Но сначала она описалась и обкакалась, а как только я отпустил ее шею, из ее рта стала медленно вытекать рвота. Я отпрянул, и меня тоже вырвало на консольный столик. Я подумал, что оставляю улику - ДНК, но в тот момент мне было все равно. Открыв дверь, я вывалился из дома в ночь и поспешил к своей машине, на ходу утирая рот. Меня тошнило, но не потому, что я только что убил человека, а от мерзкого запаха ее испражнений, мочи и рвоты, от животного отвращения, не имевшего ничего общего с моральным аспектом моего деяния.
Черт побери, если бы она не обкакалась, не описалась и не облевалась, я был бы на седьмом небе от счастья.
Я радовался ее смерти. Я поступил правильно и, несмотря на физическое отвращение, чувствовал, как огромная тяжесть упала с моих плеч. Точно так же, как когда пристрелили моего отца. Я умом понимал, что совершил преступление, но эмоционально ощущал необыкновенную правильность содеянного и… эйфорию.
Я поехал домой.
И все было кончено.
Я долго стоял под душем и успел лечь в постель, чтобы посмотреть повтор "Скорой помощи".
Утром я ехал на работу, насвистывая веселую мелодию. В кабинете я не нашел ни нежеланных конвертов, ни незваных гостей.
Я боялся только одного - того, чего в моих обстоятельствах боялся бы любой человек, - я боялся, что меня поймают. Несколько дней я прилежно смотрел все новости по местному телевидению, читал все местные газеты - искал сообщения о смерти Киоко, хоть какие-то намеки на то, что полиция напала на мой след. Однако нигде не было никаких упоминаний об убийстве, имя Киоко не появилось в некрологах; я не нашел ни ее адреса, ни вообще никаких упоминаний об убийствах и в еженедельном полицейском отчете, напечатанном в пятничном выпуске "Бри газетт".
Неужели ее тело еще не обнаружили?
Или фирма покрыла мое преступление?
Мне очень хотелось рассказать об убийстве Стэну. Я не знал, поймет ли он, но он был моим другом и точно бы меня не выдал, а подвел бы под случившееся какую-нибудь теорию. Однако я решил Стэна не впутывать. Зачем расширять круг посвященных? Это мое деяние, и только мое. Было бы неправильно вовлекать еще кого-то.
Когда и следующая неделя пролетела без новостей, я набрался смелости и проехал мимо дома Киоко. Ни желтой полицейской ленты, ни таблички "Продается", ничего необычного, ничего, что указывало бы на убийство домовладельца.
Я заторопился домой.
Назавтра я вернулся с одним из ее писем в руке и притворился, будто явился по приглашению. Во рту пересохло, ладони взмокли, но я заставил себя пересечь маленький дворик и позвонить, а потом постучать.
- Есть кто-нибудь дома? - громко спросил я.
Естественно, никто не ответил.
Я посмотрел по сторонам, не увидел ни пешеходов, ни движущихся автомобилей. Снова позвал и подергал ручку. Не заперто!
Я проскользнул внутрь. Коридор был безупречно чист. Никаких признаков борьбы, никакой грязи: ни дерьма, ни мочи, ни блевотины. Ни трупа. Я обошел весь дом, проверил все помещения. Везде было чисто и пусто. Более того, я не нашел никаких признаков того, что в доме кто-то жил. Ни еды на полках, ни одежды в шкафах, ни туалетных принадлежностей в ванной комнате.
Все закончилось.
И мне это сошло с рук.
Я должен был бы обрадоваться. С моей точки зрения, все было отлично в этом мире.
Но я чувствовал себя странно. Мне было неуютно, и я быстро покинул дом.
И, охваченный смутной тревогой, поехал к себе.
Глава 15
1
Я избавился от Киоко, и ведьма не подавала признаков жизни. Я обрел свободу. Общался с друзьями, читал журналы, смотрел телевизор и писал свои любимые письма. Я жил в мире, созданном для меня.
И все же я не был абсолютно счастлив.
Сначала новая работа воспринималась как подарок судьбы, однако постепенно меня стала одолевать скука. Один день - за мелкими исключениями - походил на другой. Прежде Киоко и ведьма как-то разнообразили мою жизнь. Отсутствие неприятностей лишило мое существование остроты. Я понимал, что и через десять, и через двадцать, и через тридцать лет буду делать то же самое. Мне не о чем было мечтать, некуда было спешить.
Но я никогда не забывал о Верховном Писателе Писем, или Верховном, как мы привыкли его называть.
Мысли о нашем невидимом владыке удерживали нас от безумия, а бесконечные параноидальные теории Стэна спасали от самодовольства.
Хотя мои друзья не казались такими неудовлетворенными, как я, и в них я замечал недовольство, однако большинство наших коллег, Писателей Писем, пребывали в полном восторге и счастливо работали здесь независимо от того, как давно покинули реальный мир. С моей точки зрения, эти люди были просто винтиками в огромной машине, неразумными захребетниками, полагающими, что нашли свое место в жизни.
Вы очень могущественны.
Я был другим.
Стэн недавно пересмотрел свои теории. Теперь он уверял, что наши письма, даже его длинные трактаты по космической программе, отправляемые президенту, достигают места назначения. Мы отвлекали внимание, мы были белым шумом, мы концентрировали внимание на пустяках, чтобы никто не замечал глубоких изменений, сотрясающих общество и подводящих цивилизацию к краю пропасти, к всеобщему хаосу. И это касалось не только Соединенных Штатов Америки, но и всего мира в целом. В здании фирмы мы встречали Писателей Писем из Венгрии и Судана, Китая и Ирана, а поскольку читали газеты и смотрели новости, то знали, что происходит в их странах.
Конечно, мы освещали с помощью наших писем и важные моменты. Политические заявления проникали в прессу, попадались на глаза высокопоставленным чиновникам, влияли на исход выборов и пересмотр политического курса, однако они терялись в океане пустой болтовни, восхвалении и ниспровержении знаменитостей, кулинарных дебатах и обсуждении музыкальных стилей. Наши самые эффективные, самые талантливые писатели не затрагивали мириад проблем мирового сообщества, а переключали внимание на незначительные события. Меня ограничили жалобами на шум от автодрома. Билл перенацеливал "Пентхауз форум" с анального секса на фетишизм.
- Я уверен, - сказал Стэн, - что общество Писателей Писем многослойно. Мы - верхний слой, те, кто печатается больше всех, кто трещит о текущих событиях повседневной жизни. Мы жалуемся на новую кока-колу или сексуальные инсинуации на телевидении или предлагаем классифицировать видеоигры и музыкальные альбомы. Однако существует другой, невидимый нам пласт, и составляющие его Писатели реально претворяют в жизнь планы Верховного. Они свергают правительства, скрывают факты геноцида, перекрывают поступление продуктов жертвам голода. Они преобразовывают мир постепенно, одну страну за другой; обращаются с реальными армиями, королями, президентами и религиями как с фигурами на шахматной доске. И им все это сходит с рук, потому что мы направляем ярость общества на радиоведущих и привлекаем внимание к сексуальной жизни политических кандидатов.
Я подумал о Вирджинии и ее коллегах с верхних этажей, куда мне был закрыт доступ.
Идея Стэна казалась разумной, и, сидя в своем рабочем кабинете, слушая радио, знакомясь с последними кинофильмами, просматривая последнее провокационное телешоу на канале Эйч-би-оу, ежедневно бомбардируя письмами четыре газеты и еженедельно шесть журналов, я все отчетливее понимал, как узка сфера моей деятельности, сколь малое влияние я оказываю на ситуацию. И злился.
Я хотел все бросить. Я хотел вернуться домой. В свой настоящий дом. Больше всего на свете я хотел увидеть Викки и Эрика. Даже если я не мог жить с ними, даже если Викки никогда не примет меня обратно, я хотел их видеть.
Я даже пробовал молиться. Я был Писателем Писем, а что такое молитвы, если не устные письма Богу? "Уважаемый Господь", - обычно начинал я, как будто писал ему письмо. Однако он оставался глух к моим молитвам. Я до сих пор не знал, существует ли Бог, но я точно знал, что если бы у меня был Его адрес и я смог бы не поговорить с Ним, а написать Ему, у меня было бы гораздо больше шансов на положительный результат.
Тянулись дни.
Недели.
В первую годовщину моего поступления на работу в мой рабочий офис явился чиновник, допрашивавший меня после моего пленения и устроивший вечеринку в мою честь. Он казался все таким же скучающим, официальным и излучал скрытую угрозу.
- Мистер Хэнфорд. - От его голоса у меня, как и прежде, мурашки побежали по коже. - Давно мы с вами не виделись.
Я вдруг заметил в его облике какую-то неправильность. На нем была та же странная одежда, похожая и на униформу, и на деловой костюм, и в то же время ни то ни другое, но не это встревожило меня. Дело было в нем самом. Он не носил ни бороды, ни усов и был аккуратно подстрижен, однако его нарочито бесстрастное лицо не выглядело современным.
Я попытался представить его в тоге, в звериных шкурах, и получилось это слишком легко.
С чего, черт побери, в мою голову лезут такие мысли?
- Здесь у меня несколько писем, - бодро заявил гость. - Поздравления от доброжелателей с десятого этажа. От ваших старых друзей!
Он передал мне пачку конвертов.
- Спасибо, - сказал я, бросая конверты на заваленный бумагами стол.
- Вы их не вскроете?
Мне показалось, что он разочарован, и я обрадовался.
- Нет. Я занят. Я прочту их позже.
- Очень хорошо. - Он вдруг заговорил более официальным тоном. - Я просто хотел посмотреть, как вы устроились, и поздравить вас с годовщиной. - Он улыбнулся. - Вы получите еще много поздравлений.
Я не стал радовать его проявлениями чувств и взялся за письма только после его ухода. Поздравления с годовщиной? Странно. У меня возникло желание вообще не открывать их, выбросить непрочитанными. Они явно написаны по заказу. Сотрудникам с десятого этажа приказали их написать, и, вполне вероятно, с какими-то недобрыми намерениями. Вполне вероятно, что эти послания - не просто поздравления и не так безобидны, как кажутся.
И все же на том этапе своей жизни я был благодарен за все выходящее за рамки обыденности, нарушавшее рутину моей жизни.
Я просмотрел пачку и открыл письмо Вирджинии:
Мой дорогой Джейсон!
Неужели пролетел целый год? Мне он показался гораздо короче, хотя вам, несомненно, гораздо длиннее. Желаю, чтобы ваше творчество приносило вам столько же радости и тайного волнения, как те письма, которые вы писали с вашим другом Полом много лет тому назад.
Я нахмурился. Пол? Друг моего детства? Мы не виделись с тех пор, как его семья переехала, с тех пор, как он в последний раз смотрел на меня в окно автомобиля, горько плача и обещая стать моим другом по переписке. Что Вирджиния имеет в виду? Какие письма я когда-либо писал с Полом? Что за тайное волнение?
Тайное.
Послание! - понял я. Вирджиния прислала мне тайное послание! Я вдруг вспомнил, что мы с Полом как-то пытались вести тайную переписку с помощью исчезающих чернил - лимонного сока. Коричневатые, словно обожженные строчки возникали при нагревании листка. Дело было непростое, не оправдывало потраченного времени, и больше мы этим никогда не занимались.
Не пытается ли Вирджиния сообщить мне что-то тем же способом? Я вспомнил ломтик лимона в ее чае.
Следили за мной или нет, но я не желал упускать этот шанс и нагрел листок над электрической лампочкой. Сначала появились буквы, потом они сложились в слова: НЕ ПИШИ. ЭТО ОПАСНО.
Сердце загрохотало в груди. Я воровато оглянулся убедиться, что за мной не шпионят, и порывисто выхватил из стопки другое письмо - от Джона. И подержал его над лампочкой.
Ничего.
Я нагрел все письма, и только в письме Эрнеста появились коричневые строчки: СОПРОТИВЛЯЙСЯ. НЕ ПОМОГАЙ ЕМУ.
Ему.
Сердце заколотилось еще сильнее. Речь идет о Верховном. Они что-то узнали и отчаянно пытаются поделиться своим знанием со мной.
Вы очень могущественны.
Стэн прав, подумал я. Нас используют для изменения облика мира. Письма - тот фундамент, на котором строятся общества, сказал мне Генри в мой первый рабочий день. На письмах зиждется наше господство. Письма - наш бизнес, наша сфера деятельности, смысл нашего существования. Поэтому мы можем творить историю; можем определять ход событий.
Мы - зло. Я уже некоторое время подозревал это. В романе Филипа Эммонса я вычитал цитату из Аристофана, которую так и не забыл: "В основании отвратительных деяний лежат отвратительные причины". Мы были теми отвратительными причинами и распространяли по земле отвратительные деяния. Ни к чему хорошему это привести не могло. Сочинение писем приносило нам счастье, развлекало нас, обеспечивало нам занятость. Мы это делали, мы ради этого жили. Однако наше пристрастие было пагубным и вело лишь к краху и разрушению. Не важно, что мы говорили самим себе, не важно, насколько легко мы к этому относились, - зло проступало, побеждало.
Верховный это знал. Он использовал нас в своих тайных целях, манипулировал нами, чтобы навязывать свою волю, воплощать свои планы, и, как пребывающие в неведении пешки, мы подыгрывали ему, потому что были по своей природе леммингами.
Но это было неправильно.
У меня не было реальных нравственных ориентиров. Ни у кого из нас не было. Однако, постаравшись, мы могли отличить правду от лжи. Мы могли определить, что хорошо, а что плохо.
Вирджиния это сделала.
Эрнест это сделал.
Узнать об остальных не было никакой возможности, а всегда лучше перестраховаться. "Считай всех врагами, пока они не докажут обратное", - сказал как-то Стэн, и, хотя он сам редко следовал своему совету, ценность его от этого не уменьшалась.
Я еще раз посмотрел на два листка бумаги с проступившими коричневыми словами. Что дальше? Во-первых, порвать и выбросить письма, уничтожить все улики. Я так и сделал, спустив обрывки в унитаз. А дальше? Я хотел поговорить с Вирджинией и получить побольше информации, но, очевидно, это было опасно, иначе она сама пришла бы ко мне. Послать ей письмо? Пожалуй, не стоит. Она и Эрнест скрыли свои тайные послания под банальными поздравлениями, явно не доверяя почте.
Поговорить с друзьями? Я не был уверен. Следовало узнать побольше.
Я смотрел на заправленный в пишущую машинку чистый лист бумаги, на пустой подмигивающий экран монитора, на стаканчик с новыми разноцветными ручками.
Нельзя бросать работу под влиянием минуты. Это было бы подозрительно. Кроме того, я вряд ли справился бы в одиночку. Как обжоре перед горой шоколада, мне не хватило бы силы воли. Однако я мог сделать свои письма как можно более безобидными и нелогичными и отослать их сегодня как можно меньше.
Черт, может, даже взять выходной и сходить в кино. Я поступал так раньше. Это не вызовет особых подозрений, а мне не придется ничего писать, пока я не получу побольше информации. Я проверил расписание сеансов. В мультиплексе шел не требующий умственного напряжения боевик Джерри Брукхаймера. То, что доктор прописал. Отвлечет от происходящего.
Я вышел из коридора и поплелся к лифту.
Зал был почти полон. Я нашел пустое место и, как ни странно, оказался рядом с Шеймусом, которого не видел уже несколько дней. Шеймус тоже прогуливал работу. Я поздоровался. Он рассеянно кивнул, но не заговорил со мной. Он явно нервничал и был не в своей тарелке, словно, как и на меня, на него давила непосильная ноша. Я хотел спросить его, что случилось, но не успел, поскольку начался фильм.
Когда, по ходу действия, экран светлел, я украдкой оглядывал публику, но не заметил ни одного знакомого лица. Почему-то я надеялся встретить здесь Вирджинию.
Не повезло.
В середине сеанса я вышел в туалет. Шеймус последовал за мной и, пока я делал свои дела, стоял, привалившись к двери, чтобы кто-нибудь ненароком не зашел. Я застегнул "молнию", обернулся, нахмурился:
- В чем дело, приятель?
- Послушай, - заговорщически прошептал он, распахивая пиджак. Я увидел письма во внутренних карманах, письма за поясом его брюк. Не меньше дюжины писем. - Вчерашние и утренние. Я их не отправил.
Я не смог бы гордиться Шеймусом больше, даже будь он моим родным братом. В исключительно неблагоприятных условиях, вопреки логике и собственной натуре, он вырвался из цепких лап своей одержимости и самостоятельно пришел к выводу, для которого мне понадобилась серьезная встряска.
- Они плохие. Они неправильные. Я не могу послать их.
- Я знаю, - кивнул я.
- Но если я оставлю их, или выброшу, или… что-нибудь с ними сделаю, будет беда. Меня накажут. - Шеймус умоляюще посмотрел на меня. - Ты тоже так думаешь?
- Да, я так думаю.
Шеймус трясся как осиновый лист.
- Я не понимаю, почему я это сделал. Такая глупость. Не надо было связываться…
- Нет! - Я быстро подошел к Шеймусу и схватил его за плечи. - Ты поступил правильно. Мы все должны были так сделать. - Я посмотрел ему в глаза. - Ты знаешь, почему я сегодня здесь? Ты знаешь, почему я смотрю этот дурацкий фильм и даже не слежу за действием? Потому что я знаю, что больше не должен писать письма, и мне необходим предлог.
Его лицо просветлело.
- Правда?
- Я и завтра ничего не напишу, но не знаю, как скрыть свое безделье.
- А ты сможешь? - спросил Шеймус.
- Скрыть безделье?
- Нет. Не писать. - Он кивком показал на свои письма. - Я тоже так планировал, но не смог удержаться. Поэтому я решил, что просто напишу, но не отправлю. Убью одним выстрелом двух зайцев.
- Думаю, это хорошая идея, - похвалил я.
- Да, но смотри, что из этого получилось. Что мне делать дальше?
- Не знаю, - признался я. - Может, посоветуемся со Стэном?
- Давай, если ты считаешь, что так лучше.
- Возможно, за нами следят. За обоими, - предупредил я Шеймуса. - Выходим поодиночке и возвращаемся на свои места. Не стоит сматываться до конца фильма. Слишком подозрительно. Я уйду, когда начнутся титры, вернусь в кабинет, почитаю, наверстаю упущенное. Ты ждешь конца титров, тоже едешь на работу, досиживаешь до конца дня, чтобы не вызвать подозрений, и выходишь к своей машине в обычное время. Тот, кто оказывается на парковке первым, ждет другого. Затем мы оба едем к Стэну. Ни слова ни ему, ни кому другому, пока не войдем в его дом.
- Думаешь, сработает?
Я покачал головой:
- Не знаю.
Я не помню дня в своей жизни, который тянулся бы медленнее, чем тот. Я все ждал, что распахнется дверь моего кабинета, ворвется тот чиновник с парочкой своих охранников и меня уволокут в ту камеру. Или в соседнюю, из которой доносились вопли. Но минуты ползли, потихоньку превращались в часы. Никто не появлялся. Похоже, наш план действительно сработал, и в начале шестого мы с Шеймусом уже стояли на подъездной дорожке Стэна и ждали его возвращения.
Стэн оставил машину на улице и подошел к нам.
- Чему я обязан такой честью?
Увидев выражение наших лиц, он забыл о фривольности и посерьезнел.
- Что такое? Что случилось? - Он встретился со мной взглядом. - Поговорим в доме?
- Думаю, это наилучший вариант.