неизвестно, сколько еще его осталось. Но в этом мире и так уже осталось слишком мало человечности, доброта превратилась в редкость. Я должна беречь то, что меня пока еще отличает от зверя.
- Правда? Ты позволишь мне пойти с тобой?
- Я настаиваю на этом.
Она быстро оглядывается через плечо в сторону дома.
- Они мне не разрешат уйти. Они никогда на это не согласятся.
"Что они с тобой делают, девочка?" - хочу я спросить у нее. Что бы она ни сказала, это не изменит моего решения. Она уйдет со мной.
- Иди в свою комнату и собери вещи. Не забудь взять что-нибудь теплое и удобное.
- Но…
Я вижу, что она волнуется из-за мужчин.
- Я сама об этом позабочусь.
Мы заходим в дом и невольно наслаждаемся временным укрытием. Так приятно, когда на голову не льет дождь. Затем мы киваем друг другу, и она осторожно пробирается по лестнице наверх, а я отправляюсь в кухню.
Если сравнивать это помещение с другими кухнями, а я их немного повидала, то оно отличается малыми размерами. Не эффективной компактностью, а какой-то скудостью, как чрезмерно костлявая женщина, озабоченная достижением неестественной стройности. Пол в комнате просел. Ее, конечно, можно было бы привести в порядок, если бы здесь появился человек, который любит готовку и склонен к уюту. Эта кухня нуждается в хозяйке.
В кухне только один из мужчин - дядя Лизы. Его кожа едва не лопается от жира, свесившегося с краев стула. Старая прочная мебель, вероятно, служила верой и правдой многим поколениям. Древесина потемнела от времени; сиденье, сплетенное из толстых прутьев типа ивовых, медового цвета. Еще семь его незанятых собратьев стоят рядом.
Толстяк поднял глаза, изучая меня на предмет слабых мест, которые он мог бы обернуть себе на пользу. Я задерживаю дыхание, расправляю плечи и поднимаю подбородок, чтобы выглядеть настолько сильной, насколько вообще позволяет нынешнее состояние моего тела. Он не находит ничего такого, что мог бы получить, не приложив хоть каких-то усилий, и продолжает жевать хлеб, который я испекла два дня тому назад, выбрав жучков-долгоносиков из муки, найденной в изобилии в кладовке. Изо рта его летят крошки, усеивая стол влажными крупинками, которые прилипнут и отвердеют, если их не убрать в ближайшее время. Но ни меня, ни Лизы тут уже не будет. Очень скоро эти мужики будут барахтаться в собственной грязи.
- Лиза уходит со мной.
Он невнятно бормочет и глотает, вперив в меня свои крохотные глазки - две изюмины, глубоко вдавленные в сдобное тесто.
- Она остается.
- Это не подлежит обсуждению.
Его грузное тело поднимается со стула, предвещая надвигающуюся бурю.
- Мы - ее семья.
Все это не сулит мне ничего хорошего. Холодное пятно на моем затылке разрастается, пока все тело не охватывает озноб. На что я надеялась? Он значительно крупнее меня. Болезненно ожиревший и медлительный, этот мужчина настолько огромен, что его массы хватит на то, чтобы раздавить меня, навалившись сверху.
Мы стоим, пристально глядя друг на друга. Если бы мы были собаками, впечатленные габаритами игроки ставили бы на него.
Пронзительный вопль разрывает неестественный покой. Там, наверху, Лиза. Я на секунду отключаюсь, вслушиваясь в оглушающую тишину, которая всегда следует за громким криком.
Толстяк бросается на меня. У Лизы проблемы, но и у меня сейчас тоже.
Я уворачиваюсь влево, затем вправо. Он, словно испытываемый в краш-тесте автомобиль, налетает на стену, вокруг его тела белым облаком клубится пыль от штукатурки. Всего мгновение уходит на то, чтобы прийти в себя. Он трясет головой, отгоняя болезненный туман, и вновь кидается на меня.
Мне опять удается уклониться. Теперь мы уперлись друг в друга взглядами через стол. Между нами всего лишь несколько футов. Поблизости ничего, что можно было бы использовать в качестве оружия. Лиза - аккуратная хозяйка, хотя это и не ее дом (для них фермерская усадьба - всего лишь случайное пристанище, как и для меня), и все находится на своих местах.
Снова крик. На этот раз он парит, как пушок одуванчика.
Мое сердце бешено колотится в клетке ребер. Отец Лизы наверху, и я догадываюсь, что там сейчас происходит.
- Я пойду к ней, - говорю я. - И если ты попытаешься остановить меня, ты покойник.
Он хохочет, тряся жирными щеками и подбородком.
- Когда он трахнет ее, мы по очереди трахнем тебя, сука.
- Удивительно, что вы до сих пор не попытались этого сделать.
Он поднял ладони.
- Ну что тебе на это сказать, девочка? Мы ведь агнцы, а не козлы.
Теперь моя очередь засмеяться, только мой смех горче и злее.
- Что такого, черт возьми, смешного? Скажи и мне, сука, я тоже посмеюсь.
Я потихоньку продвигаюсь вдоль стола к открытой двери, где находится стойка для зонтиков. Они уже не в состоянии уберечь тело от дождя, но заостренным концом по-прежнему можно легко выколоть глаз.
- А я тебе никогда не рассказывала, чем я зарабатывала себе на жизнь до того, как все это началось?
Он мычит и двигается параллельно с другой стороны стола, пока мы оба не подходим к его краю.
- Что-то связанное с лабораторными крысами.
Я киваю. Что-то вроде этого.
- Мне приходилось поднимать много тяжестей, так что я довольно сильна для худой женщины. А что ты делал, кроме переключения передач в своем грузовике и опрокидывания в себя по нескольку кружек пива?
Сейчас в моем теле осталось меньше сил, чем было до того, как настал конец света, но мой инстинкт самосохранения возместил мне их недостаток. Я бросаюсь к стойке, однако просчитываюсь: его руки длиннее моих, так что он успевает схватить толстыми пальцами мой хвост. Дернув за волосы, он притягивает меня к себе, пока его раздувшееся от гамбургеров брюхо не упирается мне в спину. Моя шея оказывается захваченной в треугольник между его грудью и согнутой в локте рукой.
Обычно, мечтая о прошлом, я вспоминаю ресторанчики, где изо дня в день подавали одни и те же блюда. И еще я представляю, как это - ощущать себя сухой или чувствовать покалывание в коже, когда долго стоишь под очень горячим душем. Высокие каблуки. Металлические четырехдюймовые шпильки. Ступни моего захватчика в одних носках, и мне не стоило бы большого труда вогнать ему свое женское оружие прямо между костями плюсны.
Но сейчас мои ноги обуты в ботинки на толстой, удобной для ходьбы подошве, а в толстяке больше шести футов роста, и мне придется сильно извернуться, чтобы отдавить каблуками его пальцы. Однако и этого было бы слишком мало.
- Я победил, - говорит он.
Пожалуй, он прав, но игра еще не окончена. На карту поставлено кое-что большее, чем я.
- Когда ты в последний раз видел свой собственный член?
Мой голос становится все более сдавленным по мере того, как его рука сильнее сжимает мне горло. Он тянет меня еще выше, прижимая к себе. Мои пятки отрываются от пола. Резина подошвы скрипит на плитках, когда я болтаю ногами, пытаясь нащупать под ними опору.
- Ты еще можешь держать его, когда отливаешь, или мочишься сидя, как женщина?
- Узнаешь, когда я тебе всуну.
- Да ну! У таких толстяков, как ты, не встает.
Тьма заволакивает мой взор. Еще только утро, но для меня свет стремительно меркнет. Рыдания Лизы теперь раздаются между ее криками.
В нем больше силы, чем казалось поначалу. Под жиром скрывается крепкая мускулатура - хорошая маскировка. Мои ноги повисают в воздухе.
На то, что произошло далее, понадобилось одно мгновение.
Опустив подбородок, я вонзаю зубы в его предплечье. Резцы рассекают ткани и упираются в кость. Затем я поджимаю колени вверх и, когда он отпускает меня, извергая из себя утробный рев, валюсь мешком и бью подошвами ботинок его ступни. Судорожно хватая воздух, я падаю вперед на колени. От удара жгучая боль пронзает голени. Мой противник приходит в себя и отдавленной ногой бьет меня в зад. Во рту разливается привкус теплой меди. Я кое-как поднимаюсь и бросаюсь в сторону, прикрывая рукой живот.
Никаких других мыслей, кроме как о выживании, в голове нет, пока я приближаюсь к стулу. Он оказывается легче, чем я думала, глядя на его потемневшее дерево. А может, и нет. В критическую минуту человеческое тело обретает удивительные способности. Я знаю это, потому что об этом говорила ведущая передачи "Это невероятно!" Кэйти Ли Кросби, у которой при этом было такое лицо, что восьмилетний ребенок не мог не поверить.
На моих кулаках белеют костяшки, когда я с силой сжимаю пальцы на спинке стула. Он англичанин, следовательно, мало что понимает в специфике моего национального спорта. Этот стул - моя бита, а его голова - мяч. Смертельный бейсбол.
Он идет на меня, и я, размахнувшись, бью. Раздается звонкий хруст ломающихся костей. Брызги крови заляпывают мне лицо и футболку: сладкий сон комара. Выбитые зубы сыплются из его перекошенного рта, и он валится на пол. Гора мяса, побежденная женщиной с помощью стула. Он выскальзывает из моих рук, когда я, пошатываясь, выхожу в холл и направляюсь по лестнице наверх.
Тогда
Я узнала его имя от подруги сестры своего приятеля.
- Боже мой, ты должна ему позвонить. Он лучше всех, - говорит мне подруга с тем преувеличенным воодушевлением, с которым обычно передают новости из третьих рук.
Ник Роуз. Имя больше подошло бы столяру, а не человеку, выслушивающему чужие проблемы за изрядное вознаграждение. Работает с деревом. Обычный парень. Да, я смогу. Вообще-то, когда я думаю о психоаналитиках, воображение рисует мне строгого Зигмунда Фрейда, ищущего связь между моими странностями и чувствами к матери. Отношения с матерью у меня просто замечательные, хотя я до сих пор не перезвонила ей и не связалась с сестрой, как она просила.
Как бы Фрейд это истолковал? А доктор Ник Роуз?
Я позвонила ему на мобильный прямо с улицы. Город живет в бешеном ритме. Над нескончаемым потоком автотранспорта раздаются резкие сигналы. Человеческие тела образуют живой конвейер, бегущий по тротуарам. Отсюда меня трудно будет расслышать, но именно этого я и хочу. Я - рационально мыслящая женщина, но появление вазы поставило под вопрос мою способность контролировать реальность. И в глубоких подвалах сознания, где я храню свои тщательно отделенные друг от друга и обернутые в упаковку позитивных мыслей страхи, у меня шевельнулась сумасшедшая идея, что ваза обо всем узнает.
В общем, я стою на углу и жду соединения, прикрывая ладонью трубку от уличного шума.
В телефоне раздается мужской голос. Я ожидала ответа женщины-секретарши и говорю ему об этом, а затем ощущаю укол стыда за стереотипное восприятие роли своего пола. Я немного феминистка.
- Это я, - говорит он, смеясь. - Мне нравится самому говорить со своими возможными клиентами. Это дает нам обоим почувствовать друг друга.
Клиентами, не пациентами. Мои плечи опускаются, расслабляясь, и я понимаю, как сильно было напряжено мое тело до этого мгновения. Голос доктора Ника Роуза теплый и сильный, как хороший кофе. Его смех - смех человека, который часто смеется.
Мне хочется снова его слышать, и я говорю:
- Чтобы сразу расставить все точки над "i", знайте: у меня нет тайного желания вступить в половую связь с кем-либо из моих родителей.
Наградой мне снова звучит его смех, и я улыбаюсь в трубку, сама себе удивляясь.
- У меня тоже, - отвечает мне доктор Роуз. - Я проработал это еще в колледже, чтобы не оставалось сомнений. Это было не так-то просто, особенно когда мой отец постоянно меня спрашивал, хорошо ли он выглядит.
На этот раз мы смеемся вместе. Внутренняя скованность тает, улетучиваясь из моего сознания. В конце концов он сообщает, что вторая половина пятниц будет полностью принадлежать мне, если я решу посещать его сеансы.
После окончания разговора я чувствую легкость в теле. Один лишь звонок к психоаналитику уже сотворил со мной чудеса. Пятница. Сегодня вторник. У меня есть в запасе три дня, чтобы состряпать правдоподобную историю про вазу. Пусть это будет сон. Психоаналитики любят копаться в сновидениях. Я ведь не могу рассказать ему правду и не могу сама себе объяснить почему - я просто не знаю. Ответа пока еще нет. Я не хочу, чтобы он счел меня сумасшедшей, потому что я не сумасшедшая. Скорее отчаявшаяся - так будет правильнее назвать мое состояние. Тихое отчаяние и ненасытное любопытство.
Я выполняю рутинные действия: отпереть, отпереть, открыть, закрыть, запереть, запереть, накинуть цепочку, включить сигнализацию. Мигающая лампочка на панели управления горит зеленым, как и должно быть.
Ваза ждет меня.
Сейчас
Всхлипывания Лизы доносятся из ее спальни. Я говорю ее спальни, но кто знает, кому она в действительности принадлежит? Кто бы ни жил в ней раньше, он побросал свои вещи в чемоданы или, может быть, коробки и спешно покинул комнату. Поэтому я называю ее Лизиной, хотя так будет уже недолго. Если только это в моих силах.
Наверх и налево, потом направо. Дверь открыта.
Все, что осталось от ее семьи, сейчас здесь, с ней.
Ее отец не такой толстый, как его брат, и моложе на несколько лет. Правда, отсюда мне его лица не видно. Его задница белеет круглой луной, разделенной полосой белесых волос на два полушария.
Лиза под ним, вмята в кровать лицом вниз. Она уже не предпринимает попыток борьбы, примирившись со своей ролью во внутрисемейной иерархии. Беспомощная кукла, пронзаемая своим кукловодом, сотрясающим кровать каждым дерганым толчком.
Омерзение сочится изо всех пор моего тела. Негромко вскрикнув, я кидаюсь к нему и хватаю его яйца в кулак. До того, как наступил конец света, у меня никогда не было маникюра и педикюра. От одной мысли о том, что посторонний человек пилит мои ногти, меня бросает в дрожь. Заросшие заусеницами, покрытые белыми пятнами, мои ногти зазубрены по краям из-за того, что я их грызу, когда лежу без сна, углубившись в свои мысли. И это в дополнение к тому, что в подобный момент мужчина совсем не жаждет, чтобы женская рука оказалась на его яйцах. Мои ногти клещами впиваются в нежную кожу…
Я ожидала, что он завопит, но этого не произошло. Его ягодицы качнулись еще раз, и он замер, как будто ожидая от меня дальнейших инструкций.
- Слазь с нее.
- Я прошу прощения, - бормочет он хриплым голосом.
- Не у меня. Вытащи свой член и скажи это ей.
Он слезает. Его эрекция увядает, и член повисает, болтаясь безвольным шнурком.
- Я прошу прощения, - повторяет он.
- Лиза, - бросаю я, - вставай, собери свои вещи.
Мне жаль, что мой голос звучит грубо, но только так я могу заставить ее подняться и уйти отсюда.
Секунда колебания - и она выталкивает свое тело с кровати. Она натягивает джинсы и застегивается, не поднимая лица. "Не тебе должно быть стыдно за это, - хочу я сказать ей. - Ему, только ему". Но сейчас не время для таких разговоров.
- Теперь Лиза часть моей семьи, - говорю я человеку, которому она наполовину обязана своим существованием. - Мы уходим.
- Я прошу прощения, - повторяет он, как заевшая пластинка.
Он остается неподвижен, когда я его отпускаю. Его плечи дрожат, и мне вдруг кажется, что он плачет. Я опускаюсь рядом с ним на колени, пока его дочь собирает свои вещи и запихивает их в рюкзак такого же размера, как и мой. Я кладу руку ему на плечо и понимаю, что готова утешать насильника. Осознание этого поражает меня.
- Нам необязательно превращаться в чудовищ. Выбор по-прежнему за нами.
- Я не мог ничего с собой поделать.
- Она - твоя дочь.
- Мне очень жаль.
- Мы уходим. Лиза!
Девушка качает головой - она ничего не хочет сказать ему напоследок.
Мы упаковываем провизию: хлеб, консервы. Все, в чем много калорий. Затем мы складываем продукты в полиэтиленовые пакеты для мусора и грузим на багажник моего велосипеда. В кухне есть молоко, надоенное одним из мужчин у пасущихся во дворе коров, которые теперь на подножном корму и поедают травы в округе. Им везет, ведь нескончаемый дождь делает пастбища только обильнее и сочнее. На краю моего сознания возникает картина: я убиваю корову ради пропитания, мои руки запятнаны чем-то, напоминающим кетчуп, но в действительности это кровь. Я прогоняю странные мысли и стараюсь об этом не думать. Пока не думать.
- Мы должны выпить все молоко, - говорю я Лизе, разливая еще теплую жидкость в две чашки.
Рвотный рефлекс пытается исторгнуть питье, но я проталкиваю молоко вниз, зная, что оно нужно моему организму. Все больше проявляется недостаток пищи. Около девяноста процентов населения земли умерло; все скоропортящиеся продукты давно закончились, и ничего, что можно перехватить на скорую руку, нет, кроме консервированной еды. Очень выручают полуфабрикаты, но раньше или позже нам всем придется перейти на собирательство или выращивание продуктов питания, если только мы доживем до тех дней.
Лиза пьет молоко, отхлебывая маленькими глотками, и напоминает церковную мышь, добывшую драгоценный кусочек сыра.
- А где мой дядя?
Вопрос повисает в воздухе.
- Лежит на полу. Я должна была его остановить.
Она нервно сглатывает.
- Он мертв?
Я не хочу его трогать. Не хочу. Но она смотрит на меня так, будто я знаю, что нужно делать. Она не может знать, что я сейчас прохожу мимо него, но интуитивно чувствует это.
Опускаюсь на колени. Прикладываю два пальца к шее ее дяди. Они погружаются в его жирную плоть до костяшек, будто их затягивают зыбучие пески.
"Пожалуйста, пусть он остается неподвижен", - повторяю я про себя. Пальцы другой руки смыкаются на рукояти ножа для резки овощей - такова постапокалиптическая техника безопасности. В течение нескольких секунд мне не удается нащупать его пульс, и я делаю вывод, что он мертв. Но нет… пульс есть. Тук-тук, тук-тук, тук-тук - отбивает бешеный ритм маленький барабанщик.
- Он жив.
Пока. Пульс такой частоты не может обещать ничего хорошего человеку размером с "Фольксваген-Жук".
- Слава Богу, - говорит Лиза.
О да, слава Богу. Этому парню, который забыл посетить последнюю вечеринку человечества. Но кто его может в этом винить? Фейерверк был великолепным, но всех присутствующих тошнило.
В противоположной части кухни, в ящике стола, меня ждут ножи. Ножи для резки хлеба, сыра, помидоров, разделки мяса. Сначала беру один из разделочных ножей, а потом прихватываю нож для овощей. Оба остро наточены.
- Ты должна взять нож.
Лиза морщит лоб.
- О нет, я не могу.
- А вдруг тебе понадобится что-нибудь отрезать?
- Я думала, ты имеешь в виду…