– Инспектор приходил. По дружбе намекнул, что Юрий Петрович у него на подозрении, – сказал я нарочно прямо, чем и подсадил в мирное птичье гнездышко паука-птицееда. Правда, сыщик из меня аховый, но с чего-то же надо начинать.
Юрася так и взвился всей увесистой тушей над шезлонгом, аж у того ножки подогнулись.
– Чего?! Ах ты ж… – Дальше все было про мать инспектора. Не оттого, что Юрася выпил с утра, а просто он обычно так и изъяснялся. – А ты ему что?
– Я сказал все, как есть. Потому, Юрий Петрович, что врать грешно. – И это я тоже добавил нарочно. – У вас с Никой были совместные дела, и это факт.
– Умник, тоже мне, – куда тише сказал в ответ Юрася.
Меня он сильно задевать не желал, поскольку все еще не понимал вполне, что я за фрукт такой и с чем меня есть в случае чего. И дистанция, мною строго обозначенная, существовала меж нами. К Талдыкину я обращался исключительно по имени-отчеству, как к лицу для меня постороннему, а тот и вовсе не обращался никак, только общими словами или вот такими прозвищами, довольно безобидного характера.
– Значит, Нику все-таки убили? И ты тоже так думаешь? – привстал со своего места Ливадин. Детский вопрос, и так всем понятно, но Антон не желал мириться с очевидным.
– Это еще не все, Тоша, – теперь я обращался исключительно к нему, последнему своему другу. – Инспектор считает, и я с ним согласен, что Никита знал своего убийцу, и очень хорошо. Потому что не оказал никакого сопротивления.
– Ты серьезно? То есть, если перевести с твоего языка на общедоступный, среди нас сейчас дышит та сволочь, что грохнула Нику?! – не крикнул даже, а изрыгнул Антон.
– Именно так, – подтвердил я. И тут началось.
Все кричали наперебой, кроме Наташи, разумеется. Мат Юраси, истерические и не связанные между собой выкрики Олеси, обвинявшей всех и никого. А посреди всего галдежа пробивался интеллигентный, нервный бас Ливадина, призывавшего не впадать в крайность. Отчего в крайность впадали еще больше. Но я уловил в хоре испуганных голосов один, самый здесь неожиданный и неуместный, хотя никто кроме меня этой очевидной несуразности не заметил.
Кричала Вика. Временная, на одну поездку, подружка Юраси. Двадцатилетняя девица с мозгами пятиклассницы. Классически глупая блондинка. Из тех, кого именуют телками, а никакое иное определение им и не подходит. Кричала, в общем, ерунду.
– Я не виновата! Я ни в чем не виновата! Я домой хочу! – и плакала навзрыд.
Поскольку уверения в собственной невиновности как раз именно в этот момент сыпались со всех сторон, то никто на Вику внимания не обратил. Ну, страшно дурехе, и что поделаешь?
Вот чего, скажите мне, бояться девице, пусть и глупенькой, если она знала Нику без году и недели не наберется, и от силы сказано меж ними было предложений десять? Ничегошеньки против Вики я не имел, и пусть ее, что блондинка. Такие Вики лично в мою сторону никогда не смотрели, и оттого вреда я от них не знал ровно никакого. Вообще, по-моему, женщине скорее идет глупость, чем диплом ракетостроителя. Наташа не в счет. Хотя у Наташи как раз никакого диплома и в помине не было.
Конечно, кричали долго. Друг на дружку и крест-накрест. Это ведь в кино только случается, что эдак вот бросишь: мол, меж нами убийца, – так каждый скукожится сам в себе и в молчаливом одиночестве подозревает соседа. А на деле вышло по-иному. Птичий базар поднялся, и без всякого стеснения. Все равно никто на пляже по-русски ни бум-бум. Здесь вам не Турция и не Кипр, а остров в составе автономного архипелага, принадлежащего Португальской республике. Соотечественников наших тут днем с огнем надо искать. И рейсов прямых сюда нет, даже чартерных: и далеко, и роскоши поменее, чем, скажем, на Канарах. Если и летает кто, то навроде нас – за экзотикой или чтобы после знакомых удивлять: "А я там был!" Впрочем, скоро стало совсем горячо. Пьяный, как дым над казацким куренем, Юрасик и истеричная в скорби Олеся схлестнулись не на шутку. Не то, чтобы я не сочувствовал горю давней Никиной подруги и чуть ли не жены, а только не верил я в Олеськино страдание. Ну просто с упорством Станиславского не верил, сколь ни играй.
– Ты с ним последний к бассейну выходил покурить! А вернулся один! Вот зачем ходил, если ты не курящий? Отвечай, гад! – Это она, стало быть, Юрасе.
Ну, ответ Талдыкина, как и все последующие его тирады и реплики, уж пусть меня простят терпеливые слушатели, я стану, где возможно, подвергать цензуре. Иначе в смысловом значении его ненормативной лексики не разобраться мало матерящемуся человеку.
– Курица! Что б ты понимала! Я за жизнь вышел поговорить. Небо, блин, звездочки, воздух без тебя чистый. – И тут Юрася выдал по полной программе: – Ты кто вообще? Жена, сестра, двоюродная бабушка? Тебе кусок давали, так лопай молча. Еще Нику в зад за то целовать должна была, а права качает! Думаешь, от Никиной доли тебе обломится? А… выкуси! Ни хрена тебе не дам! По закону, ты дырка (э-э-э, ну, пусть будет – от бублика)!
– Ну ты, Юрася, полегче! – осадил его Ливадин и кулаки стиснул с угрозой, нешуточные кулаки, между прочим. – Кто чем делиться станет, еще поглядим! У Ники друзья пока живы, и своих в обиду не дадут. А единожды еще заговоришь с дамами в таком тоне, проучу всерьез.
Тут Юрася, конечно, примолк. Ливадин, как купец Калашников, словами зря не кидался, а денег и влияния сам имел немало. Но, уж если что пошло-поехало, так запросто кончиться не могло. Да и не кончилось. Олеся, то ли сдуру, то ли в благодарность за заступничество, ляпнула, не дай бог! Великого ума женщина, хоть и с пресловутым дипломом.
– Как же, звездочки! Тоже мне, лирик выискался, из села Задрищенского! – (И это интеллигенция). – Я-то знаю, чего ты с Никой выходил! На Наташку глаз положил, вот вы и разбирались – чтоб друг дружке не мешать! Да ты его в сердцах-то и прибил!
Вот так. Задним умом мы все крепки. Олеся после уж одумалась, чего сказала. При живом-то чужом муже, Антоне Сергеевиче Ливадине. На любимого человека Нику, уже покойника, на компаньона его, пока в здравии, на жену Антона, тут же присутствующую…
Ну, за Наташу я был спокоен. Она, впрочем, поступила в точности так, как я от нее и ожидал. Книжку, что читала (между прочим, Кафка – она его обожает, особенно "Зaмок"), тихонько отложила, ножки свои, зависть всех моделей, с лежака спустила и в шлепанцы на шпильках острых обула. И пошла себе с пляжа, так никому ни слова и не сказав. Мол, сами разбирайтесь. Я тоже поднялся, покрутил пальцем у виска – в сторону Олеськи, конечно. И поспешил вслед за Наташей. А Ливадин мне только вдогонку поглядел просительно, дескать, помоги и успокой.
– Тебя проводить? – подбежал я к Наташе. Обидно, что на шпильках, хоть они и красивые, все в золотых стразах и с перышком на боку. Только на полголовы выше меня теперь.
– Проводи. До бара. Я в номер не хочу, – немного капризно сказала она.
И мы пошли. До бара. Нам вслед, я видел это, смотрел Юрасик. Ревниво смотрел. Куда это мы пошли? А как увидел, что не в номер, так отвернулся. У шезлонгов теперь было все спокойно. Как в последние мгновения перед вселенским землетрясением.
Но чтобы было понятнее дальнейшее, мне придется отступить несколько в сторону и объяснить хотя бы, кто такой этот Юрасик и откуда он вообще взялся в нашей компании. Не долго, но пару слов все же сказать надо.
Глава 2
Голубчик
Это случилось год назад и как бы само собой. Обычное дело для того круга людей, в коем вращались оба моих близких друга. Дружбу мы делили одну на всех, хоть и в неравной степени, а вот жизненные занятия наши различались и бизнес у каждого был свой. А в бизнесе – известное даже мне обстоятельство – часто случаются всякие слияния и расхождения интересов, к взаимной выгоде одной или обеих сторон. Вот Ника и связался с этим Юрасей. Деталей я не знаю, а только решили они, что вместе им плыть далее выгодней. Автопром сам по себе сфера крупных капиталов, и одному в нем, видимо, несладко.
Договорились Юрася с Никой, кажется, пятьдесят на пятьдесят, и новое совместное дело их пошло. И возможно, принесло бы вскоре ощутимого и жирного порося. Если бы не случилась теперь смерть Ники.
Но тогда, пока все были еще живы и здоровы, произошло одно событие. Не сразу, а как-то постепенно. Мы и не заметили даже поначалу, а после уж неудобно стало возражать. А только Ника Пряничников взял и ввел своего компаньона в наш дружеский круг. Было нас пятеро, а стало шестеро. А главное, никто появлению Юраси особенно не радовался, Тоша Ливадин так меньше всех.
И ведь Ника не специально это сделал. Я уверен про себя, что он даже и не намеревался водить дружбу с компаньоном вне офисных стен. Только тут уж надо было знать Юрасю. Поразительный тип, но и типичный в своей поразительности. То есть, в смысле, мама моя, Августа Романовна, в обморок бы упала прямо на пороге, приведи я такого Юрасю в дом, и дивилась бы после, что люди вроде него вообще есть на свете. А их на самом деле много. Просто раньше они кишели промеж себя где-то в нижних общественных слоях, а если кто из них и достигал высоких горизонтов, то всячески старался мимикрировать и сойти за своего, то есть, как минимум, интеллигента во втором поколении. А в настоящее время все перевернулось, и основательно. Волна перемен, кои принято называть общественными, подняла их из глубин, что аж до самого дна, и вынесла на поверхность. И в таком великом количестве, что не нужно стало уже им обращаться хамелеоном в чужой цвет, а можно было существовать, как есть, и никого не шокировать, потому что вокруг много оказалось им подобных.
Вот и к нам временно прибился один такой, Талдыкин Юрася. Откуда он взялся вообще, я, честно говоря, запамятовал. То ли из Комсомольска-на-Амуре, то ли из захолустного Усть-Каменодрищенска. В общем, из чего-то крепко мещански-провинциального. И не в смысле тихой провинции, навевающей мысли о палисадничках и деревянных домиках с петухами на крышах, где вокруг и природа, и огород с колодцем, и старая церковка, помнящая еще набаты при монгольском нашествии. О нет, то была провинция иная, сталинский новодел, помесь малограмотных энтузиастов с бывшими зеками, искажавшая в себе вести из большого мира до совершенной неузнаваемости. Где символом достатка были магазинная водка на столе и грубый отечественный литой хрусталь в буфетах, клетка в прокопченном бетонном курятнике, жалованая за заслуги от производства, да дрянной кассетный магнитофон, заводимый в праздники непременно так, чтобы стены дрожали. Впрочем, пили там и не в праздники, а часто и просто так, от тоски, которую сами не сознавали, и оттого ссоры и драки никого удивлять не могли. И отношение к женской части населения у мужской половины преобладало чисто утилитарное, чтоб было с кем спать и чтоб было кому на них горбатиться, в смысле приготовить и постирать, а более ничего и не имелось в виду.
И конечно, когда наш Юрася Талдыкин попал, что называется, в большой свет (а как попал, о тех способах вам известно не менее моего), да еще с деньгами попал, и огляделся, и обнаружил многих, на себя похожих, то оно и вышло, как в народной поговорке про свинью, – которую за стол пустили.
Ему, кажется, и в мыслях не являлось, что он, Юрася, – компания для Никиты Пряничникова и его друзей неподходящая. Что кто-то может не хотеть и брезговать даже его обществом. Как же?! Ведь у него и деньги, и за деньги дома, тачки, бабы, и все как у всех, в его понимании, конечно. Юрася полагал, раз Ника его партнер и, стало быть, ближайший человек в бизнесе, значит, тот все свое время делить с ним обязан. Закон стада. И бедному Никите ничего более не оставалось, как позволить Юрасе притащиться следом на хвосте в наш узкий круг. Потому что слов "неудобно" и "стеснительно" и прочих намеков тот не понимал. Не специально делал вид, а не понимал в действительности. Он получался по-своему счастливый человек.
Но самое занятное, непреложное обстоятельство, которое до сих пор не вполне укладывается у меня в голове, это, пожалуй, то, что Юрася был почти женат. Я не оговорился, именно почти. Он давным-давно, еще с малоимущих своих времен, жил с женщиной – в одном доме и единым хозяйством жил, – с которой и наплодил четверых детей. Но оформлять по закону эти отношения даже не собирался. И считал это нормальным совершенно. Гражданская жена его обеспечена была всем с головы до ног, даже машиной "Мерседес" и бриллиантами на черный день, и за каждый кусок платила смиренной покорностью и терпением грубых унижений под горячую руку своего властелина и кормильца, впрочем, по слухам, и не считала это чем-то из ряда вон. В своей провинции ей, видно, пришлось бы выносить все то же самое, только совершенно задаром. Женщину эту Юрася на людях не являл, вел себя человеком холостым, отдыхать ездил исключительно в обществе разнообразных красоток, спровадив обыкновенно свою почти жену с детьми к какому-нибудь противоположному морю.
Я, собственно, ничего личного против Талдыкина не имел. Ну, хам и хам, мало ли я видел неотесанных нуворишей. Вот только никак его нельзя было отучить материться через слово, – его способность предаваться даже без повода феерическому мату меня поражала. Правда, Юрася утверждал, что привычка эта сложилась в нем еще со времен его срочной службы на флоте, где, впрочем, он подвизался, кажется, на сладком месте корабельного кока или его помощника.
Но впоследствии стало проясняться, что Юрася имел много чего ко мне. Я понял вскоре, что был для него, как бы луной с неба для человека, у которого все остальное уже есть. И далеко и ни к чему не нужно, но хочется, а чего хочется, понимается смутно. Чтоб было.
И вот Талдыкин стал потихоньку меня доставать. Как же, на его глазах все время нормальный молодой мужик, уже хорошо за тридцать, и вдруг кандидат наук и почти профессор! И, главное, чего? Загадочной науки филологии и еще более непроизносимой лингвистики. И преподает студентам, обхохочешься что. Латынь. За такие же смешные деньги. Но на этом смех для Юраси заканчивался, и начиналось совсем уж непонятное. Его собственный компаньон вместе со своим не менее, если не более, состоятельным другом этого потешного мужика уважали как равного и даже чему-то в его жизни завидовали. Гордились им. Этого мозги Юраси одолеть никак не могли. И он, тяготясь непонятным ему фактом жизни, постоянно меня провоцировал. Как скверно воспитанный школьник из неблагополучной семьи. Например, шелестя лохматой стопкой денег у меня перед носом, мог вдруг крикнуть:
– Сгоняй, будь другом, до моей тачки, скажи водиле, чтоб из города привез шампусика! – А дело происходило на Антошиной даче, где спиртного всегда навалом, благо Ливадин почти не пил. ("Неужто так плохо, Юрий Петрович, что совсем ты ногами инвалид? Так мы сейчас быстренько в "03", – и за телефонную трубку.)
Или в хорошем ресторане, где отдыхали всей компанией, клал Юрася мне руку на плечо и похлопывал, приговаривая:
– Эх, сегодня наука за мой счет! – и подмигивал, словно приглашал в заговор. ("На всю науку, у тебя, Юрий Петрович, денег не хватит, и не от всякого возьмут, а возьмут, так спасибо не скажут, сие есть общественный долг гражданина".)
Всякий раз получал он с моей стороны от ворот поворот, не злобно, но выглядел при этом глупо и смешно и не мог понять, отчего так происходит. А я имел дело в своей профессиональной сфере с каверзной студенческой ордой, острословной и падкой до обидных розыгрышей, и уж Юрасины выходки на этом фоне смотрелись довольно жалко. Друзья мои не вмешивались в наши с ним конфликты, понимали, что с этим петухом в страусовых перьях я справлюсь и сам, и даже, пожалуй, несколько радовались, что Юрасю ставил на место человек, которому нечего было с ним делить. Для самоутверждения Талдыкин всякий раз пытался всучить мне деньги и тем купить, но денег оказывалось недостаточно, от него требовали как бы чего-то иного, а ничего, кроме денег, у Юраси за душой не было, и это приводило его в замешательство. Хотя, на самом деле, я абсолютно не представлял для него ни малейшего интереса, ни в прошлом, ни в настоящем, ни тем более в будущем времени. И поэтому он особенно тщился одержать надо мной верх. В этом Юрася был сродни любителю-альпинисту, штурмующему горную вершину. И опасно, и с собой высоту не унесешь, и денег не прибавится, только расход, но вот же зудит в одном месте.
Кое в чем, однако, Талдыкин смог меня зацепить. Именно по глупости своей, не разобрав, где черт, а где его кочерга. А случилось так из-за моего прозвища. Да и не прозвища даже – просто словечка, означающего как бы атрибут, прилагаемый к человеку близкими его. Так, например, про кого-то родные и друзья-приятели скажут "неряха", или "тормоз", или, наоборот, "шило в заднице", отмечая некое качество человека сообразно частным сторонам его натуры. Вот и ко мне, с не так уж и давних времен, прилепилась эта отметина. "Святой". К религиозному культу слово это совсем не имело отношения. Как и к праведному образу жизни. Напротив, я, ваш покорный слуга, Алексей Львович Равенский, и выпивал по случаю, и курил табак, хоть и умеренно, и женщин не избегал. Хотя последние, отмечу, справедливости ради, не сильно обращали на меня внимание, а если и обращали, то серьезных планов не строили. Отчего так, об этом тоже здесь, но позже.
Святой – для Ники и Антона означало: избегший соблазнов нового времени сего. Не уклонившийся с пути, не преступивший через мечту, не разменявший таланта на злато. Плывущий не в потоке вместе со всеми, а как бы сквозь него, и оттого обретший подлинный смысл жизни. А мне было не лестно, – напротив, раздражало, да ведь я понимал, что протестовать бесполезно. Раз уж прилепилось, теперь не отдерешь. Хотя, если на то пошло, на поводу у себя идти всегда легче и приятней, чем себе же наперекор делать то, что считаешь должным из-за принуждающих извне обстоятельств.
А Юрася великим умом своим порешил, что это прозвище обидное и дано в насмешку, да так его и поминал при мне. И радостно было ему видеть, как я при этом морщусь непритворно.