Нэнси мне не понравилась, рассказывал я. От ее искусственной улыбки у меня мурашки бегали по коже. А президент встретил меня с искренним радушием, и мы сразу же нашли общий язык. И хотя он на добрых полвека старше меня, мы разговаривали непринужденно, и я не чувствовал неловкости, иногда одолевавшей меня при общении со старшими. Мы всегда считали Рейгана хорошим, но глуповатым парнем. Он был бы милым соседом, которому вы, уезжая в отпуск, доверили бы поливать цветы и кормить собаку, но не совсем тем человеком, которого вы хотели бы видеть во главе государства. Мои впечатления не противоречили давно сложившемуся мнению. Рейган выслушал мои аргументы, не потрудился их прокомментировать и вроде бы не отреагировал. Просто гостеприимно предложил мне осмотреть Белый дом.
- Совершенно в его духе, - пробормотал доктор Эмерик.
В мою историю поверили, ни на миг не усомнившись, и какое-то время я был местной университетской знаменитостью.
Как ни странно, но мы с Рейганом действительно завели переписку.
Все началось с моего письма, в котором я извинялся за то, что не смог его навестить. Рейган отшутился, мол, теперь он не сможет изменить мои политические взгляды силой своего обаяния и голливудской улыбки. Я ответил, что теперь не смогу изменить его политику, и добавил, что самое первое письмо было курсовым заданием, а последующие - вроде как забавы ради. Я написал ему, что задаюсь вопросом, почему он пригласил меня в Белый дом, и косвенно извинился, мол, если мои письма расстроили его так сильно, что он счел себя обязанным пригласить меня в Вашингтон, то, может, он воспринимает мои слова слишком серьезно.
Я не расстроен, написал в ответ Рейган.
Однако мы все письма воспринимаем серьезно. Каждое письмо, которое пишет один человек, представляет пять тысяч людей, которые не пишут, или десять тысяч. Точные цифры я подзабыл и ленюсь освежить свою память, но я уверен: если один человек нашел время пожаловаться на мои слова или дела, есть еще множество людей, которые испытывают те же чувства, но просто не пытаются их выразить.
Я подумал о Джо Ортоне, который писал письма о самом себе. Должно быть, многие из нас пишут фальшивые письма. Интересно, на сколько мировых событий, представленных нам через политиков и средства массовой информации, повлияли писатели писем. Может, мы говорили за других, может, нет (думаю все же, что нет), но, как бы то ни было, мы держали в своих руках непропорционально большую часть власти.
Вдруг я осознал, что начал думать о себе как о Писателе Писем - именно так, с прописных букв. Множество людей, вероятно, написали множество писем, но многие сделали это, чтобы повеселиться, или по работе, или ради общения. А сколько из них писали потому, что чувствовали необходимость? Потому что не могли удержаться? Я точно! А сколько еще на свете таких, как я? Мужчин и женщин, обуреваемых этой манией, этим непреодолимым влечением, этой необходимостью?
Я как-то спросил Рейгана, поддерживает ли он регулярную переписку с кем-нибудь еще, но он не ответил, и, хотя время от времени я возвращался к этому вопросу, ответа на него так и не получил. Чувствовал ли он на подсознательном уровне, догадывался ли, что мои письма отличаются от других? Понимал ли, что им манипулируют, что его вовлекли в переписку со мной, что вовсе не моя личность, и не мои мысли, и не какие-то мои личные качества заставляют его отвечать мне, а что сами письма окутывают его колдовством?
Со временем я перестал писать президенту, потому что стал чувствовать себя мошенником. Я расходился с Рейганом почти по всем политическим вопросам, и, хотя иногда мы затрагивали политику, старались по возможности ее не касаться и обсуждали разные пустяки. Ни один из нас ничего полезного из этой переписки не извлекал, поэтому я счел неправильным попусту растрачивать его время и потихоньку свел общение на нет.
Правда, я скучал по Рейгану.
По-настоящему скучал.
Глава 8
1
Писатель Писем.
Что это такое? Что, черт побери, это значит? До самого конца второго курса я пытался понять, кто же я такой, и учился ровно столько, чтобы не выгнали из колледжа.
Я даже прекратил писать письма, хотя это было самым трудным из всего, что я когда-либо делал.
Летом я работал в двух местах, и такая занятость меня спасала. Слишком уж я углубился в самоанализ. Любыми способами я должен был прекратить непрерывно думать о себе и своих проблемах, освободиться и жить так, как все остальные.
Однако я слишком много вложил в свои письма, чтобы вот так запросто от них отказаться. Письма освободили меня от родительского дома, победили моих врагов, обеспечили меня деньгами и пропитанием. В общем, еще не начался осенний семестр, а я уже сидел за пишущей машинкой всецело во власти своего наваждения. Я даже почувствовал себя Сирано, помогая Дону переписываться с далекой подружкой и держать ее в счастливом неведении: она ни в коем случае не должна была заподозрить, что Дон путается с проститутками из местных баров. Однако я получил еще одно из тех таинственных писем. На конверте, как и раньше, не было ни марок, ни штемпелей. Это случилось наутро после кошмара, в котором моя мать нанимала Тома выследить и убить меня. Я, не вскрывая, порвал конверт и спустил его в унитаз, но поклялся сочинять поменьше, чтобы не привлекать внимание того, кто…
того, что…
чего бы то ни было…
следившего за мной.
Два письма в неделю, решил я. Не больше. Умеренность во всем. Хорошее правило, и должно сработать. Моя жизнь вошла в размеренную колею. Я потворствовал своему желанию, утолял свою жажду письмотворчества, но не позволял увлечению завладеть остальной частью своей жизни.
Последние два года учебы в колледже были счастливыми и небогатыми на события. Такими, как мне нравилось. Такими, как я хотел.
2
С Викки Рид я познакомился в первый день последнего учебного года. Я заработал степень бакалавра по английскому языку и литературе, но собирался получить еще степень магистра политологии, поскольку хотел преподавать в средней школе. Чтобы удовлетворять предъявляемым к учителям требованиям, я должен был, кроме нескольких текущих курсов политологии, сдать экзамены за пару курсов предыдущего года. Викки, как и я, подала заявление на курс лингвистики, и всю вводную лекцию мы с ней простояли в коридоре, а ушлый преподаватель - в группе которого явно было полно свободных мест - притворялся, что не замечает нас.
Пока профессор уточнял список и выполнял все необходимые для первого дня обязанности, мы с Викки разговаривали. Из помещения напротив, кабинета одного из профессоров гуманитарных наук, доносилась музыка. Я приоткрыл дверь и увидел коренастого мужчину с густыми, как у моржа, усами и завязанными в хвостик седеющими волосами.
- "Террапин Стейшн". "Грейтфул Дед", - сказал я, опознавая музыку.
Викки застонала:
- О нет. Надеюсь, ты не один из тех.
- Из кого?
- Из тех фанатиков, что знают название каждой песни из каждого альбома каждой рок-группы.
- Именно из тех, - гордо заявил я. - Или, по меньшей мере, это моя цель.
- Почему?
Вопрос поставил меня в тупик, и, прежде чем я нашелся с ответом, она сказала:
- Я думаю, что у музыки не должно быть названия. Ее нужно просто слушать.
- Но… но тогда как ты узнаешь, что покупать? Если ты услышала песню по радио и она тебе понравилась, ты должна объяснить продавцу, что тебе нужно.
- Наверное, ты прав, - согласилась она. - Правда, у меня почти сотня классических альбомов, подаренных папой. Я люблю их все. Я не знаю ни одного названия, но люблю.
- Ты должна знать, - недоверчиво сказал я.
- Зачем? Когда хочется, я ставлю какую-нибудь пластинку и слушаю. И я не люблю ее меньше из-за того, что не знаю, как она называется. И потом, мне всегда казалось, что люди заучивают названия, только чтобы произвести впечатление на других. Кому нужно название музыкального произведения?
- Очень даже нужно. Если ты хочешь услышать определенное произведение, ты должна уметь его выбрать. Музыка вся разная. Иногда тебе хочется послушать что-то быстрое или медленное, или, может, какая-то песня подходит твоему настроению. Нельзя же хватать пластинки наобум и заводить все подряд.
- Я так всегда поступаю.
Несносная девчонка.
Несносная, но забавная.
И очень хорошенькая.
Я пригласил ее на свидание.
В конце концов нас обоих впустили в аудиторию, а после лекции официально внесли в список. Мы отпраздновали победу в студенческом центре чашечкой кофе. Что-то вроде прелюдии к свиданию. Мы непринужденно болтали без всяких неловких пауз и расстались, предвкушая продолжение. В тот вечер мы собирались сходить в кинотеатр студенческого центра - посмотреть старый фильм "Серпико". После сеанса должен был выступить сам Франк Серпико. Однако наш ужин затянулся, и мы еще полчаса проболтали на стоянке и сели в машину, когда уже прошла половина фильма. Вместо кинотеатра мы поехали в ближайший парк, гуляли по дорожкам, а потом устроились на скамейке под фонарным столбом. Мимо брели в обнимку влюбленные, мелькали бегуны, луна поднималась из-за соседних жилых комплексов.
Была ли это любовь с первого взгляда? Не совсем. Но чертовски близко. За четыре года в колледже я встречался со множеством девушек и занимался сексом с приличным количеством тех, чьи имена не знал или успевал забыть к концу вечера, но никогда и ни с кем я не чувствовал такой близости. Пусть это звучит банально, но мне действительно казалось, что мы знаем друг друга всю жизнь - так комфортно нам было друг с другом. Почему-то это меня немного печалило, навевало мысли о Роберте, Эдсоне и Фрэнке, друзьях моего детства, которых я просто отпустил из своей жизни. С тех пор я ни с кем так не сближался и рядом с Викки понимал, сколько я потерял, как сильно хотел душевной близости с кем-нибудь.
После первого же вечера я не сомневался: именно она должна стать самым близким мне человеком.
На третьем свидании Викки сказала, что любит меня. Я тоже сказал, что люблю ее.
Семестр пролетел быстро. Я постоянно думал о Викки. Мы встречались так часто, как только могли, но, как ни странно, наши оценки от этого не страдали. Мы прекрасно подходили друг другу - мы вместе занимались, а мы действительно занимались - ив лингвистической группе легко продвигались к высшим баллам.
Понравятся ли ей любовные письма? - иногда размышлял я. Конечно. Всем девчонкам они очень нравятся. Я отчаянно хотел написать ей, зная, что на бумаге смогу выразить свои чувства гораздо лучше, чем устно. Но невозможно было написать ей так, чтобы это не показалось искусственным и нелепым. Если бы один из нас уехал в путешествие, если бы мы расстались хотя бы на одни выходные, мое письмо было бы оправдано. Но мы никуда не уезжали, все свободное время проводили вместе, и никаких разумных причин для письма у меня не было.
Ради интереса я предложил записаться на расширенный курс: "Музыкальная теория для неспециалистов", более глубокую версию курса музыкальной критики, необходимого для претендентов на степень магистра в этой области. Именно там я узнал о Филиппе Глассе и Джоне Адамсе, Стиве Райхе и Мередите Монке. Однако настоящим открытием был Дэниел Ленц. Музыка Ленца, композитора с Западного побережья, преподававшего в Университете Южной Калифорнии и колледже университета в Санта-Барбаре, настолько зацепила меня, вызвала такие глубокие мысли и чувства, что оставалось только изумляться. Я не знаю, почему так получилось, но, слушая одно из его произведений, я испытал давно забытое волнение. Песня называлась "Трещина в колоколе", а текст взят из стихотворения Э.Э. Каммингса "Next to of course god". В песне присутствовали все признаки минимализма - повторы синтезатора, чистый оперный женский голос, - сочетавшиеся таким образом, что, даже сидя за неудобным столом в битком набитой классной комнате, я волновался так, как будто открыл нечто новое и совершенно оригинальное и, может быть, впервые в жизни понял, что значит влюбиться в искусство. Я хотел, чтобы все на свете услышали эту музыку и испытали те же чувства, что и я.
Викки потянулась к моей руке. Она тоже поняла! Я сжал ее пальцы, встретил ее взгляд и улыбнулся. После занятий я спросил преподавателя, не может ли он одолжить мне альбом Ленца. Он отказал, но пообещал переписать на магнитофонную кассету и не забыл: принес на следующее занятие.
И я, и Викки стали фанатами Ленца. Это сцементировало наши отношения. Мы поняли, что созданы друг для друга.
Точно как, купив машину, вы начинаете обращать внимание на такие же, теперь, узнав, кто такой Дэниел Ленц, я начал находить его альбомы во время набегов на магазины старых пластинок. В лавке в Анахайме я нашел компакт-диск с "Трещиной в колоколе", а на музыкальном развале в Коста-Меса - "Missa Umbarum" и "On the Leopard Altar". Хотя Викки отказывалась заучивать названия композиций Ленца, я торжествовал, когда она запомнила названия его альбомов. Я считал, что она приблизилась к моему образу мышления.
Мы пытались проигрывать пластинки Ленца друзьям, но большинство из наших знакомых даже с самыми авантюрными музыкальными вкусами его музыку не поняли. Мы же восхищались ею, и исключительность нашей страсти сблизила нас еще больше.
Между семестрами Викки поехала домой в Финикс. Две рождественские недели она провела со своими родителями, а я, как обычно, остался в кампусе, сделав вид, что каникулы не имеют для меня никакого значения. Мать и Том обитали где-то в округе Ориндж, вероятно, до сих пор в Акации, но я не предпринимал никаких попыток связаться с ними, как и они не пытались связаться со мной. Вряд ли они хотя бы словом перемолвились после того, как Том покинул дом. Почти все мои друзья и знакомые разъехались по домам, а общество тех, кто остался, я не мог выносить подолгу.
Представился наконец шанс написать Викки, и я им воспользовался. В кинофильме "Роксанна" Стив Мартин признается Дэрил Ханне, что, пока она путешествовала, он писал ей по письму каждый час. Фантастика. Эта реплика должна была просто рассмешить публику, но мне сама идея показалась божественной, и именно ее я бы хотел воплотить с Викки.
Я выбрал умеренность. Посылал Викки по письму каждое утро и каждый вечер. И не вкладывал в них все свои способности: мои письма были милыми, душевными, искренними, но без колдовства, с помощью которого я манипулировал другими людьми. Завоевать Викки я хотел честно, без обмана, не хотел пятнать наши отношения. Ибо я чувствовал какое-то пятно. Мое увлечение письмами не было безвредным времяпрепровождением, не было счастливым даром. Нельзя назвать его и проклятием, хотя последнее было ближе всего к истине. Короче говоря, я не хотел, чтобы тайна моего письмотворчества отравляла нашу совместную жизнь.
Когда Викки вернулась в Бри, мы решили жить вместе. Мы и до ее отъезда поговаривали об этом, но недолгая разлука и, в немалой степени, мои письма помогли нам понять, как сильно мы нуждаемся друг в друге. В студенческом общежитии мы остаться не смогли бы, а живя вне кампуса, я потерял бы скидку, предоставляемую мне по учебно-трудовому договору. Однако нам повезло: подруга Викки, настоящий риелтор, нашла нам очень дешевую квартирку совсем рядом с кампусом.
Все было прекрасно в этом мире.
Почти.
За неделю до начала весеннего семестра Викки получила по почте извещение о скором лишении стипендии, поскольку, несмотря на высокую среднюю оценку, один из посещаемых ею в предыдущем семестре курсов не соответствовал критериям стипендиального комитета. На мой взгляд, стипендия, предоставляемая аэрокосмической компанией, где работал отец Викки, была смехотворно мала, но без нее Викки не смогла бы закончить колледж. Интернатура открывала Викки прямую дорогу к отличной работе, но потеря стипендии вынудила бы ее пропустить по меньшей мере этот семестр, и она потеряла бы и интернатуру, и перспективную работу.
Викки отчаянно рыдала, уткнувшись в мое плечо: она понятия не имела о том, что не все курсы годятся для получения стипендии, и не представляла, что теперь делать. Она просто решила, что раз стипендию дают хорошо успевающим студентам, то, что бы она ни изучала, будет получать деньги все время обучения. Да, в конце каждого семестра она предоставляла комитету информацию о своей учебе, но считала это пустой формальностью.
- Что же теперь будет? - прерывающимся голосом спросила Викки. - Все пропало.
- Не волнуйся. Все будет хорошо.
- Как? Как все может быть хорошо? - спросила она сквозь слезы.
- Я позабочусь. Предоставь это мне.
В глазах Викки появилась надежда.
- Правда? Ты думаешь, что можешь что-то сделать?
- У меня есть идея.
Эдуард Лебовиц, доктор философии
Господа!
Я узнал, что вы собираетесь лишить стипендии Викки Рид, одну из самых многообещающих студенток колледжа за последние шесть лет. Не потрудившись ознакомиться с моим курсом или хотя бы поговорить со мной о его академической ценности и практическом применении в будущей профессии мисс Рид, вы сочли возможным решить, что мисс Рид не заслуживает стипендии, поскольку мой курс не соответствует вашим критериям. Могу я поинтересоваться, что это за критерии и кто определяет, соответствует ли им мой курс?
Викки Рид не сможет продолжать обучение в университете без вашей стипендии, обещанной ей и заслуженной ею. Университет не собирается без борьбы терять столь достойную студентку, и смею вас заверить, что, если вы все же решите лишить эту выдающуюся студентку финансовой поддержки, борьба вам предстоит дорогостоящая, длительная и широко освещенная в прессе. Лично я глубоко оскорблен вашим пренебрежением к моему курсу и моей работе. Я много лет преподаю в этом университете и никогда не сталкивался со столь вопиющим неуважением к моим личностным и профессиональным качествам. Настоятельно советую пересмотреть ваше решение, прежде чем я введу в бой ректора университета, комиссию по рассмотрению заявлений и бесчисленных юристов.
С уважением,
Эдуард Лебовиц