"У нее было трудное детство, и она пошла по неверному пути, – объясняет друг семьи. – Недавно родственниками предпринимались попытки к воссоединению".
Джулиана наливает вторую чашку кофе.
– Странно, правда, что Кэтрин вновь объявилась после всех этих лет?
– Что ты имеешь в виду под "странно"?
– Не знаю. – Она слегка вздрагивает. – Я хочу сказать, она доставила нам много проблем. Ты чуть не потерял работу. Я помню, как ты был зол.
– Она страдала.
– Она была озлобленна.
Она бросает взгляд на фотографию Кэтрин. Снимок сделан в день окончания школы медсестер. Девушка улыбается и сжимает в руке диплом.
– И вот она снова здесь. Мы там были, когда они обнаружили ее. Какова была вероятность этого? А потом полицейские попросили тебя опознать ее…
– Совпадение – это просто пара вещей, происходящих одновременно.
Она закатывает глаза:
– Сказано настоящим психологом.
11
В виде исключения Бобби приходит вовремя. На нем рабочая одежда – серая рубашка и брюки. На нагрудном кармане вышито слово "Неваспринг". Я снова удивляюсь его высокому росту.
Я заканчиваю последнюю запись, старательно выводя каждую букву, и поднимаю взгляд, проверяя, готов ли он. Именно тогда я понимаю, что он никогда не будет вполне готов. Джок прав – в Бобби есть что-то хрупкое и неустойчивое. Его сознание полно незаконченных мыслей, странных фактов и обрывков разговоров.
Несколько лет назад в Сохо открылось кафе под названием "Чудаки", которое, как планировалось, должно было собирать всех эксцентричных особ, населяющих Вест-Энд: художников с дикими прическами, трансвеститов, панков, хиппи, безумных журналистов и денди. Этого не случилось. Напротив, все столики заведения были заняты пришедшими посмотреть на чудаков обычными офисными работниками, которым в результате приходилось глазеть друг на друга.
Бобби часто говорит, что пишет в свободное время, и в его монологах нередко проскальзывают литературные аллюзии.
– Можно посмотреть что-нибудь из того, что вы написали? – спрашиваю я.
– Вы ведь этого не хотите.
– Нет, хочу.
Он обдумывает предложение:
– Может, принесу что-нибудь в следующий раз.
– Вы всегда хотели стать писателем?
– Да, с тех пор как прочитал "Над пропастью во ржи".
Мое сердце сжимается. Мне представляется еще один стареющий озлобленный подросток, который считал, что Холден Колфилд – это Ницше.
– Вам нравится Холден?
– Нет. Он идиот.
Я чувствую облегчение.
– Почему?
– Он наивен. Он хочет спасать детей от падения с утеса во взрослое состояние, сохранить их невинность. Но не может. Это нереально. В конце концов нас всех портят.
– Как испортили вас?
– Ха!
– Расскажите мне о ваших родителях, Бобби. Когда вы в последний раз видели своего отца?
– Мне было восемь. Он ушел на работу и не вернулся.
– Почему?
Бобби меняет тему:
– Он служил в авиации. Не летчиком. Но именно он позволял им летать. Механик. Во время войны он был слишком молод, но не думаю, что это его огорчило. Он был пацифистом. Когда я рос, он, бывало, цитировал мне Маркса, говорил, что религия – это опиум для народа. А по воскресеньям возил меня на автобусе из Килберна в Гайд-парк, чтобы подразнить светских проповедников за их кафедрами из деревянных ящиков. Один из этих проповедников выглядел, словно капитан Ахав из "Моби Дика": длинные седые волосы, завязанные в хвост, громкий гулкий голос. "Господь отплатит за грехи наши вечной смертью", – сказал он, глядя прямо на меня. А папа заорал в ответ: "Вы знаете, в чем разница между проповедником и психом?" Помолчал и сам ответил: "В источнике голосов, которые они слышат". Все засмеялись, кроме проповедника, который раздулся, как рыба-собака.
"Правда ли, что вы поощряете все вероисповедания, но особенно приветствуете веру в фунты стерлингов?" – сказал отец. "Вы, сэр, отправитесь в ад!" – заорал проповедник. "А в какую сторону мне идти: прямо или направо?"
Бобби даже имитирует голоса. Осознав это, он смотрит на меня, смущенный тем, что так увлекся.
– Как вы с ним ладили?
– Он был моим отцом.
– Что вы делали вместе?
– Когда я был маленьким, он сажал меня на раму своего велосипеда перед собой. Он быстро крутил педали, а я смеялся. Однажды он повел меня на домашнюю игру "Куинз парк рейнджерз". Я сидел у него на плечах в сине-белом шарфе. После матча возникла потасовка между фанатами в Шепердс-буш-грин. Конная полиция ехала через толпу, но папа укутал меня в пальто. Я должен был бы испугаться, но я знал, что его ничто не свалит с ног, даже эти лошади.
Он замолкает и скребет ладошку.
Вокруг каждого детства возникает мифология. Мы копим свои желания и мечты, пока все истории о нем не превращаются в притчи, имеющие скорее символическое, нежели буквальное истолкование.
– Что случилось с вашим отцом?
– Он был не виноват, – произносит Бобби с вызовом.
– Он вас бросил?
Бобби в ярости вскакивает с кресла:
– Вы ничего не знаете о моем отце! – Он стоит на ногах и со свистом втягивает воздух сквозь сжатые зубы. – И никогда не узнаете! Такие, как вы, разрушают жизни. Вы наживаетесь на горе и отчаянии. При малейшей неприятности вы тут как тут, учите людей, что они должны чувствовать. Что должны думать. Вы словно стервятники!
Так же внезапно его гнев проходит. Он вытирает слюну, выступившую в уголках рта, и смотрит на меня виновато. Наполняет стакан водой и со странным спокойствием ждет моего следующего вопроса.
– Расскажите мне о своей матери.
– Она пользуется дешевыми духами и умирает от рака груди.
– Сочувствую. Сколько ей лет?
– Сорок семь. Она не позволяет ампутировать грудь. Всегда ею гордилась.
– Как бы вы описали свои отношения с ней?
– Я узнал о ее болезни от знакомого в Ливерпуле. Она там живет.
– Вы не навещаете ее?
– Ха!
Его лицо невольно кривится, но он сдерживается.
– Позвольте описать вам мою мать. – В его устах это звучит как вызов. – Она была дочь бакалейщика. Не правда ли, в этом есть ирония? Совсем как Маргарет Тэтчер. Она выросла в магазинчике на углу, подгузники ей меняли прямо у кассового аппарата. К четырем годам она могла подсчитать стоимость покупки, взять деньги и дать сдачу. Каждый день, включая воскресенья и национальные праздники, она работала в этом магазине. Она читала журналы за прилавком и мечтала вырваться к лучшей жизни. Когда появился папа, он был в форме, он представился летчиком. Все девушки на это велись. Быстрый перепих на заднем дворе клуба ВВС в Мархеме, и она забеременела. Вскоре выяснила, что он не летчик. Не думаю, что ее это расстроило, по крайней мере не тогда. Впоследствии это сводило ее с ума. Она говорила, что вышла замуж поневоле.
– Но они жили вместе.
– Да. Папа ушел из авиации и стал работать механиком в Лондонском транспортном комитете, чинил автобусы. Потом стал кондуктором на девяносто шестом маршруте в Пикадилли-серкус. Он говорил, что любит быть среди людей, но я думаю, ему просто нравилось носить форму. Он ездил на велосипеде в депо и обратно.
Бобби замолкает, вновь погружаясь в воспоминания. Я осторожно подталкиваю его, и он говорит, что его отец был изобретателем-любителем, постоянно обдумывавшим проекты новых устройств и приборов.
– Есть люди, которые хотят усовершенствовать мышеловку, так вот, он был одним из них.
– А как к этому относилась ваша мать?
– Она говорила, что он напрасно тратит время и деньги. Она то называла его мечтателем и смеялась над его "глупыми изобретениями", то говорила, что он недостаточно мечтает и что ему не хватает амбициозности.
Быстро моргая, он смотрит на меня своими странными бледными глазами, словно потерял нить рассуждений. Внезапно он вспоминает:
– Это она была мечтательницей, а не папа. Она считала себя свободной натурой среди скучной посредственности. Но как она ни старалась, она не могла жить богемной жизнью в таком месте, как Гендон. Она ненавидела это место – дома с плоскими каменными фасадами, занавески в сеточку, дешевую одежду, кафе с грязной посудой и садовых гномов. Рабочий люд обычно старается наладить свою жизнь любым способом, но она насмехалась над этим. Она замечала только мелочность, ничтожность и уродство.
Он начинает говорить монотонно, словно часто рассказывал эту историю прежде:
– Она обычно наряжалась и уходила каждую ночь. Я сидел на кровати и смотрел, как она одевается. Она примеряла разные костюмы, демонстрируя их мне. Она разрешала мне застегивать молнию на юбке и разглаживать чулки. Она называла меня своим маленьким мужчиной. Если папа не вел ее никуда, она уходила одна, в паб или клуб. У нее была особенная, порочная манера смеяться, которая оповещала всех о ее присутствии. Мужчины поворачивали головы и смотрели на нее. Они считали ее сексуальной, несмотря на полноту. Во время беременности она набрала несколько фунтов, которые так и не смогла сбросить. Она обвиняла в этом меня. А когда она танцевала или слишком громко смеялась, она иногда мочилась. Это тоже была моя вина.
Последний комментарий произносится со стиснутыми зубами. Он оттягивает пальцами кожу на запястье и выкручивает ее так, словно пытается разорвать. Унизив свое тело, он снова принимается за рассказ:
– Она пила белое вино с газом, потому что оно было похоже на шампанское. И чем больше она пьянела, тем громче становилась. Она начинала говорить по-испански, потому что этот язык звучит сексуально. Вы когда-нибудь слышали, как женщина говорит по-испански?
Я киваю, вспоминая Джулиану.
– Если отец ходил с ней, это вредило ее имиджу. Мужчины не станут флиртовать с женщиной, чей муж стоит за той же стойкой. Если же она была одна, то все они вились вокруг нее, клали руки ей на талию, щипали за задницу. Она не ночевала дома и приходила утром, принося трусики в сумочке, вертя туфли на пальце. Она даже не пыталась изображать супружескую верность. Она не хотела быть идеальной женой. Она хотела быть кем-то другим.
– А что же ваш папа?
Проходит долгая минута, прежде чем он находит нужный ответ.
– Он с каждым днем становился меньше. Понемногу исчезал. Смерть от тысячи ран. Вот как, я надеюсь, она умрет.
Фраза повисает в воздухе, но на этот раз молчание мной не предусмотрено. Кажется, что кто-то дотянулся до часов и остановил пальцем минутную стрелку.
– Почему вы произнесли эту фразу?
– Какую?
– "Смерть от тысячи ран".
Его губы непроизвольно изгибаются в тонкой кривой усмешке.
– Я хочу, чтобы она так умерла. Медленно. В мучениях. От своей собственной руки.
– Вы хотите, чтобы она сама себя убила?
Он не отвечает.
– Вы представляете себе, как она умирает?
– Мне это снится.
– И что же вам снится?
– Что я буду рядом.
Он смотрит на меня, его бледные глаза похожи на бездонные озера.
Смерть от тысячи ран. У древних китайцев было сказано более точно: "Тысяча ножей и десять тысяч кусочков". Женщина, которую Бобби вытащил из кеба, была приблизительно одного возраста с его матерью и носила похожую одежду. Она также продемонстрировала холодность по отношению к сыну. Достаточно ли этого, чтобы объяснить его поступок? Я подбираюсь к истине. В самом желании понять чужую жестокость есть нечто беспощадное. Не думай о белом медведе.
Другой пациент ждет в приемной. Бобби медленно поднимается и поворачивается к двери.
– Встретимся в понедельник, – говорю я, делая ударение на дне недели. Я хочу, чтобы он его запомнил. Я хочу, чтобы он продолжал приходить.
Он кивает и протягивает мне руку:
– Мистер Баррет сказал, вы собираетесь помочь мне.
– Я собираюсь подготовить психологический отчет.
Он снова кивает:
– Я не сумасшедший, вы же знаете.
– Знаю.
Он похлопывает себя по голове:
– Это была всего лишь глупая ошибка.
И вот он ушел. Моя следующая пациентка, миссис Эйлмер, уже усаживается в кресло и сообщает, сколько раз она проверяет перед сном, заперта ли дверь. Я не слушаю. Я стою у окна и смотрю, как Бобби выходит на улицу и идет к станции. Он периодически семенит, чтобы не наступать на трещины в плитах мостовой.
Он останавливается, увидев молодую женщину, идущую навстречу. Когда она проходит, он разворачивается и смотрит ей вслед. Мгновение мне кажется, что он решает, пойти ли за ней. Бобби смотрит в одну сторону, затем в другую, словно попал на перекресток. Но спустя несколько секунд он перепрыгивает через трещину и продолжает путь.
Я снова в кабинете Джока, слушаю, как он бормочет о результатах тестов, в которых я ничего не понимаю. Он хочет, чтобы я как можно скорее начал принимать лекарства.
Не существует теста на выявление болезни Паркинсона. Вместо этого врачи проводят множество игр и упражнений, следя за развитием заболевания. Щелкая секундомером, Джок заставляет меня пройти вдоль линии на полу, повернуться и идти обратно. Затем я должен стоять на одной ноге, закрыв глаза.
Когда он приносит цветные кубики, я испускаю стон. Ставить кубики друг на друга кажется таким ребячеством. Сначала я делаю это правой рукой, затем левой. Левая рука дрожит, но, как только я беру кубик, приходит в норму.
Ставить точки в клеточки труднее. Я целюсь в середину квадратика, но у ручки свое на уме. В общем, это дурацкий тест!
Затем Джок объясняет, что пациенты вроде меня, у которых дрожь возникает в самом начале, имеют значительно лучший прогноз. Появилось много лекарств, помогающих уменьшить проявления болезни.
– Скорее всего ты проживешь полную жизнь, – говорит он, словно заучил текст. Заметив скептическое выражение на моем лице, он пытается уточнить свое утверждение: – Ну, может, потеряешь несколько лет.
Он ничего не говорит о качестве моей жизни.
– Исследования в области стволовых клеток обещают прорыв, – добавляет он срывающимся голосом. – Через пять-десять лет мы получим лекарство.
– А что мне делать до того?
– Принимать таблетки. Заниматься любовью со своей восхитительной женой. Смотреть, как подрастает Чарли.
Он выписывает мне селегилин.
– Когда-нибудь придется принимать левадофу, – объясняет он. – Но, надеюсь, мы сможем повременить с этим год-другой.
– Каковы побочные эффекты?
– Легкая тошнота. Могут возникнуть проблемы со сном.
– Здорово!
– Эти лекарства не тормозят развитие болезни. Они только подавляют симптомы.
– То есть я смогу дольше сохранить ее в тайне.
Он горестно улыбается:
– Рано или поздно тебе предстоит о ней рассказать.
– Если я буду приходить сюда, то, возможно, скорее умру от пассивного курения.
– Хороший конец! – Он зажигает сигару и вытаскивает бутылку виски из нижнего ящика.
– Сейчас только три.
– Я работаю по летнему времени. – Не спрашивая, он просто наливает мне рюмку. – На прошлой неделе ко мне приходила Джулиана.
Я осознаю, что недоуменно моргаю.
– Чего она хотела?
– Она хотела узнать о твоем состоянии. Я не мог сказать ей. Врачебная тайна и все такое. – Помолчав, он добавляет: – Она также спрашивала, не кажется ли мне, что у тебя есть любовница.
– С чего бы ей такое спрашивать?
– Она думает, что ты врешь ей.
Я отхлебываю виски и чувствую, как оно обжигает мне пищевод. Джок смотрит на струйку дыма, ожидая ответа. Вместо злости или раскаяния я чувствую смутное разочарование. Как Джулиана могла задать Джоку такой вопрос? Почему она не спросила об этом у меня?
Джок все еще ждет ответа. Он понимает, что я попал в глупое положение, и начинает смеяться, тряся головой, как мокрый пес.
Я хочу сказать: "Не смотри на меня так: ты дважды развелся и до сих пор бегаешь за женщинами вдвое моложе тебя".
– Конечно, это не мое дело, – говорит он, злорадствуя, – но, если она даст тебе отставку, я буду рад ее утешить.
Он не шутит. Он моментально прибежал бы сопеть вокруг Джулианы.
Я быстро перевожу разговор на другую тему:
– А Бобби Моран – что ты о нем знаешь?
Джок катает в ладонях рюмку.
– Не больше, чем ты.
– В его карте не упоминается о психиатрическом лечении в прошлом.
– А с чего ты взял, что оно было?
– Он процитировал вопрос из теста по оценке умственного развития. Я думаю, он его проходил.
– Ты его об этом спросил?
– Он бы не рассказал.
На лице Джока появляется выражение тихой задумчивости, которое кажется отрепетированным перед зеркалом. Как раз когда я думаю, что он скажет что-то дельное, он пожимает плечами:
– Он странный фрукт, это точно.
– Это мнение профессионала?
Он ворчит:
– Большинство моих пациентов находятся без сознания, когда я рядом с ними. Мне так больше нравится.
12
У нашего дома припаркован микроавтобус водопроводчика. Дверца открыта, машина заполнена поставленными друг на друга подносами с металлическими и медными заглушками, уголками, разводами и пластиковыми сцеплениями.
Сбоку машины прикреплены магнитные панели с названием фирмы "Ди Джей Морган. Водопроводные и газовые работы". Я застаю хозяина машины на кухне: он пьет чай и пытается разглядеть грудь Джулианы в V-образном вырезе ее топа. Его помощник в саду показывает Чарли разнообразные трюки с мячом.
– Это наш водопроводчик, Ди Джей, – говорит Джулиана.
Медленно поднимаясь, водопроводчик кивает, не вынимая рук из карманов. Ему за тридцать, он подтянутый и загорелый, с темными блестящими волосами, зачесанными назад. Он похож на рабочих, которых показывают в телевизионных шоу о перестройке домов. Я представляю, как он спрашивает себя, что такая женщина, как Джулиана, нашла в таком субъекте, как я.
– Покажите Джо то, что показали мне.
В ответ Ди Джей едва кивает. Я иду за ним в подвал через дверь, запирающуюся на засов. Узкие деревянные ступеньки, цементный пол. Тусклая лампочка висит на стене. Темные подпорки и кирпичи поглощают свет.
Я прожил в доме четыре года, а этот человек уже знает подвал лучше меня. С сердечной откровенностью он указывает на различные трубы над головой, объясняя устройство газо- и водопровода.
Я обдумываю, не задать ли ему вопрос, но по опыту знаю, что лучше не демонстрировать рабочим свое невежество. У меня не золотые руки, меня не интересуют книги серии "Сделай сам", вот почему я до сих пор считаю до двадцати по пальцам.
Ди Джей пинает котел ботинком. Понятно, что он хочет этим сказать. Котел бесполезен, негоден, смехотворен.
– Итак, сколько это будет стоить? – спрашиваю я, заблудившись где-то на середине его рассуждений.
Он глубоко вздыхает и начинает перечислять вещи, которые необходимо заменить.
– А за работу?
– Смотря сколько она займет.
– А сколько она займет?
– Не могу сказать, пока не проверю все радиаторы. – Привычным движением он поднимает мешок с цементом, затвердевшим от сырости, и переворачивает его на другой бок. Чтобы сдвинуть подобную тяжесть, потребовалось бы двое таких, как я. Потом он смотрит на мои ноги. Я стою в луже воды, которая просачивается в швы ботинок.