12
– Тина, посмотри! Ты попала в "Ивнинг стандард"!
Томас Ламарк склонился над операционным столом, держа газету перед закрытыми глазами Тины Маккей.
Ее лицо было бледным. Темные круги вокруг глаз. Струйка крови стекала из угла рта. Она плохо выглядела.
Ей отдали не всю первую полосу – главная статья была посвящена Ольстеру, – но на единственной фотографии, помещенной на эту страницу, было лицо Тины.
"ИСЧЕЗНОВЕНИЕ РЕДАКТОРА. ВОЗМОЖНО ПОХИЩЕНИЕ".
– Я единственный человек в мире, кто знает, где ты находишься, Тина. Что ты по этому поводу чувствуешь?
Ответа не было.
Он проверил ее кровяное давление. Оно было крайне низким. Пульс: 120. В катетерном мешке по-прежнему было совсем немного мочи. С тех пор как она попала сюда, он не давал ей ни пить, ни есть.
Как я мог забыть об этом?
Это беспокоило его. У него всегда были провалы в памяти, но сейчас, похоже, ситуация ухудшалась. Он с раскаянием посмотрел на женщину, пытаясь вспомнить, сколько она уже здесь. Почти неделю.
– Бедняжка, ты, должно быть, хочешь пить и есть. Я не собирался превращать твою жизнь в ад. Я хотел преподать тебе урок, наказать тебя, я хотел, чтобы ты научилась понимать, что такое боль, – ведь ты причинила столько боли моей матери. Но я не хотел быть с тобой жесток, не собирался лишать тебя воды и пищи. Понимаешь?
Он ловил глазами знаки того, что она понимает его, но так и не увидел ни одного.
Повысив голос, он сказал:
– Я прошу прощения, Тина. Я извиняюсь, я и в самом деле виноват. Ты прощаешь меня?
Нет ответа.
Он положил "Ивнинг стандард" на металлический столик с инструментами, открыл "Дейли мейл" и таким же образом подержал ее перед лицом Тины.
– Ты и в "Мейл" попала. Пятая страница. Большая статья, хорошая фотография. – На ней темные волосы Тины были коротко пострижены – так же, как и сейчас; она была хорошо одета, приятно улыбалась, выглядела вполне ответственным человеком. Лучшая ученица в классе. Хотя она никогда, никогда не смогла бы выглядеть как его мать. Томасу стало жаль ее. Пытаясь ее подбодрить, он сказал: – Тут хорошие вещи про тебя пишут, Тина. Оказывается, ты начала свою карьеру с должности секретаря и поднялась до шеф-редактора художественной литературы, а теперь отвечаешь за выпуск документальной прозы. – Он отложил "Мейл" и развернул "Миррор". – Тина, взгляни сюда. Здесь есть фотография твоего дружка. Многоуважаемый Энтони Реннисон. Он говорит, что не знает, что с тобой случилось, и сходит с ума от беспокойства. – Томас рассмотрел лицо мужчины на фотографии, затем перевел взгляд на Тину. Вот эти двое имеют друг с другом отношения. Как они встретились? Почему они стали парой? – Тина, скажи мне, тебе нравится этот человек? Он не очень-то красив. Урод без подбородка. Почему в мире находится кто-то, кто хочет встречаться с ним, но нет никого, кто захотел бы общаться со мной?
По-прежнему никакого ответа.
Он положил газету.
Что я сделал с этой женщиной?
По его щеке сползла слеза.
Что я сделал?
Надо заканчивать с этим.
– Тина, ты постоянно твердишь мне, как тебе жаль, что ты не опубликовала книгу о моей матери. Ты должна понять, что мне тоже очень жаль. Мне жаль, что мою мать скоро положат в могилу, а ее биография так и не напечатана.
Он повернулся и начал ходить от одной бетонной стены до другой, а в его голове крутилась всего одна фраза. Продолжать держать ее здесь или отпустить?
Наконец он остановился, вынул из кармана монету, подбросил ее в воздух, поймал.
Решка.
– Тина, я тебя отпускаю.
13
Вторник, 15 июля 1997 года, 4:00
Сегодня приезжают люди из фирмы, организующей поминки. Они все приготовят на завтра. Нужно постараться мыслить ясно. Мне много о чем надо подумать.
Я пошел проверить Тину и обнаружил, что она уже ушла. Пульса нет. Небольшая доза кураре парализовала ее легкие. Ее конец был скор – по сравнению с долгими днями мучений.
В целом я считаю, что для нее это не прошло даром. Она прекрасно восприняла урок, который я ей преподал. Я процитировал ей Сократа, сказав, что величайшую боль мы причиняем себе сами, и она оказалась достаточно умна для того, чтобы понять это. Я рад за нее.
Думаю, что благодаря опыту, полученному здесь, со мной, в следующий раз она не сделает подобной ошибки. Но все в руке Божьей.
У Господа есть своя монета.
14
Никто не пришел.
Томас сидел на заднем сиденье черного "даймлера", пытаясь осмыслить происшедшее. Мимо, искаженный преломлением в миллионах призм, проплывал Лондон, с которым он не был знаком. Может быть, снаружи шел дождь, а может, он плакал. Какая разница?
Не вставая, он пнул сиденье перед собой – то, что располагалось прямо под стеклянной перегородкой, отделявшей салон от кабины водителя. Он видел, как водитель чуть повернул голову, чтобы поймать его отражение в зеркале. Ну и что?
Его мать была мертва, и ничто уже не имело значения.
Кроме этого.
Никто не пришел! Только сотрудники похоронной конторы: водители, люди, в чьи обязанности входила переноска гроба, мистер Смит – опрятный человечек, распоряжавшийся ходом похорон. Священник, не зачитавший и восьмидесяти процентов информации о матери, которой его снабдил Томас. И какой-то тупоголовый репортер из местной газетенки, почти мальчишка, с дешевым фотоаппаратом, у которого хватило совести спросить у него, кто такая Глория Ламарк.
Господи!
Может быть, они не разобрались с указаниями и сейчас ждут его возле дома. Ведь в "Таймс" был некролог – да, он сам его для них написал, потому что у них не было данных, но ведь это не важно. Он сделал рассылку подписчикам фэн-клуба матери. Он разместил объявление на ее веб-сайте. Его мозг как будто бы не фиксировал того обстоятельства, что никто и никогда не отвечал на его рассылки и не посещал сайт.
Водитель, маленький человечек в черном костюме и в кепке с козырьком, глазел на женщин. Томас видел, как он постоянно крутит головой, разглядывая красивых девушек, идущих по тротуару.
Томас не мог в это поверить. Они ехали с похорон его матери, а этот человек, этот ничтожный червь, работающий в похоронном бюро, который должен быть погружен в благочестивые мысли, вместо этого думает о том, как использовать свой член.
Томас наклонился вперед и ударил кулаком в стеклянную перегородку:
– Прекратите сейчас же!
Водитель повернулся. Он был удивлен и сконфужен.
– Сэр?
Но Томас уже сел обратно на свое место. Он погрозил водителю пальцем. Водитель в полном недоумении стал смотреть на дорогу.
Возле дома тоже никого не было. Утопая ботинками от "Лобб" в расстеленном на лужайке покрытии, Томас направился к сооруженному рядом с домом большому фуршетному тенту. На нем был черный костюм от "Босс" – летний вариант, смесь мохера и шелка, со слабым блеском. Под пиджаком жесткая белая рубашка из "Фаворбрук" – китайский воротник-стойка, с одной черной запонкой с бриллиантом.
Он купил эту одежду специально для похорон. Он хотел показать матери, что с ним все в порядке, что он справляется. Она бы не выбрала такой наряд, на ее вкус он был слишком современен, но Томас хотел показаться перед прессой именно в таком виде, чтобы все знали: его мать была современной женщиной, они оба современные люди, дети девяностых, люди третьего тысячелетия.
Под тентом было душно, но это его не беспокоило: жара – это ерунда. Ему не было жарко.
Он чувствовал силу.
Сила плескалась в его теле. Она текла по рукам, по ногам.
За длинной барной стойкой было шесть барменов. У столов с едой – пятнадцать официанток. Омары. Креветки из дублинской гавани. Клешни крабов. Самые лучшие устрицы. Блюда с зажаренными целиком бекасами. Кускус. Манго, гуава, маракуйя, личи. Любимая еда его матери. Пиршество. Обед на триста персон. В глубине находилась небольшая сцена с микрофоном, с которой Томас планировал сказать речь и поблагодарить всех за то, что пришли.
Он заказал даже долбаного церемониймейстера в ливрее.
Потолок тента был с рюшами. Это стоило дополнительных денег. По крыше барабанил дождь. В дальнем углу он увидел прореху в крыше, с потолка капала вода.
Никого нет, и чертов тент протекает.
Томас все ходил и ходил из угла в угол. Только он, шесть барменов, пятнадцать официанток, церемониймейстер.
У него не выходил из головы репортер из "Милл-Хилл", который пришел на похороны. Тупое ничтожество в белых носках и дешевом костюме, с волосами как сортирная щетка – и в цветастом галстуке. Да, в галстуке с желтыми, розовыми, белыми, синими полосами и оранжевыми горошинами – на похоронах его матери.
"Простите, меня послал сюда редактор. До сегодняшнего дня я ничего не слышал о Глории Ламарк".
Каким надо быть идиотом, чтобы прийти на похороны того, о ком ты даже не слышал? И зачем? Чтобы потом стоять и насмешливо кривить рот, потому что никто больше не пришел? Это кем надо быть, чтобы не удосужиться надеть черный галстук?
Визитная карточка юнца лежала у него в кармане. Джастин Ф. Флауэринг. На оборотной стороне юнец написал номер своего домашнего телефона. Ему не хватило порядочности на то, чтобы поехать на поминки.
Ты мне не нравишься, Джастин Ф. Флауэринг. И мне не нравится твое имя. Мне кажется, мы с тобой не поладим.
Официантки все как одна таращились на него. И бармены тоже. Они еще не знали, что на похороны Глории Ламарк никто не пришел.
Не пришли даже старые верные слуги. Ни один. Томас полагал, что они были в обиде на его мать, потому что она уволила их. В последние два года у нее бывали странные перепады настроения. Мало-помалу она перессорилась со всей прислугой, даже с теми, кто служил у нее уже тридцать лет. Последней она уволила женщину, которая убирала дом. Мать говорила Томасу, что просто хочет, чтобы они были только вдвоем, без посторонних, чтобы никто не вмешивался в их счастливую жизнь.
И все равно, они же могли прийти сегодня – этого требуют правила приличия. Не может быть, чтобы они не смогли скрепить сердце и простить ее. Хотя бы Ирма Валуцци, ответственная за гардероб. Или Энид Дитеринг, секретарь. Единственным, кто принес извинения за отсутствие, был Джоэль Гарриман, пресс-агент, – он, дескать, еще не восстановил здоровье после операции на сердце. И все равно, мог бы прислать кого-нибудь из своей конторы. Разве нет? А вместо этого отделался чертовой телеграммой.
А как же доктор Майкл Теннент? Было понятно, что он не придет. У него бы духу не хватило здесь показаться.
Деревянной походкой Томас прошел в дом и затем в кабинет матери, закрыл за собой дверь, чтобы никто не смог услышать его. Как и в спальне, в этой комнате был ее запах. "Шанель номер пять". Ею пахли обои, занавески на окнах, диванные подушки, листы бумаги для записей, лежащие на столе. Эти листы она ежедневно заполняла для него.
На разных листах – разные заголовки. Списки ежедневных покупок были озаглавлены: "Косметика", "Витамины", "Гомеопатические средства", "Китайские травы", "Другие лекарства", "Продукты", "Мелочи для дома", "Разное". Списки ежедневных телефонных звонков. Списки писем, на которые он должен был написать ответы. Стопка счетов. Сверху лежал счет от пресс-службы "Дюррантс".
Томас сел в массивное, богато украшенное кресло, и на него неожиданно навалилась страшная усталость. Он смотрел на тоненькую стопку писем с соболезнованиями. Он избегал материнских глаз, которые в этой комнате были всюду. Они взглянули на него из рам. Они обвиняли его.
Ты идиот.
Ты опозорил меня.
Ты выставил меня полной дурой.
И это было так. Он знал это. Через десять минут бармены поймут, что к чему, и начнут насмехаться над ними. И официантки. Лучше всего, наверное, остаться в этой комнате, и пусть со всем разбираются похоронные распорядители. Он сделал все, что мог, отплясал свое. Теперь пускай все катятся к чертям.
Он посмотрел на небольшую, единственную в доме фотографию отца, которого он едва помнил – тот ушел, когда Томасу было три года. Отец, в длинном плаще, стоял перед пропеллером самолета. Его собственного, как однажды сказала Томасу мать. Высокий человек, по-тевтонски красивый, с черными волосами и жестким, неулыбчивым выражением лица. Томасу нравилась эта фотография. В этом человеке была холодность, было достоинство. Такого человека никогда и никто не выставит дураком.
Томас был сыном своего отца.
Он потянулся к телефону. Старомодная модель, с диском, а не с кнопками. Мать считала, что крутить диск более элегантно, чем нажимать на кнопки. Он набрал домашний номер Джоэля Гарримана.
Гарриман сам взял трубку. Томас мгновенно узнал его голос – визгливый голос дурашливого толстяка:
– Томас, здравствуй, дружище. Как все идет?
Томас понимал, что Джоэлю Гарриману уже лет двадцать как не о чем писать, но мать настояла на том, чтобы продолжать ему платить, и Томас знал почему: потому что он был крупным специалистом по подхалимажу. Безжизненные, аккуратно зачесанные на плешь волосы, шитые на заказ утепленные костюмы, личный тренер, перманентный загар. Гарриман непрерывно бомбардировал редакции газет и телеканалы плохо написанными, плохо фотокопированными пресс-релизами о Глории Ламарк.
Но надо отдать ему должное: толстяк добился того, что о днях рождения матери упоминали несколько крупнейших газет и журналов. А когда какой-нибудь из ее старых фильмов был запланирован к показу на телевидении, он мог устроить ей интервью на местной радиостанции. И он умел разговаривать с людьми.
– Вы хоть кому-нибудь сообщили? Что вы вообще сделали?! – взвыл Томас. Его голос срывался от злости.
– Эй, дружище! – Гарриман переменил тон. – Что стряслось?
– Скажите мне, что вы сделали, чтобы люди узнали о смерти моей матери?!
– Мы разослали пресс-релиз, текст которого ты нам дал.
– Кому вы его разослали?
– Да всем! И еще мы обзвонили тех, кому, по моему мнению, нужно было сообщить об этом лично. Что? Майкл Грэйд, Дикки Аттенборо, Кристофер Ли, Лесли Филипс, Найджел Давенпорт, Далей Грей, Майкл Деннисон, Джон Гилгуд, Майкл Уиннер, Барри Норман, Рэй Куни, Майкл Гордон, Тони Хопкинс, Шон Коннери… Да в чем дело-то? Нужно помнить, что многие ее друзья уже умерли или настолько немощны, что не смогли прийти.
– Я видел только один некролог. В "Таймс". Тот, что я написал.
– Э… а ты не смотрел в "Скрин интернешнл"? На следующей неделе должен появиться в "Варайети". Ну так скажи мне, как все идет.
– Хорошо, – тихо сказал Томас.
– Так ее хорошо проводили? Много народу пришло?
– Много.
– Хорошо. Это хорошо. Она была великой женщиной. Знаешь, что я тебе скажу? Все эти современные актрисы – они ей и в подметки не годятся.
– Мне нужно возвращаться к гостям, – сказал Томас. – Я едва урвал минуту.
– Извини, что не смог прийти. Я рад, что все в порядке. Слушай, не вешай носа. Ты был ей хорошим сыном. Ей повезло с тобой. Нам всем будет ее не хватать.
Томас положил трубку. Гнев бушевал во всем его теле.
Он оглядел стены с фотографиями. Его мать тоже была сердита, но он буквально исходил яростью. В мире так много вещей, способных вызвать ярость. Только избавляешься от одной, как тут же всплывает другая.
Нужно контролировать себя. Иначе, как сказал папа римский, "восстает империя страха. Хаос набирает силу".
Хаос.
Эффект бабочки доберется и до тебя. Один легкий взмах крыльев на краю вселенной… нельзя допустить, чтобы это случилось, надо поймать бабочку и оторвать ей крылья.
Он вытащил из кошелька визитную карточку этого тупицы репортера Джастина Ф. Флауэринга и бросил ее на стол. Карточка упала лицевой стороной кверху. Хороший знак.
Он вынул из кармана монету и подбросил ее.
Орел. Отлично. Не поладим.
Он набрал 141, затем номер, указанный на визитной карточке. Джастин Ф. Флауэринг был на месте и поднял трубку.
Томас изменил голос ровно настолько, чтобы репортер не смог узнать его:
– Мне сказали, что ты сегодня был на похоронах Глории Ламарк. Пишешь статью?
– Да. Только там никого не было.
– К какому дню?
– Для завтрашнего номера.
– Хочешь небольшую сенсацию? Подперчить твою статью?
– А что у вас есть?
– Нам нужно встретиться. Не стоит обсуждать это по телефону.
– Как вас зовут?
– Не могу тебе этого сказать. Просто приди на встречу. Сейчас я дам указания. Сегодня вечером, в шесть часов. Потом вернешься, допишешь свою статью. Тебе это понравится, Джастин. Тебе понравится наш разговор. Скоро ты поднимешь свой образовательный уровень.
15
– Я уже почти разобралась, – сказала Аманда. – Сейчас я более уверена в себе, чем когда-либо. Я чувствую, что моя жизнь налаживается.
– Это всегда очень тяжело – встретить реальность лицом к лицу. Гораздо легче игнорировать ее или искажать сообразно своим представлениям.
Аманда кивнула. Она знала, в чем ее проблема. Ей не понадобилось трех лет терапии по шестьдесят пять фунтов за консультацию, чтобы увидеть реальность такой, какая она есть. Ее проблема встречалась с ней лицом к лицу целых семь лет. Теперь она это понимала.
Психотерапевта Аманды звали Максиной Бентам, она была отдаленным потомком философа Иеремии Бентама. Иеремия Бентам был страстным защитником человеческого права на счастье, он верил, что люди имеют право жить свободной жизнью, не стесненной никакими ограничениями. Разделяя его убеждения, Максина также считала, что слишком многим современным людям не дает жить чувство вины. Люди должны освободиться от того гнетущего багажа, который на них взвалила жизнь.
Максина была полной женщиной, не толстой, не жирной, а уютной и располагающей к себе. У нее было приятное лицо с теплой улыбкой и умными, внимательными глазами. Ее светлые волосы были коротко острижены. Как обычно, она была в сшитом на заказ свободном, мешковатом платье, достающем ей до середины голеней. На ее пальцах красовались крупные кольца, а на шее висел кристалл кварца размером с небольшую планету.
Аманда сидела в плетеном кресле и пила остывший мятный чай. Общение с Максиной ей очень помогало в жизни. Психотерапевты никогда не высказывают свои суждения, если пациент их об этом не попросит, но Аманда сразу предупредила, что ей очень интересны мнения Максины. Та была для нее как мудрая тетушка, в ее присутствии Аманда чувствовала себя комфортно и спокойно. Она хотела бы иметь возможность так разговаривать со своей матерью. У ее лучшей подруги, Рокси, были с матерью такие отношения, и Аманда всегда этому завидовала. Сама она поддерживала с матерью ровные, но не доверительные отношения, и такими они останутся навсегда.
Ее мать была из поколения шестидесятых, таких, как она, называли "дети цветов". Она ни к чему особенно не стремилась в жизни и никогда не бралась за нее по-настоящему. Аманде была гораздо ближе сестра Лара, хотя она и считала невыносимым занудой ее мужа, банкира-трудоголика. И она обожала их троих детей, племянника и племянниц.
Максина удобно расположилась на полу, откинувшись спиной на диван. Она спокойно смотрела на Аманду, ожидая продолжения.