Теперь на лице – смесь злости и страха. И сильный запах дорогих духов. Каких – Майкл не мог вспомнить. Они смотрели друг другу в глаза. Женщина злилась, но и нервничала тоже. Наконец она сдалась и отступила в сторону.
Прямо напротив двери была лестница. Майкл устремился по ней. Женщина крикнула, предупреждая:
– Брайан! Брайан!
Он добежал до площадки и распахнул дверь справа, но за ней находилась пустая кухня-столовая. В конце короткого коридора была открытая дверь, откуда доносилась музыка. Он зашел в комнату.
Приглушенный свет. Горящая свеча на прикроватном столике. Двуспальная кровать, застеленная черным шелковым постельным бельем. На ней, прикрывая руками член, как жалкую пластилиновую поделку, лежал Брайан Трасслер.
Увидев Майкла, он схватил простыню и прикрылся ею, выкрикнув со смесью удивления и обеспокоенности:
– Кто вы, черт побери?!
– Брайан, я не смогла его остановить! – Женщина спешила вверх по лестнице.
Майкл подошел к постели:
– Вы предпочли не отвечать на мои телефонные звонки. – Он оглянулся через плечо на женщину, затем снова повернулся к Трасслеру. – Мне кажется, нам лучше поговорить наедине.
– Может, уберетесь отсюда прежде, чем я вызову полицию? – сказал Трасслер.
– Аманда Кэпстик, – произнес Майкл и замолчал, давая Трасслеру возможность осознать его слова. – Нам с вами нужно поговорить о ней. Не хотите попросить вашу подругу ненадолго выйти из комнаты? Лично я не возражаю, чтобы она осталась.
Трасслер вытаращил глаза, затем сказал:
– Джина, пять минут, ладно?
Одарив Майкла презрительным взглядом и ободряюще улыбнувшись Трасслеру, женщина вышла из комнаты.
– Закройте дверь, – сказал Трасслер.
Майкл сделал, как он велел.
Трасслер поднялся повыше на постели. На столике рядом стоял полупустой стакан виски со льдом, лежал открытый пакетик белого порошка и разобранная шариковая ручка – только корпус, без стержня.
– В чем дело?
Майкл оглядел комнату. Эротические картины, большое зеркало на стене рядом с кроватью. Может, она проститутка. Хотя вряд ли – проститутки не встречают клиентов так, как она встретила Трасслера. Майкл повернулся к нему, посмотрел в глаза и сказал:
– Меня зовут Майкл Теннент. С недавних пор мы с Амандой встречаемся. Я был последним, кто видел ее в воскресенье, когда она уезжала к сестре на чай.
– К Ларе? – спросил Трасслер.
– Да. Вы знаете, что она пропала?
– Да. Ее секретарша мне звонила.
– Вы не очень-то обеспокоены. Потеря одной из бесчисленных любовниц для вас ничего не значит?
– У вас шестьдесят секунд для того, чтобы убраться из моего дома, мистер Тенби. Вам ясно?
Майкл взял со столика пакетик с белым порошком.
Трасслер подскочил на кровати, пытаясь отнять его, но Майкл отошел на пару шагов и оказался вне досягаемости.
– Я врач, ты, дерьмецо. Хочешь, чтобы я спустил это в унитаз или отнес в полицию?
Трасслер скатился с постели и бросился на него. Майкл отбил его руку, рассыпав кокаин по полу, и врезал ступней Трасслеру между ног. Судорожно выдохнув со звуком, какой издает спускаемая в раковине вода, кинопродюсер сложился вдвое, схватился за пах и со стонами закачался взад-вперед, стараясь заглушить боль.
Майкл подошел к телефону и поднял трубку.
– Ну, давай, вызови полицию. Или, может, мне сделать это за тебя?
Трасслер тяжело опустился на постель. Его трясло.
– Чего тебе надо? – Сипение, как в пустом кране.
– Я хочу знать, где сейчас Аманда. – Майкл положил трубку.
Трасслер прикрыл глаза.
– Господи, Тенби, – сказал он. – Она же меня бросила. Я не видел ее… не знаю… две, три недели.
– Почему ты не начал ее искать?
Трасслер открыл глаза.
– Она очень независимая девушка. Иногда ей нужно побыть одной. Так она справляется со стрессом.
– Она раньше исчезала?
– Я думаю, ты зря беспокоишься, мистер Тенби. Если ты вел себя с ней так же настойчиво, неудивительно, что она пропала. Скорее всего, она от тебя в ужасе.
Майкл с ненавистью смотрел на него.
– Она тебя боится, а не меня, понял?
Трасслер ткнул пальцем в сторону двери:
– Вон. Сейчас же. Если ты думаешь, что она пропала, – иди в полицию. Для этого полиция и существует. Какое право ты имеешь врываться сюда и допрашивать меня?
Майкл схватил Трасслера за жидкие пряди на макушке и вздернул на ноги, приблизив его лицо к своему.
– Я люблю ее, – сказал он сквозь сжатые зубы. – Это дает мне право врываться куда угодно. Я все равно найду ее, и, клянусь богом, если я узнаю, что ты что-нибудь с ней сделал или что-то знал и не сказал, я скормлю твои яйца коту твоего соседа. Ты понял меня?
Майклу пришлось дважды встряхнуть Трасслера, прежде чем тот кивнул. После этого Майкл ослабил хватку.
– Я тоже ее люблю, – сказал Трасслер.
– Ну конечно. Я вижу, как ты ее любишь, – ответил Майкл. – Для тебя важнее было поехать к шлюхе, чем перезвонить мне. Господи, да ты, видно, просто без ума от нее!
Он развернулся и вышел из комнаты.
63
Автомобиль разваливался на ходу. Вонь в нем стояла невыносимая. Шоссе М-1 тоже не добавляло хорошего настроения: куда ни глянь, дождь, дорожные работы, встречный поток машин, красные и белые разметочные конусы.
Бесконечная вереница грузовиков, взбивающих лужи в водяную пыль, более плотную, чем туман.
"Дворники" больше визжали, чем чистили стекло. Каждые несколько минут крышка бардачка обрушивалась Гленну на колени. Под приборной доской комом висела проводка, и нужно было постоянно следить, чтобы в ней не запутались ноги. Убойному отделу обычно требуется примерно два года, чтобы превратить в хлам новую машину, а этому "воксхоллу" исполнилось уже три года. В нем был выкурен целый миллиард сигарет. Совсем недавно – может, вчера ночью – кто-то явно блевал на заднем сиденье. И Гленн не мог решить, что хуже в восемь часов утра: вонь блевотины или тошнотный запах "Деттола", разлитого щедрой рукой для того, чтобы эту вонь отбить.
За рулем сидел Майк Харрис. Они направлялись на север, и скоро должна была показаться заправочная станция уотфордского перегона. Там они остановятся для завтрака. Гленн устал и хотел есть – он не спал большую часть ночи, просматривая книги по патологоанатомическому вскрытию. Когда же он наконец уснул, ему приснилась женщина с пластиковым пакетом на голове, мечущаяся в агонии.
У Майка Харриса было доброе лицо и сильный характер. Он был мудр и плотно сбит. Он был стреляным воробьем, который давным-давно разобрался в колесиках, поддерживающих функционирование мира. Он понимал людей. Он умел выпутываться из трудных ситуаций.
Они сидели на неудобных литых стульях за абсурдно маленьким металлическим, покрытым пластиком столом. Яичница, бекон, сосиска, бобы, колбаска из свиной крови, жира и зерна, поджаренный хлеб, булочки. Они ели и разговаривали. Через полчаса они прибудут в Лутон и заберут из тамошней тюрьмы информатора, который должен сдвинуть с мертвой точки "Стрельбу по тарелкам" – дело о наркоторговцах, но пока у Гленна было время рассказать своему гораздо более опытному, чем он сам, коллеге об обстоятельствах дела Коры Барстридж и поделиться с ним своими сомнениями.
Майк Харрис положил бобов на ломтик бекона и вилкой отправил этот "бутерброд" в рот. Сквозь жевание он спросил:
– Ты ходил в "Ханнингтонз", где она купила комбинезончик?
– Нет. Не подумал об этом.
– Продавец, который ее обслуживал, должен был запомнить, одна она была или с кем-то.
– Верно. Я проверю. – Гленн глотнул чаю и спросил: – Слушай, Майк, как ты думаешь, мне бросить это дело, как велел Дигби?
– Нет. Если ты действительно уверен, что это не самоубийство, напиши отчет и передай его дальше по начальству.
– Старшему детективу-инспектору Гейлору?
– Да. Он понимающий мужик. Изложи все факты, какие у тебя есть, и причины, почему ты считаешь этот случай подозрительным. Пиши так, как ты мне только что рассказывал. Скажи, что, если он не может позволить тебе заниматься этим делом в рабочее время, ты будешь работать в выходные, с тем условием, что в эти дни ты будешь заниматься исключительно Корой Барстридж. На это он может согласиться, если только ты не начнешь тратить деньги.
– На судебную экспертизу?
– Точно. – Детектив-констебль посмотрел на часы. – Ешь быстрее. Мы уже опаздываем.
Гленн прожевал кусок сосиски и уныло сказал:
– Мне все же нужна экспертиза отпечатков пальцев и сломанного замка на чердаке. Без этого ничего не выйдет. И нужно, чтобы криминалисты попали в эту квартиру сегодня. Завтра приезжает ее дочь.
Они молча закончили завтрак, а когда проходили мимо игровых автоматов, Майк Харрис сказал:
– Слушай, я в полиции уже тридцать лет. Когда вернемся, поговори с Роном Саттоном из брайтонской команды криминалистов. Скажи, что ты от меня, и попроси сделать тебе одолжение. Он мне кое-чем обязан.
Гленн поблагодарил Майка и добавил:
– Я его знаю. Хороший дядька.
Из-за ливня им пришлось рысцой бежать до машины, припаркованной в дальнем углу стоянки. Выруливая на подъездную дорожку, Майк Харрис спросил:
– Ты занят в четверг вечером? Или у тебя вечерняя смена?
Гленн взглянул в зеркало заднего вида. По-прежнему поток машин.
– Нет. У меня вечерние смены с понедельника.
Детектив прибавил скорости, обогнав автомобиль.
– В четверг будут проводы одного парня в Лондоне. Я его сто лет знаю – еще на курсах детективов с ним учился. Перевели в разведслужбу департамента. Будет хорошая вечеринка с объездом всех злачных столичных мест. Думаю, закончим в Сохо у китаянок. Хочешь присоединиться? Может, завяжешь нужные знакомства – там будут большие шишки. Никогда не знаешь, кто может в один прекрасный момент тебе понадобиться.
– Да, я бы хотел прийти. Спасибо за приглашение.
– Пусть жена выдаст письменное разрешение.
– Нет проблем, – с лихим видом ответил Гленн, хотя в действительности они были: Грейс не была ревнива, но испытывала предубеждение против "мальчишников".
Будто прочитав его мысли, Майк Харрис посоветовал:
– Скажи, что тебе это нужно для работы.
– Я никогда не вру ей.
– Это и не будет враньем.
– И я не подкаблучник, понятно?
Харрис только улыбнулся в ответ.
Гленн почему-то воспринял его улыбку близко к сердцу.
– Честное слово, – настаивал он. – Я свободный человек!
– От вокзала Хоува в пять двадцать отходит поезд. На нем и поедем.
– А что надеть?
– Что-нибудь, на чем не видно следов от пива и губной помады.
64
Среда, 30 июля 1997 года, 8:35
"Защита ферзя ладьей" Ботвинника! Какой старый ход! Его вариант использовал Дипер Блю в третьей игре против Каспарова в 1997-м. И сейчас мой друг Юрген Юргенс сделал тот же самый ход.
Очень важно не бросать играть в шахматы по Интернету. Шахматы упражняют мозг, а меня беспокоят эти провалы памяти, которые случаются все чаще и чаще. Меня пугают те отрезки времени, которые проходят, не оставляя никакого следа. Из моей жизни выпала большая часть понедельника. Я забыл про женщину… про существо. Не отнес ей ни воды, ни еды.
Ну, не так уж я жалею об этом. Сучка, позволившая Майклу Тенненту проникнуть в себя, заслуживает еще и не такого.
Так что, может, я и не забыл о ней. Может, во мне взяло верх мое подсознание, и я просто наказал ее. Нам всем нужно время от времени выпускать того, кто живет у нас внутри. Пусть тоже скажет свое слово. Иногда мы выпускаем его, когда ведем машину на шоссе, и он неплохо справляется. Похоже, нам просто нужно немножко больше верить в себя.
В следующий раз Теренсу Джоэлю нужно спросить у психиатра об этих провалах памяти.
Сегодня плохая погода. Дождливое утро. Существо даже не понимает, как ему повезло, что оно находится в теплом, сухом месте.
Надо сегодня позвонить дилеру – я ему уже давно не звонил. Большие перемены на рынках. И еще нужно купить продуктов. И кончился растворитель, которым я смываю с рук машинную смазку. Я разбираю "альфу-ромео" этой суки, и руки постоянно пачкаются.
Я пока добр к существу. Я ему еще ничего не сделал, даже ни разу не испугал. У него есть матрас, еда, питье, мыльная вода, полотенце, высококачественная туалетная бумага. Для него все могло быть гораздо хуже.
Интересно, какое лицо будет у Майкла Теннента сегодня вечером, когда он услышит, как оно кричит?
65
Жирдяй рассказывал анекдот. Это было его обычное паясничанье перед классом – все уже сидели на своих местах, но учитель еще не пришел. Его звали Мартин Уэббер.
Рыжая голова, веснушки, маленький крысиный рот, по-хомячьи наеденные щеки. Анекдоты он рассказывал писклявым, режущим ухо голосом.
Тот анекдот, который он рассказывал сейчас, все уже слышали – и от него же. Томас Ламарк помнил его, остальной класс – нет. Что с дебилов возьмешь.
– Один ирландец по имени Пэдди хотел покончить жизнь самоубийством, выпрыгнув из подвала!
Класс взревел от смеха, а Томас не понимал, над чем они смеются. Человек хотел покончить жизнь самоубийством. Это печально, а не смешно. Человеку не хватило ума понять, что для того, чтобы убить себя, он должен прыгнуть с достаточной высоты. Кажется, их веселье подогревалось тем, что это был ирландец. "Ирландцами" почему-то называли всех недалеких людей, но Томас не понимал почему.
– До Томаса не дошло! – сказал Джастин Уаттс-Уэстон.
– Господи, ну и тупой же ты, Томас! – поддакнул Тони Диккинсон. Он почти сполз со своего стула, чтобы расположить свое лицо как можно ближе к Томасу, и, брызгая слюной, заверещал: – Тупой, тупой, тупой! Дурак! Дурак! Дурак!
У Диккинсона были ершистые светлые волосы, курносый нос и выпученные, как у лягушки, глаза. Как-то Томас задумался, что будет, если он чиркнет по одному из них бритвой. Она лежала у него в парте – скульптурный резец "Стэнли". Это было бы так легко…
– Эй, маменькин сынок! Если твоя мамочка такая звезда, почему у нее в этом году не вышел новый фильм? – продолжал дразниться Диккинсон. – Мой папа говорит, что про нее уже все забыли.
Еще секунда, и Томас набросился бы на Диккинсона, но тот вдруг сел прямо за своей партой, а в классе стало тихо, потому что вошел мистер Лэндимор, учитель истории.
Томас не отводил от Диккинсона налитых кровью глаз, в это время мистер Лэндимор начал писать на доске, но Томасу нечему было учиться у этого глупца: он уже знал историю куда лучше его.
Он приподнял крышку парты и стал смотреть на еще живую, шевелящуюся муху. Неожиданно она закружилась на месте – из-за отсутствия крыльев беззвучно.
Еще раньше он под увеличительным стеклом, с помощью пинцета и резца отрезал ей крылья и лапки. Он опустил крышку парты и записал в тетради: "Все мухи жужжат, а эта кружится". Вот это смешно.
Уэббер явно не читал "Анатомию" Генри Грэя. Томас отыскал ее в кенсингтонской библиотеке и прочел от корки до корки, запоминая каждый рисунок. Теперь он легко мог прооперировать одну из почек Уэббера. Было бы здорово поймать его, усыпить, вырезать ему почку, зашить и отправить домой. А потом прислать вырезанную почку его родителям. Он проработал план действий в деталях. Эта идея ему очень нравилась.
Почти так же, как идея полоснуть по лягушачьему глазу Тони Диккинсона бритвой.
Интересно, Мартин Уэббер завертится, как муха, если отрезать ему руки и ноги?
– Мяч, идиот! Мяч! Подай мяч, идиот!
Снова Диккинсон. Площадка для игр, на которой они должны были находиться во время утренней перемены, была местом пытки.
Мать недавно сказала Томасу:
– Ты же понимаешь, Том-Том, что у тебя не все в порядке с головой. Понимаешь?
Да, он понимал. Что-то у него там было не так, но, кроме него и матери, никто об этом не знал. Это была их тайна, в которую они посвятили доктора Брукмана с Харлей-стрит. Доктор Брукман давал ему лекарство и наблюдал его, но теперь они ходили к нему гораздо реже, чем прежде. Он и его мать знали, что доктор Брукман тоже никому ничего не скажет.
Мамочка отправила его в школу, наказав за то, что он недостаточно любил ее. Она предупредила, чтобы он не рассказывал их тайну другим мальчикам, – ведь если кто-нибудь узнает, его заберут у нее и посадят в больницу, и он никогда уже не увидит свою мамочку. Никогда.
Сейчас, на площадке для игр, они тыкали в него пальцами. Он что-то сделал не так, но не знал – что. Им не нравилось, что он стоит здесь, они хотели, чтобы он ушел. Они твердили ему, что у него не все в порядке с головой, и иногда он думал, что это мать рассказала им об этом, чтобы наказать за то, что он плохой мальчик.
К нему катился футбольный мяч, а он не обращал на него внимания. Они что, из-за этого тявкают? Из-за глупого мяча?
Кто-то прокричал:
– Эй, Томас, убогий, подай мяч!
Тяжело дыша, мяч догнал Ричард Грэнтам. Он остановил его ногой и, ведя мяч, сделал два круга вокруг Томаса.
– Томас, ты ненормальный. Знаешь об этом?
Сегодня они взъелись на него из-за того, что он не засмеялся над тем, над чем должен был засмеяться. Вчера – из-за того, что он засмеялся там, где не надо. В этом месте, в этой школе, все дети функционировали на волне, которой не было в его диапазоне. Он не хотел гоняться за мячом. А здесь, если не хочешь гоняться за мячом, – ты псих.
Кто-то подбежал к нему сзади. Прежде чем Томас успел повернуться, он получил пинок в зад жестким носком туфли и упал вперед, на окружающий площадку забор из проволочной сетки.
Поднявшись, он повернулся и увидел ухмыляющегося Тони Диккинсона и еще нескольких мальчиков. Он отвернулся от них и пошел прочь, стараясь не показывать, что ему больно. Он зашел в класс, поднял крышку парты и взял оттуда резец.
Проведя пальцем по стальному лезвию, убедился, что оно бритвенно острое – на пальце появилась тонкая, наливающаяся кровью черта.
Отлично!
С резцом в руке он сел за парту Тони Диккинсона и стал смотреть на стенные часы и слушать доносящийся с улицы ор, дожидаясь, когда закончится перемена. Потом звуки изменились: он услышал шаги, болтовню, шум отодвигающихся стульев. Дети возвращались в класс. Потом раздался голос Диккинсона:
– Эй, кретин, ты сел за мою парту!
Томас не шелохнулся, изучая классную доску, на которой четким почерком мистера Лэндимора было написано: "Великая хартия вольностей 1215 года". Шаги раздались совсем рядом. Рывок за волосы, и голова откинулась назад. Теперь он смотрел прямо в выпученные глаза Тони Диккинсона.
– Слезай с моего места, ублюдок!
Томас не шелохнулся.
Диккинсон наклонился ближе:
– Слезай, я сказал!