– Ездил в Ставку Верховного Главнокомандующего. Мрак! Фронты разваливаются. Массовое дезертирство. Не с кем больше разговаривать. Я пришел к вам, Петр Моисеевич. Я пришел вас услышать!
– Да, чего тут. Вы же видите. Перебои с хлебом. Сахара нет хронически. А на Васильевском острове мы нашли огромное хранилище его. Это всё называется создание взрывоопасной обстановки. Наши сыскари ловят, ловят. Но только мелочь продажная. За червонец, за понюшку кокаина. А как только выходим на крупную фигуру, то она уже неживая. Конспирация у них на высоком уровне.
– Что вы хотите, многолетний опыт революционной деятельности…
– Бросьте! Неужели вы, Михаил Иванович, до сих пор верите, что это самодеятельность пролетариев или этих болтунов – агитаторов?! Смешно! Такой профессионализм и уровень организации под силу только государству. Надо ли спрашивать какому?
– Ну и что стоит, по вашему, предпринять? Выступить на заседании правительства? – спрашивает Терещенко. – Потребовать чрезвычайного положения?
– Два месяца как попугай твержу… Да и беспомощно сегодня правительство. Вчистую!
– Броситься опять к Корнилову?
– Поздно. Армия за ним уже не пойдет. А Петросовет уже весь лег под большевиков. И, говорят, что Ленин откуда-то шлет каждый день директивы. Но не появляется. Чует кошка, чье сало съела.
– Как он может?! В конце концов, он же дворянин! Русский человек!
– Кто?! Его мать внучка шлимазла Мордехая Бланка из Житомира.
– Да, но отец хотя бы чуваш! – восклицает Терещенко.
– Какой чуваш?! Отец, как минимум, трех детей Ульяновой некий доктор Покровский! Из поляков.
– Но почему про это никто не говорит?!
– У приличных людей не принято обсуждать, кто валялся в койке с барышней. Одно я знаю точно. Идет вброс больших денег. Куча типографий, печатающих листовки большевиков. Столько оружия! Город наводнен немецкими боевиками. Мы медленно погружаемся, как кролики в пасть удаву под названием "большевики". Чтобы разбудить всех, нужна оглушительная бомба. Реальные документы. Мы пытались вытащить из Швеции человека… Бухгалтера с германскими банковскими переводами на имя Ульянова, Зиновьева, Бубнова. Надеялись, что ко времени суда над Троцким и Рошалем предъявим. Но, видно, человек забоялся. Пропал. Вы министр иностранных дел. Наконец, вы входите в такие круги. Неужели у вас, Михаил Иванович, нет никого, кто бы прошерстил подвалы генштаба Германии?!
– Знаете… – Терещенко задумывается ненадолго. – Есть! Мой наставник. Человек он азартный, увлекающийся. Побеждал даже в олимпийских играх.
Хельсинки (Гельсингфорс).
Вокзал.
Из вагона поезда, прибывшего из Петрограда, спускается Сталин. Оглядывается по сторонам.
– Это совершеннейшее безобразие! Никакого воспитания! – в дверях вагона возникает Крупская с большим чемоданом. – В конце концов, достопочтимый сударь, эти ваши дикарские замашки… Возьмите у меня чемодан! И помогите спуститься. Вам когда-нибудь объясняли как надо вести себя с женщиной?! Тем более, я старше вас.
Сталин нехотя помогает Крупской спуститься на перрон. Берет чемодан и с трудом тащит его. Тяжело ведь управляться с только одной здоровой правой рукой. Его изрытое оспой лицо багровеет. Он кроет Крупскую самыми крепкими осетинскими ругательствами. Но про себя. Даже губы у него не шевелятся.
Зато Крупская не утихает:
– Вы, видно, только спустились с гор. Эти патриархальные устои… Я вынуждена буду рассказать Владимиру Ильичу! Неотесанный мужлан!
И всё время, пока они идут к дверям вокзала, стоят в очереди на контрольно-пропускном пункте, выходят на площадь и садятся в подъехавшую пролетку, из которой выскакивает, встречающий их телохранитель Ленина Эйно Рахья, Крупская ворчит.
Потом они едут в пролетке. Эйно сидит на облучке рядом с кучером, а Крупская со Сталиным внутри. Эйно прислушивается к ругани Крупской. На его губах гуляет довольная улыбка.
Хельсинки (Гельсингфорс).
Дом начальника полиции. День.
Крупская, Сталин и Эйно входят в дом. Ленин бросается навстречу Крупской, сжимает ее в объятиях, целует:
– Надюша, дорогая! Как же истосковалась душа моя! – жмет руку Сталину. – Спасибо, дорогой товарищ Джугашвили. Мы поговорим, поговорим… Потом. Потом!
Выпроваживает Сталина и Эйно за дверь.
Хельсинки (Гельсингфорс).
Дом начальника полиции. Двор. День.
Сталин и Эйно сидят на скамеечке под деревом. Эйно достает кисет с самосадом. Хвастается. Дает понюхать Сталину. Потом набивает трубку и закуривает. Сталину не предлагает.
Сталин достает свой маленький кисет и тоже набивает трубку.
Сидят, курят, глядя в разные стороны. Поглядывают на окно, за которым проходит свидание Ленина с женой.
Хельсинки (Гельсингфорс).
Улица у дома начальника полиции.
Вечер.
У калитки Ленин прощается с Крупской. Обнимает. Подсаживает в пролетку:
– Наденька, родная. Как я без тебя?! Ты еще только уезжаешь, а я по тебе уже ску-у-у-чаю. Жду!
Возле пролетки Сталин и Эйно Рахья. Ленин в хорошем настроении. Передает Сталину несколько конвертов:
– Дорогой мой Джугашвили! Вот это Иоффе. Это Свердлову. А это Троцкому. Не перепутайте ни в коем случае!
Пролетка с Крупской и Сталиным трогается. Ленин машет вслед. И Рахья тоже машет вслед.
Стокгольм. Особняк Эдуарда Ротшильда. Гостиная.
Вечер.
Уютно. Огонь в камине. Эдуард Ротшильд и Терещенко. Терещенко знакомится с документами. Разговор идет на французском языке:
– Бесценный подарок, Мэтр! Вы же рисковали? Эти бумаги! А потом, вы же не знаете, как я ими распоряжусь.
– Ну, во-первых, Мишель, я твой должник. А во-вторых, обрати внимание на уровень моего обслуживания. Кожаная папка "от Тиффани"! А какой бонус прилагаю! Два свинцовых клише. Факсимиле контракта с подписью фигуранта. – Ротшильд весело показывает папку и свинцовые пластины. – Клише такого качества тебе в России не сделать. Можно сразу ставить в набор газетного листа! Ну и, в-третьих, про то, как распорядишься… Чем хуже, тем лучше для основных игроков в этом безумном всемирном казино.
– Чему смеётесь, Эдуард?! – вчитывается в текст Терещенко. – Ведь это страшно своей очевидностью.
– Дело в том, что ты держишь в руках ни много ни мало, а оригинал договора. Да-да! Наш агент испугался, заторопился и не стал делать копию. Просто подхватил сам документ.
– И вы думаете, никто не заметит пропажи?
– Ну, это моя любимая тема. Где особенно педантичны, там самый большой беспорядок! Агент сообщает, что пока никто… Они по-прежнему уверены, что им есть чем держать Ленина на коротком поводке. Ну, а вот эти банковские проводки – это копии. Но если потребуется подтверждение, то банальная аудиторская проверка… Такие огромные суммы спрятать невозможно.
Эдуард говорит и в это время заряжает кинопроектор. Маленькая коробочка с лампой и ручкой, чтобы крутить пленку.
– А я освоил новую специальность! – хвастается Эдуард. – И если меня выгонят из миллиардеров, пойду в киномеханики. Дамы их любят до одури. Профессия будущего. Ну что ты уткнулся в бумаги?! Лучше смотри хронику с полей сражений.
Эдуард крутит ручку кинопроектора. На экране башни линкора. Стреляют сразу десяток орудий. Летят самолётики, падают и взрываются бомбы. Движутся огромные танки. Солдаты бегут в атаку, кричат, широко раскрывая рты. Но звука-то нет. Немой кинематограф.
– Но неужели вам не отвратно?! – Терещенко трясет бумагами. – Это предательство России!
Эдуард смотрит на него. Достает из портмоне сто франков, и фунт стерлингов. Просит у Мишеля российскую ассигнацию:
– Вот эти бумажки имеют национальность. А вот это тяжеленькое нет, – он вынимает из ящика стола брусок золота. – Господи, ну, кому это я рассказываю! Блестящему финансисту! Банкиру! Нет, видно, славянская сущность перевешивает в тебе. Как и во мне – любовь к Франции…
– Может все дело в Парвусе, который Гельфанд?
– Ну, что ты, Мишель. Этот Парвус-Гельфанд клоп, пытавшийся заработать на посредничестве. Подносчик дров в костер. Первыми гибнут именно они. Смотри, – смотри, это испытания нового танка!
На экране британский танк Mark IV пересекает траншею. А вот один из первых кинооператорских изысков: ракурс снизу – огромная гусеница закрывает экран. Танк как бы наваливается на зрителя.
Эдуард выключает проектор, наливает коньяк, присаживается рядом с Терещенко:
– А что если ты, мой друг, забросишь всё это к чертовой матери! Ну, поиграл мальчик в министра. Целых три правительства продержался. Слава Богу, ты выходишь, хоть и с долгами, но не раздетый догола, как бывало, из казино. Неужели тебе не хватило общения с твоими как бы "соотечественниками". Ты человек мира. Ведь это очевидно, что где-то в две недели там, увы, с твоим участием или без, но взорвется. Оставайся. Чтобы не задело осколками. Марго уже здесь. А маму и сестру я выдерну оттуда за три дня.
– Это дело чести, Мэтр. Моей чести.
– Принимаю. Но зачем тащить туда любимую женщину?!
По лестнице сбегает Ги, восьмилетний сын Ротшильда, а за ним хохочущая Марго:
– У вас чудный мальчишка. Он так по-взрослому рассуждает!
– А что если вам, Марго, остаться здесь слушать философствования моего сына, – предлагает Эдуард, – а Мишель съездит на недельку в Петроград и вернется? Уже насовсем.
– Я?! Здесь!? – смеется Марго. – Вы даже не представляете, Эдуард, сколько женщин сразу же запрыгнет к нему в постель. В Петрограде будет стоять очередь на километр.
Хельсинки (Гельсингфорс).
Дом начальника полиции. Вечер.
Свечи. Шампанское в бокалах. За роялем Инесса Арманд играет "Патетическую сонату" Бетховена. Первую часть Grave она исполняет весьма эротично и, переводя итальянскую пометку в нотах allegro dimolto е con brio на свой французский, – быстро и с нарастанием…
За ее спиной мягко, как кот, прохаживается Ленин. И когда в музыке звучит подъем, Ленин подходит сзади и запускает руки в декольте. Одновременно дует на свечу. Темнота.
Хельсинки (Гельсингфорс).
Дом начальника полиции. Двор. Вечер.
Поглядывая на темные окна, сидят и курят трубки Сталин и Эйно.
Хельсинки (Гельсингфорс).
Кафе. Вечер.
За столиком граф Мирбах и Радек.
– Я вызвал вас, герр Радек… – говорит Мирбах. – Что-то надо предпринимать. Мы сделали ставку на Ульянова. Деньги поступают регулярно. Вы не представляете, сколько наших оперативных групп в поте лица зачищают Петроград. И Москву. На всех уровнях. От правительства до рабочих комитетов на заводах. А он гуляет по парку, бомбардирует свой ЦК и Совет кучей директив! Учит их, как надо. Но отсюда! И ведь устроился-то как! Жена и Инесса Арманд. По очереди. Фрау Арманд, та вообще… Играет ему по вечерам Бетховена. Особенно эту…"Патетическую сонату". Понимаете, герр Радек… Мы ориентированы на конец октября. То есть, меньше месяца осталось. Что примечательно… Герр Ульянов гуляет в парке вдоль ветки железной дороги в сторону Петрограда. Смешно?
– Ну, что я могу? – пожимает плечами Радек.
– Простите, но через вас, герр Радек, идут все денежные потоки. Ваша шея еще больше под топором, чем моя.
Объясните ему, наконец, на своем партийном языке. Он всё-таки ваш учитель, наставник. Скажите ему. Ну, хотя бы на идиш, – оба смеются, – Сегодня не надо. Там как раз играется "Патетическая". Бетховен и Ульянов… Ульянов и Бетховен… Завтра! А пока познакомьтесь…
К столику подсаживается Смилга.
– Смилга Ивар Тенисович, – представляет гостя граф Мирбах. – Председатель Областного комитета армии, флота и рабочих Финляндии.
– Карл Радек.
– Наслышан о вас от Владимира Ильича, – говорит Смилга.
– Мы ведь встречаемся буквально ежедневно.
– У герр Смилги чудные ребята! – восхищенно говорит граф Мирбах. – Все как на подбор. Гвардия. "Шюцкор", До трех тысяч штыков!
– Да. У нас у всех отличная физическая подготовка. Высокие результаты по стрельбе.
– А дисциплина какая! И наличие мотивировки! – добавляет граф Мирбах. Поднимает бокал, – За независимую Финляндию!
Они выпивают. Стоя.
Хельсинки (Гельсингфорс).
Дом начальника полиции. Утро.
Ленин, Эйно Рахья, Радек. В руках у Радека огромная корзина, полная шведских деликатесов. Сверху бутылка французского коньяка. Он оглядывается:
– Ну, вы отлично устроились, Учитель. Под крылом у полицмейстера.
– А вы прекрасно выглядите, Карл. Ну, просто крупный банкир. Повернитесь-ка. Чудные башмаки! Какие ранты! Какая кожа!
– О чем разговор! – Радек снимает башмаки. – Дорогому Учителю!
– Ну, что вы, что вы, Карл! Хотя, знаете… Снимайте, снимайте! Вы себе еще купите. А мне в революцию надо в чем-то вступать! Сейчас мы вам пока что-нибудь подберем из старого. Эйно, поглядите там…
Ленин натягивает башмаки. Проходит гоголем.
– Теперь мне не страшны булыжники Петрограда. Но перейдем к делу. Отчитывайтесь, банкир!
Они уходят в глубину квартиры. Радек идёт босой.
ФЛЕШФОРВАРД:
9 ноября 1918 года.
Берлин. Улицы. День.
Грузовики с вооруженными солдатами и рабочими. Революционные события. Как черно-белая кинохроника. Только флаги и повязки на рукавах красные.
Карл Радек с группой боевиков идут сквозь те же величественные коридоры и залы Генштаба, что в эпизодах с Лениным.
Под дулом пистолета ведут чиновника – того самого, что требовал в начале истории подписи Ленина на контракте.
Он показывает, где в архиве все документы по России.
Ящики с папками, на которых крупно выведено "Операция "Лорелея"" выволакивают в оранжерею и сжигают.
Чиновник, глядя обезумевшим взглядом, как поступают с документами, падает замертво.
– Вот архивная крыса! – смеется Радек. – И патрона тратить не надо!
КОНЕЦ ФЛЕШФОРВАРДА.
КОММЕНТАРИЙ:
Радек Карл (Собельсон). В 1936 году будет арестован по делу "Параллельного антисоветского троцкистского центра". 30 января 1937 года приговорен к 10 годам. Убит в тюрьме по приказу Сталина. Официальная версия – гибель во время драки заключенных.
Ленин, поскрипывая новыми башмаками, возвращается на кухню, прихватывает привезенную Радеком корзину с продуктами. Двери в комнату закрываются.
Полдень. Условный стук в двери дома. Эйно Рахья открывает. Входит Смилга.
На цыпочках они проходят по коридору и приникают к замочной скважине. Там в комнате Радек, расхаживая перед Лениным, читает что-то с бухгалтерских листов. Вздымает палец к верху, как опытный торговец. Ленин, развалившись в кресле, потягивает коньячок и закусывает балычком. Благодушно кивает головой в такт.
Хельсинки (Гельсингфорс). Окрестности.
Лес. День.
Ленин, Смилга, Радек и Рахья высаживаются из пролетки. Видно, что старые башмаки Ленина Радеку жмут. Он прихрамывает.
КОММЕНТАРИЙ:
Весь этот день пройдет под попурри: "Патетическая" Бетховена и разухабистая ария "Без женщин жить нельзя на свете, нет!" из оперетты "Сильва" Кальмана. В принципе это главные музыкальные темы всей этой истории.
Смилга демонстрирует Ленину и Радеку своих бойцов. Стрельбы, строевые приемы.
А в конце занятий сто молодых финнов, членов гражданской гвардии "Шюцкор", строем, старательно печатая шаг, идут под знаменем независимой Финляндии.
А Ленин, Радек и Смилга, стоя на холмике, принимают парад.
Смилга суров и сдержан, держит руку у козырька.
КОММЕНТАРИЙ:
Смилга Ивар. 10 января 1937 года Военной коллегией Верховного Суда СССР в возрасте 44 лет за "участие в троцкистской контрреволюционной террористической организации" приговорен к расстрелу. Приговор будет приведен в исполнение в тот же день.
Хельсинки (Гельсингфорс).
Парк возле железной дороги. Вечер.
Уютный провинциальный парк. Ленин со Смилгой, Радеком и Эй но Рахья гуляют вдоль железнодорожных путей.
Ленин доволен: башмаки, коньяк, парад в лесу.
Мимо, маня огнями и обдавая ветром, в сторону России проходит поезд.
Ленин в мигающем свете вагонных окон, перекрикивая стук колес:
– А знаете, я ведь созрел! Я готов драться! Эйно, мы едем в Петроград!
Поезд Стокгольм – Петроград.
Вагон. Вечер.
Удивительно, как Бог раскладывает пасьянсы… Именно в этом, проносящемся мимо поезде, возвращается в Петроград Терещенко с компроматом на Ленина.
В купе он и Марго. Адъютант поручик Чистяков, расчищая на столике место для ужина, пытается взять в руки папку с досье.
– Ну, знаете, дорогой Чистяков, это не трогайте. Это я сам!
– говорит Терещенко, убирая папку.
Петроград.
Квартира Терещенко.
Утро.
Терещенко сидит в кресле у кофейного столика, с сигаретой в руке. Точь-в-точь, как на очень известном портрете художника Александра Головина. На диване Рутенберг рассматривает документы.
В дверях возникает мать Терещенко.
Рутенберг почтительно встает.
– Позвольте представить, маман. Петр Моисеевич Рутенберг, – говорит Терещенко, – Моя мать Елизавета Михайловна.
Мать Терещенко меряет Рутенберга взглядом. Кивает. Уходит молча.