– Вот с этим-то мраком, с этими-то крепостями мы и сталкиваемся повсеместно в нашем Лефортово… Здесь крестьянско-городской мир во всей его в кавычках "красе", со всеми его антуражами и мрачными приметами… Удивительные и высокопоэтические, мрачные и ужасные, угрюмые, точно реквием, образы фабричного рабства торчат, как гнилые зубы, здесь повсеместно. Они не оставляют никакой надежды, в них одна безысходность и мрак, и смерть. И только одно можно – спастись бегством… Но это нечестно. Бегство нечестно, – утверждает в своей работе про лефортовские эмоции Томмазо Кампанелла… Почему нечестно – позже, позже мы скажем, почему нечестно. Но как же спастись здесь?.. Проклятое рабство!.. Но только ли оно одно здесь? Только ли оно одно?! Нет, наверное, не только в рабстве здесь дело, а и в чем-то еще… Проклятые лефортовские образы!.. Они рождают в нас, как учит Томмазо Кампанелла, совершенно определенную эмоцию… Эмоции: тяжко и глухо, и безысходно. И отчаяние… Эмоцию нам надо одолеть. Настроение надо одолеть, которое и есть самое важное!.. Только как-то очень честно!.. – начал повторяться Журнал "Театр". – Что за странные люди в драных полушубках бредут с топорами на работу… Эх, деревня!..
– Это он мне? – встрепенулся Совиньи. – Как он смеет?! Я ненавижу и проклинаю деревню!.. И топора у меня с собой нет…
– Люмпен!.. Так говорили всегда с презрением… Но Лефортово… Но вон же оно, за окном, оно полно всего этого – и фабрик, и домов-крепостей, и людишек приезжих!.. Так спойте же нам, хориновцы, частушку, спойте!.. – призвал Журнал "Театр" певцов частушек из самого необыкновенного в мире самодеятельного театра.
Послышалось пение, которое затянул в ответ на призыв кто-то из хориновцев, но не веселое и задорное, а, в некотором роде, протяжное и унылое. Так, верно, поют мертвецы, рассевшись темной безлунной ночью вокруг могилы на Иноверческом кладбище. Чем-то очень тягостным и безысходным повеяло от этого пения:
Тут есть фабрика с трубою,
На ней крыша зелена.
Помолись, Охапка, Богу:
Провалилась бы она.
– Отлично!.. Отлично!.. – порадовался Журнал "Театр". – Отлично, что вы вплели сюда Охапку. Еще один персонаж для нашей пьесы. Таким образом, я считаю, что репетицию куска нашей пьесы, которым только и был, как это ни странно, прочитанный мною отрывок, – этакое лирическое отступление, которое будет читать голос за сценой, за кадром, – можно считать законченной, и я объявляю маленький перерыв.
За этими голосами, появившимися в радиоэфире, Жора-Людоед и Жак перестали даже прислушиваться к тому, что говорилось за столиком Совиньи и его товарища, а когда опять вслушались, то Совиньи говорил Лазарю:
– Конечно, я – городской!..
– Конечно, ты городской!.. – с готовностью подтвердил Лазарь.
Совиньи продолжал:
– Я очень долго еду до Москвы на электричке… Рязанская область… Сейчас еще ничего – зима… А то по весне у нас грязи – по колено!.. Мне до Москвы – ехать и ехать… На электричке несколько часов… Ну а уж потом – пешком. Я от трех вокзалов сюда пешком шел… Нету у нас там, в деревне, условнее отмываться!.. Да только я не деревенский… Я – здешний, лефортовский. История у меня простая: дед мой в Москву на заработки приехал… У них, у нас, у крестьян в те годы так принято было: когда на селе не сезон, когда деревенской работы нет, когда зима, вот так, как сейчас, – в Москву на заработки приезжать. И многие потом в Москве и оставались… Как мой дед… Осел он здесь, в Лефортово, – свой домик-избушка, деревянный, в землю врос, покосившийся… Эх, Москва – та же деревня!.. Была… Тогда… Особливо в Лефортово… Рабоче-крестьянский район!.. Избушки кругом стояли… Окраина, деревня!.. Как раз для моего деда!..
– Так уж и деревня?! Не-е… Лефортово – район рабочий, заводской… Фабричный!.. Здесь не деревня, здесь город всегда был… Заводы всегда стояли, фабрики… Ну и, конечно, кабаки… Здесь ворам всегда раздолье было… Особенно на "Бауманской", где Немецкая слобода была… Не-ет, изб здесь не было!.. Не ври!.. – возразил ему Лазарь.
– Изб не было?!. Не ври?!. – возмутился Совиньи. – Да таких-то деревянных домов-избушек по кривым московским закоулкам почитай половина от всех домов была! А уж особенно здесь, в Лефортово. А из кирпича да из камня здесь мануфактуры были. Потому как ты правильно сказал, район здесь – рабочий… Да только, кто на тех мануфактурах работал?!. – вопрошал в спорщицком запале Совиньи у друга Лазаря.
– Кто? – отвечал Лазарь. – Рабочие!..
– Крестьяне на тех мануфактурах работали!.. Крестьяне, заделавшиеся рабочими. Как дед мой… А крестьянину где сподручнее жить? Конечно в избе. Он к избе-то с детства привык. Конечно, не у всех изба-то здесь была. Своя-то изба откудова?.. В общежитиях жили. В бараках жили, в деревянных жили… И в каменных жили… Уж такой здесь был район… Но кому повезло, кто попровористей, – тот в избе жил, в собственном и единоличном доме… Коз держали!.. А дед мой и свинью держал!.. Свинью!..
– Совиньи, потому ты теперь и Совиньи? – спросил как бы между прочим Лазарь и громко на всю шашлычную заржал.
В следующую секунду он явно пожалел о своих словах и испугался, и попытался как-то загладить свою грубую шутку, как-то быстро перевести разговор на что-то другое, и спросил:
– Совиньи… А отчего тебя так прозывают?! Это же… Это же что-то такое… Кажись, французское это!.. Ты же не француз… Или как?.. Может, я, дурак простой и безмозглый, баран тупой, лопатой пришибленный, не понимаю… – самоуничижительно проговорил Лазарь, все еще опасаясь, что его знакомый на него разгневается. – Ведь это же что-то французское… Совиньи… Французское… А мы-то – русские!..
– Французское… Не русское… Верно!.. С моим прозвищем целая история. Вот что я тебе скажу, Лазарь: как фамилией человек со своим родом связан, я своим прозвищем с Лефортово связан. Давным-давно, лет триста тому назад иноземец по фамилии Лефорт, мошенник и колдун, поселился здесь, на дремучей московской окраине. У Лефорта здесь был дворец, а его именем, именем искателя приключений и колдуна, стали нарекать окрестности. Колдун и мошенник, а!.. Почему же именно такой поселился?! Но проста разгадка – разве хороший иноземец из своей Швейцарии-матери поедет в Россию-мачеху и станет здесь, под снегом, жить? Только очень странный и очень подозрительный иностранец, имя которому – Лефорт, поедет. Только тот француз, который в неметчине своего места не нашел, стал бы здесь свое место искать… Нормальный человек за свою родину держится, а неустроенный психбольной, конечно же, станет колесить по свету. Конечно, его везде, где он ни поселится, будет психическая болезнь одолевать!.. И нигде ему особенно-то хорошо не будет… Мрак для него везде будет: в Швейцарии – мрак, в московском его имени Лефортово – мрак. Да только, что такое психическая болезнь? Так уж ли она плоха для определенного рода дел?..
Тут встрепенулся наблюдавший и слушавший через щель в портьерах Жора-Людоед:
– Верно!.. Так ли болезнь плоха для определенного рода дел!.. – прошептал он, то ли к Жаку обращаясь, то ли разговаривая сам с собой.
– Если даже я и прав, если Лефорт и был немного сумасшедший, то именно таких сумасшедших Петру-царю и было нужно!.. Сумасшедший-то он сумасшедший, да только давно замечено, что многие сумасшедшие обладают удивительными способностями. Лефорт наверняка обладал удивительными способностями!.. Недаром он был алхимик и колдун!..
Глаза Лазаря в этот момент округлились:
– А-а-а!.. – вздохнул он протяжно. – То-то я чувствую – что-то здесь не то!.. Что-то здесь кругом не так!.. Даже с моей лопатой отшибленной и доской пришибленной головой понять не сложно – здесь колдовство!.. Все заколдовано!.. Еще Лефортом, родоначальником здешних мест заколдовано!.. А-а-а, вот оно как, значит… Ну теперь-то мне понятно!.. Ужас!.. Вот так ужас!.. Так это значит, нам бежать скорее отсюда надо, скорее смываться – гиблое это место и ничего хорошего здесь не будет!.. Эх, если бы мне тогда, в армии, голову доской гад этот не отшиб, я бы давно уже обо всем догадался. И не мучился бы здесь столько времени, и не страдал!.. Сразу смываться надо было… В нашем деле главное – в нужный момент кинуться наутек!.. – Лазарь ухватился руками за край стола и вместе со стулом оттолкнулся от него.
Раздался ужасный грохот и скрипение. В этот момент многие в шашлычной обернулись и посмотрели на странных приятелей.
– Да постой ты, Лазарка!.. Постой ты!.. Не беги!.. – Совиньи ухватил уже было принявшегося вставать из-за стола друга за плечо и силой усадил обратно.
– Ты за еду-питье-то, что же, по обыкновению, не рассчитался?.. – как бы между прочим осведомился он у Лазаря совершенно рассудочным и спокойным тоном.
– А-а… Да-а… Я-а-а… – промычал Лазарь что-то непонятное, из чего, впрочем, Совиньи некоторым образом заключил, что деньги официанту Лазарь уже заплатил и не собирается бросить его, Совиньи, одного расплачиваться за съеденный не им ужин и не им выпитую водку.
– Не пугайся! Не беги!.. Выветрилось давно колдовство-то… С тех времен, почитай, триста лет прошло!.. Помер царь Петр!.. В воде ледяной побывал, застудился и помер!.. И Лефорт помер!.. А наследников-то и нет!..
– И слава богу!.. – ворчливо проговорил Лазарь. – Хватит нам и без них нечистой-то силы!.. Хватит!.. Наследничков-то нам как раз и не надо!..
– Не надо? Тебе не надо?! – вдруг рассердился Совиньи. – А мне тошно!.. Обидно!.. Э-эх, сейчас бы такого, как царь Петр!.. Или как Сталин!.. Вот бы повеселились!.. При них жизнь была, движение!.. Да только… Разрушили они здесь избы гнилые, деревянные, разломали постройки смрадные, деревенские, гноем сочившиеся и построили-таки кое-где дома каменные, прочные, дома-крепости… Пусть и на немецкий, на лефортовский, на иностранный манер… Все лучше, чем эта деревня проклятая!.. Ненавижу ее!.. Все лучше, чем этот город – то ли город, то ли деревня!.. Ненавижу и его!.. Уж лучше Лефорт, пусть он и трижды чертом окажется!..
– А Сталин-то тут при чем?!.. – удивился Лазарь.
– А-а, все одно – нерусский человек! Иосиф Джугашвили! – махнул рукой Совиньи. – Люблю его… Без таких, как он, – мрак и уныние!.. Дух в нем был особый, нездешний! Люблю нерусских людей, что в России живут. Люблю!
– А-а-а… – вдруг между тем начал догадываться Лазарь. – Совиньи, я понял, отчего ты мне все это рассказываешь!.. Прозвище-то у тебя, как у Лефорта!.. Как у колдуна!.. Колдовское это прозвище!.. Оно и верно, к чему бы это тебе, будь ты добрый крещеный человек, прозываться ни с того ни с сего французским прозвищем?! Не француз ведь ты!.. Наш, деревенский!.. Вон как воняет от тебя!.. От французов-то так, небось, не воняет!.. Ты сам, небось, чем-нибудь таким, чертовским, занимаешься!.. Веришь, нет, только не серчай, но если бы тебя Свиньей прозывали, я бы тебя больше любил… Совиньи… Лефорт… Не-ет, бежать!.. Бежать!.. Гиблое место! – проговорил Лазарь и опять принялся вставать из-за стола.
– Да, ты точно не врешь, когда говоришь, что тебя доской ушибли!.. – вновь силой усадил его обратно Совиньи. – А если еще про свинью скажешь – как муху тебя… Много я таких, как мух!.. Вот что, слушай и запоминай: кто-то спал, кто-то плакал, а я себе тем временем брал странное-престранное иностранное прозвище… Брал по глубокой душевной склонности. Странное прозвище, невероятное!.. Нездешнее. Наносное!.. Ну что мне сделать, если нравятся мне такие нерусские имена и названия!.. Словно и я – немного Петр-царь!.. Словно дух его через меня оживает!.. И вот, что я тебе еще скажу…
Совиньи замолчал ненадолго, точно обдумывая, говорить или нет. Потом, понизив голос, произнес:
– Великая Октябрьская Социалистическая Революция тоже…
– Что "тоже"?.. – не понял Лазарь.
– Опять те же иностранные имена: фабрика имени Клары Цеткин, Карл Маркс, город Тольятти!.. Интернациональные, понимаешь!.. И их тут по нашему Лефортово – полно!..
– Точно!.. Точно, Совиньи!.. Я же тебе еще неделю назад говорил: на "Бауманской", в метро, на мраморе – Ленин во всю стену. Голова… И знамена красные, кровавые!.. – встрепенулся Лазарь и вскочил со стула. – А Бауман он – это… Того… Тоже…
– Видишь, видишь!.. И ты заметил!.. Так что я свое прозвище сам себе сознательно придумал. Это прозвище мне нравится, оно мне кажется очень красивым. Парижской Коммуной отдает, я в день Парижской Коммуны всегда пьянствовал… Я теперь так и представляюсь везде – Совиньи!.. Вообще-то я, конечно, не Совиньи… Мальчонкой у меня другое прозвище было… Но теперь – Совиньи… Очень, знаешь ли, в лефортовском, в интернациональном духе прозвище. Было у меня на примете еще одно прозвище, хотел я его себе взять, но не взял… Томмазо Кампанелла… Тоже очень хорошее прозвище, и очень оно мне нравилось…
Совиньи замолчал и как-то странно посмотрел по сторонам. Потом заметил:
– Но уж больно длинное прозвище… Хоть и красивое…
– Ну ты и впрямь, в точности как брат твой свихнулся… Он ведь тоже… – начал было говорить Лазарь, но не окончил… Что-то его удержало…
– Вот что, слушай и запоминай: кто-то спал, кто-то плакал, а я себе тем временем брал странное-престранное иностранное прозвище… Брал по глубокой душевной склонности. Странное прозвище, невероятное!.. Такое же, как наше Лефортово… Наше Лефортово – место не русское, а наносное, здесь немцы селились, иноверцы, и иноверческим духом здесь все кругом пропитано. Понимаешь, не только крестьяне, на фабрику пришедшие, здесь селились… А раз я, хоть и живу временно в Подмосковье, а все же родом отсюда, из Лефортово, то мне поддерживать лефортовский антураж и настроение очень даже приятно, а соответствующее наносное, нерусское прозвище иметь не возбраняется… Мне такие странные нерусские слова нравятся – фабрика имени Клары Цеткин, Эрнст Бауман, Томмазо Кампанелла… Как-то все это дышит иным миром, освобождением от всех этих гнилых и гнойных лефортовских домишек, революцией в лефортовских эмоциях дышит!.. Казнью проклятой деревни дышит!.. Ненавижу я ее!.. Недаром сказано странное и злое слово – "деревенщина"!.. Огромная загадка в этом слове сокрыта… Огромная и мрачная тайна!..
Вдруг он как-то странно посмотрел на Лазаря и неожиданно рассмеялся:
– Поверил?.. Ну что, поверил?!. Не верь!.. Я деревню, несмотря ни на что, – обожаю!.. И всем, кто ее не любит, всяким там Господинам Истерика – я лютый враг!.. Пугать их буду, пока не запугаю до смерти!.. Уж что-что, а пугать я умею!..
Проговорив это, Совиньи на некоторое время замолчал, и сидел так, молча, некоторое время, глядя куда-то сквозь полупустую бутылку водки, выпитую Лазарем, что стояла на столе…
Тем временем, поскольку никакого результата не наступало в хориновской революции, а время было уже вечернее, и многие хориновцы, особенно из числа "болота", уже очень сильно устали и хотели спать и есть, многие стали высказывать свое недовольство и уходить домой. Как раз, когда господин Радио представлял свой сюжет для хориновской пьесы, один человек встал со своего места в зале и громко проговорил:
– Мне все это надоело, я ухожу! Хориновская революция провалилась! Мы не выполнили жесткого требования по фактору времени!
Конечно, такие громкие заявления во время шедшего полным ходом представления идеи для пьесы очень сильно расстраивали и отвлекали Господина Радио, а потому он старался как можно меньше обращать на них внимания.
Глава XXIII
Спастись от продолжения пьесы
Между тем Жору-Людоеда и Жака, которые с трудом переводили дух после всех событий, обрушившихся на них во время этого зловещего ужина в шашлычной, еще, кроме этого нового посетителя, очень сильно интересовал хориновец, который сидел за соседним столиком. Он наконец-то все-таки дозвонился и, как по мановению волшебства, стал превращаться в какое-то по-старушечьи согбенное существо. Голос его был готов задрожать. Голова склеротически затряслась, а глаза, кажется, стали видеть значительно хуже, потому что, пытаясь запить огромные куски, проглотить которые в спешке не прожевав он так и не смог, он потянулся за стаканом и с грохотом опрокинул стоявшую у него на столе бутылку дешевого красного вина. Но в этот момент, кажется, было установлено соединение, и теперь ему уже было не до вина, которое быстро разливалось на скатерть, окрашивая ее в кроваво-красный цвет, и не до запивания кусков.
320
, Все тем же старческим голосом, каким он и говорил прежде, хориновец принялся громко рассказывать в портативную радиостанцию (ему все же по-прежнему приходилось перекрикивать оркестр азербайджанских мелодий, который, казалось, решил взять реванш за прежнее вынужденное – из-за отсутствия скрипача – молчание):
– Вскоре после того как я остановилась на том жутком тротуаре, я начала догадываться, что по этой улице машины в столь поздний час вообще не проезжают. Тьма там была ужасная. Ни одного фонаря почему-то не горело, а кругом были эти старые фабричные здания, которых так много в нашем Лефортово. В голову, знаете, начинали лезть всякие мысли про Джека-Потрошителя. "А что, – думала я, – если Лефортово, как говорит мой сын, – это московский Ист-Энд, то почему бы московскому Джеку-Потрошителю не орудовать здесь, как лондонскому – в лондонском Ист-Энде?! В такой темноте ему было бы очень удобно орудовать. И как раз в тот момент, когда я так подумала, откуда-то из подворотни с грохотом выкатила ужасно старая большая легковая машина и остановилась как раз возле меня. За рулем сидел человек совершенно ужасной звероподобной внешности в черном кожаном пиджаке. Дверца машины приоткрылась… Я решила, что это приглашение на тот свет. Но я подумала, что лучше уж ужасный конец немедленно, чем ужас этой темной мрачной улицы еще хотя бы в течение минуты. "И потом, – подумала я, – может, ему не будет так интересно выпустить кишки старухе. Все-таки ему, наверное, более нужны молодые женщины". И с этими мыслями я села в эту машину, в этот черный салон, который зиял как разверзшаяся могила. "Я знаю вас, – сказал мне этот ужасный звероподобный человек. – Вы Юн-никова – руководительница "Хорина"".
Жора-Людоед побледнел.
– Как же я сразу не вспомнил! – прошептал он. – "Хорин"… Как же я сразу не вспомнил! Это же хор Юнниковой! Но что все это значит? Не понимаю.
– Людоед, что это за хор Юнниковой? Что это за "Хорин"? Какое все это имеет отношение к тебе? Объясни! – удивлялся Жак.
– Позже! Позже я тебе все объясню. Это очень важный момент! – ответил Жора-Людоед. – Подожди немного.
Между тем хориновец продолжал: