– Заслужил, не заслужил – какая разница! Я не хочу эту судьбу.
– Здесь одного хотения будет мало… Да и к тому же, сам понимаешь, время уже прошло и поправить ничего нельзя.
– Не-ет! Заткнись! Не смей так говорить! – Таборского как подбросило. Он сжал в руке телефон с такой силой, что пластмассовый корпус едва не треснул. Лицо Таборского очень сильно переменилось: оно стало злым, упрямым, в нем хорошо читалось ожесточение и воля.
– О-о, узнаю Таборского! – протянул Лассаль. – Боец, воин!
– Извини, эта грубость сорвалась случайно, – смягчился Таборский. – Если время уже ушло, то зачем я вообще живу?! Время не ушло. Я всего полдня в столице, а мне уже легче: широкие улицы, и фонари, и рекламы, и театры. Знаешь, это теперь так здорово на меня действует. Здесь совсем не так, как на Севере. Мне кажется, я от столицы сошел с ума. Мне это мое сумасшествие помогает верить – все исправится, судьба исправится, колдовство, порча, которые на меня насланы, испарятся. Мне кажется, еще чуть-чуть, еще немного, еще каких-нибудь несколько часов и я проснусь, приду в себя и окажется, что все, что со мной было после моей прекрасной юности, – это только мрачный и угрюмый сон. И вот уже наступило утро, и сон развеялся. И светит солнце, и окно раскрыто. Я встану, подойду к нему: троллейбус едет по широкому проспекту, выбежали из арки и подбежали к киоску "Мороженое" веселые школьники. А главное: мой мрачный сон – только сон, и он прошел, развеялся! О, каким прекрасным будет это пробуждение! Все, что тяготило и мучило меня, – только сон, все безысходное, мрачное развеялось… Сегодняшний вечер необыкновенен. Сегодняшняя ночь – необыкновенна. Сон развеется, мрачное уйдет. Или… Даже не хочу об этом думать! Я приехал в Москву только на одну ночь. Завтра мне уезжать обратно на Север. Но я не поеду обратно на Север, потому что мрачный сон развеется, и не надо будет никуда ехать.
– Хориновская революция в настроениях. Сегодня в "Хорине" решительная ночь. Сразу видно, что ты уже там побывал, – отметил Лассаль. – Впрочем… Ладно, коли уж ты приехал, скажи, ты уже видел ее?
– Нет еще. Я все ищу ее, ищу. И никак не могу найти, – проговорил Таборский.
– Ты все ищешь ее и никак не можешь найти?! – Лассаль явно был очень сильно озадачен таким ответом Таборского.
– Да, все ищу и никак не могу найти, – подтвердил Таборский.
– Так посмотри там слева от входа! – велел Лассаль. – Честное слово, если ты шутишь, то это слишком тяжелая и неуместная шутка. Время совсем не для шуток.
Слева от входа, в полутьме стоял гроб. Теперь Таборский наконец заметил его.
Тут же, внешне совершенно спокойный, – конечно, внешне, только внешне, руки его не проявляли никакой наклонности к дрожанию, – медленно, словно с неохотой Таборский подошел к гробу и заглянул в лицо покойнику. Вдалеке, в дальних пределах храма появился священник, которого Таборский пока не замечал.
В гробу лежала старуха Юнникова.
Глаза Таборского мгновенно наполнились слезами.
– Нет, этого не может быть. А кто же тогда вел репортаж из блестящего ресторана? Нет, этого не может быть. Она жива. Она просто спит. Умаялась, пока моталась по Москве, пока вела репортаж из блестящего ресторана.
– Какой репортаж? Ты что, сошел с ума? – не верил своим ушам Лассаль.
– Как это какой репортаж? Юнникова совсем недавно вела репортаж из блестящего ресторана в центре Москвы. Юнникова – жива.
Из дальних пределов храма выглянул священник:
– Храм сейчас закрыт.
– Я ищу здесь артиста Лассаля! – громко крикнул Таборский.
– Его здесь нет! – крикнул в ответ священник. – Он был здесь, но уже достаточно давно уехал отсюда.
– А-а… Понимаю… – проговорил Таборский. – Это часть хориновского спектакля. Как же иначе?
Таборский захохотал.
– Я понял, – сказал он в телефон, прекратив хохотать. – Я понял, Лассаль: Юнникова на самом деле жива. А то, что она в гробу, – это часть хориновского спектакля. Прошу тебя, Лассаль, не прекращай сейчас этого разговора, не вешай трубку. Мне страшно одиноко. Я не хочу оставаться один. Юнникова сейчас занята ролью, а я так рассчитывал на общение с ней. Ведь ты знаешь, она единственный мой близкий человек. Но она сейчас занята ролью.
– О, Таборский! Ты не способен на такое ужасное кощунство! Она мертва, она в гробу. Это не спектакль! Да и в какой церкви позволили бы разыгрывать такой ужасный спектакль?! – голос Лассаля дрожал.
– А что же тогда тебя рядом с ней нет? Почему ты не проведешь эту ночь в бдениях возле ее гроба? Почему ты не здесь? – спросил Таборский. – О, что же я спрашиваю?! – тут же осекся он. И сам себе ответил:
– Естественно, что же Лассаль, блестящий и великолепный Лассаль, великий актер, любимец публики, гений, чьей вдохновенной игре рукоплескали во многих столицах мира, мой сокурсник, с которым мы вместе мечтали о служении Мельпомене, – что он, Лассаль, станет делать в этой церкви на краю унылого замерзшего парка, юдоли состарившихся и отчаявшихся?! О, Лассаль, вечный прекрасный юноша, житель Олимпа, твое искусство не старится, преодолевая время, хориновский фактор времени не имеет к тебе никакого отношения, ты бог! Совсем не то, что я…
Таборский внимательно смотрел трупу в лицо. В его трупье лицо…
– Здравствуй! – проговорил Таборский, глядя умершей старухе в лицо. – Вот я и нашел тебя! – добавил он. – Здравствуй, мое Детство, мое отрочество, моя радостная жизнь в твоем доме. Здравствуй тепло, которым я был согрет благодаря тебе. Здравствуй, мое счастье. Мое единственное добро, которое я видел в этой жизни.
Таборский опустил руку с телефоном ниже, держа ее согнутой, – к груди.
– Э-э, Таборский, перестань, ты, кажется, немного тронулся умом… Таборский, мне страшно… – неслось из мобильного телефона, в котором Господин Радио поставил регулятор громкости на самый высокий уровень. – Таборский, перестань… Таборский, я не могу сейчас приехать в церковь… Таборский, приезжай сейчас сюда, в кафе… – и Лассаль назвал адрес в центре города.
Таборский вдруг отпрянул от гроба:
– О-о! Что же я говорю?! Я говорю трупу "здравствуй". Значит, живи, будучи здоровой. Что же я говорю?! Разве это нужно говорить?
Блуждавший взгляд Таборского прошелся по соседним пределам церкви. Здесь было довольно темно, сумеречно.
– Что же я говорю?! А если старуха встанет? – торопливо продолжал бормотать Таборский. – Если она поднимется из гроба? Ведь это все равно не будет выходом. Это будет даже еще хуже! Что же я буду делать с ней? Не пойду же я с ней под ручку гулять в парк?! Не-ет, так нельзя.
Лицо у старухи было удивительно недовольное, обиженное, горькое… Но горькое той злой горечью, которая не просит пощады, не надеется…
– Молодец, Юнникова! Ты не сдаешься! – прошептал Таборский. – Проклятый хориновский фактор времени не властен над тобой. Но лицо у тебя горькое. Ты тоже умерла неприкаянной: у тебя ничего не получилось, ничего не вышло. Мечты не сбылись, а жизнь оказалась горькой. Тебя все бросили… Но ты не сдаешься. Ты готова начать все сначала. Опомнись, какое "сначала"?! Ты уже умерла! Вот оно – произошло!.. И со мной тоже скоро произойдет, – добавил он.
Между тем из телефонной трубки уже некоторое время неслись короткие гудки.
– Какая, однако, простая штука – этот труп! В ней нет ничего сверхъестественного. Но должно же быть в ней что-то! Сверхъестественное! Но ничего нет. Странно. Как будто он, труп, чего-то недоговаривает, – проговорил Таборский и склонился к лежавшей в гробу старухе совсем низко. Он видел перед собой обтянутый кожей лоб, закрытые глаза. – Послушай, тетя, я пришел к тебе, чтобы спросить: что мне делать? Я был заколдован. Как Карлик-Нос из сказки Гауфа. Время, отпущенное на жизнь, истрачено впустую. Загублено. Я очнулся, а время уже миновало. Как вернуться назад? Мне было двадцать пять, потом какой-то сумрак, туман. Как будто я спал. Потом я очнулся, глянул в зеркало: я увидел, что у меня не лицо, а мерзкая, гадкая маска. Я попробовал сорвать ее, она крепко сидела и никак не сдиралась. Где снадобье от всего этого?
Вдруг Таборскому что-то померещилось в лице старухи, словно какая-то тень, какое-то неуловимое движение пробежало по нему, словно задрожали веки.
– Эй-эй! Эй! Близко не наклоняйтесь!.. – прокричал ему священник. Он был уже близко. Он бежал по церковным пределам, путаясь в рясе, скользя ботинками по мрамору. Лицо его было ужасно озабоченным и серьезным.
Таборский словно очнулся и вновь отпрянул от гроба, шагнул назад.
– Что вы за дур-р-рак! – проговорил Таборский громко, отвечая священнику. Голосу его звонко откликнулось эхо, раздавшееся под сводами малюсенькой, почти миниатюрной, но темноватенькой и уютной церковки. – Это же труп! А трупы не кусаются.
Он сказал это очень бодро, резко, по-офицерски, по-гусарски, по-молодому развернулся на каблуках и пошел прочь к выходу…
– Стойте! Мне только что позвонил Лассаль! – прокричал ему вслед священник. – Я должен задержать вас!
– Вот это труп!.. Вот это настоящий стоик!.. Вот это позиция! Готова начать все сначала: родить новых детей, которые ее не бросят, поставить талантливые спектакли вместо посредственных, – громко проговорил Таборский. – Нам, трупам, нельзя сдаваться! Мы, трупы, еще многое сможем в жизни! Честное слово, свежеет на душе.
Он неожиданно остановился, крутанулся на каблуках вновь, зашагал обратно. Священник, опустив руки, стоял посредине храма.
– Знаете, я хотел вас спросить… Сколько стоит отпевание в церкви? – поинтересовался Таборский.
– Отпевание в церкви? – испуганно и обалдело переспросил священник.
– Да, отпевание в церкви, – решительно повторил Таборский.
– Кого вы бы хотели отпеть? Живых я отпевать не буду, – глаза священника расширились от страха.
– Да, я хочу, чтобы вы отпели меня… Ерунда! Я шучу. Я бы хотел заплатить за отпевание вон той старухи.
– Это ваша родственница? – робея перед Таборским, который действительно выглядел весьма грозно, спросил священник.
– Да, она меня вырастила. Так сложилось… У нее есть еще родственники. Я бы хотел помочь им, взять на себя расходы. Но тайно… Вы знаете, я бы хотел посоветоваться с вами, – Таборский потер виски. Казалось, ему стоит большого труда сосредоточиться на том, что он говорит, в то время как мысли его возвращаются к какому-то иному предмету, не связанному с темой происходящего в эту минуту разговора.
– Пожалуйста… – засуетился священник, жестом приглашая Таборского куда-то в глубь церкви. – Я могу вам дать любой совет. Главное, чтобы он вам пригодился. Сейчас мы пойдем ко мне в комнатку и там, дорогой мой, вам станет легче. Вы слишком потрясены. Хотя в такой ситуации слово "слишком" неуместно. А за отпевание Юнниковой заплатит Лассаль. Это уже решено. Так что тайно ничего сделать не удастся.
Таборский тем временем не двигался с места. Глядя себе под ноги и по-прежнему продолжая массировать кончиками пальцев виски, он произнес:
– Тайна… Этот фокус с радиорепортажем Юнниковой… Кто же его вел? Ведь я узнал, я точно узнал ее голос! Но кто же тогда в гробу? А вдруг в гробу не она?! Сколько лет я ее не видел?! Сколько лет прошло с того дня? Нет, я не мог ошибиться. А вдруг в гробу кто-то похожий на нее?!
– В гробу – Юнникова, – твердо сказал священник. – Я хорошо знал ее. Она часто бывала в этой церкви. Она руководила хором. Иногда она приходила в церковь не одна, а со своими хористами.
– Да, я совсем недавно был в этом хоре. Правда, это не хор, а какой-то театр. Они сказали мне, что больше не признают Юнниковой. Смешно, правда? Собственно, я намеренно хотел попасть в этот хор. И не только потому, что рассчитывал встретить в нем Юнникову. Мне хотелось встретить там убогих людей. Обычно в таких самодеятельных коллективах подбираются ущербные, убогие люди. Там все такие… подобрались… Немощные, увечные, жалкие на вид, ничтожные, скудные, посредственные. Как много в мире убогих людей! Мне казалось, что среди убогих людей мне станет легче. Вот почему еще я пошел в этот хор, а не только потому, что рассчитывал застать там Юнникову, которая больше не жила по тому адресу, который я знал.
– Вы пошли в хор? Вы тоже имеете какое-то отношение к хоровому пению? Может быть, вы режиссер? Или артист? Или, как Юнникова, вы имеете два образования: музыкальное и театральное? Кто вы? – любопытствовал священник.
– Да, я имею театральное образование. Сейчас я работаю над странной пьесой. В ней какие-то нелюди кастрировали мальчика… Еще… – задумчиво произнес Таборский.
– Постойте… Вы знаете, кто это сделал? – встрепенулся священник.
–Да… То есть, нет… Эти самодеятельные хористы. Жалкие на вид… Я все думаю – метит ли их Бог или это случайность? Своего рода случайность… Эта проклятая случайность все время играет слишком большую роль!
– Пойдемте, пойдемте, мы не будем здесь говорить, – священник понял, что от Таборского сейчас трудно добиться какого-нибудь толкового разговора. – Я помогу вам прийти в себя. Я поймаю вам такси. Вы поедете туда, где сейчас Лассаль. Он просил меня об этом, – говорил, беря Таборского под руку, священник.
Вслед за этим они прошли в комнатку, которая располагалась в удаленных от входа пределах церкви. Там священник сперва усадил Таборского на старенькое кресло, потом расстелил на столе маленькую скатерочку и выложил на нее из стоявшего тут же, в комнате, маленького холодильника пирожки с мясом, купленные, судя по их виду, у какой-то грязной и нечистоплотной бабки, стоявшей у ближайшей к церкви станции метро. Жестом священник предложил Таборскому угощаться…
… Однако мы давненько не рассказывали о событиях, происходивших в тот же самый единственный и самый решающий вечер хориновской революции с Томмазо Кампанелла! Тем более что теперь это может быть рассказ не про одного только Томмазо Кампанелла, а еще и про его нового приятеля Паспорта-Тюремного. Итак, позволим себе отложить продолжение разговора между Таборским и священником и вернуться к делам двух недавних знакомцев.
Глава XXXIII
Архитектура подонства
Томмазо Кампанелла и Паспорт-Тюремный стояли посреди обычной лефортовской улицы. Кажется, это была улица Лефортовский вал. Но может быть, это была и какая-то другая улица. Неважно! Мерзость была кругом. Мерзость просто окутывала окрестности и не давала продохнуть. Это не была угрюмость или мрачность, это было подонство, подонство…
– Интересно, – проговорил Томмазо Кампанелла. – Паспорт ты мой Тюремный, в чем заключается загадка Лефортово? А?..
Паспорт-Тюремный только пожал плечами. Он был немного пьян (они с Томмазо Кампанелла уже успели выпить), и, судя по всему, слегка нетрезвое состояние настраивало его на меланхолический лад.
– Эй, "Хорин"!.. Привет! – прокричал Томмазо Кампанелла в рацию. – На связи с вами Томмазо Кампанелла.
Настроение у него было явно хорошее. Видимо, в его, Томмазо Кампанелла, случае алкоголь больше способствовал развитию настроений оптимистических, нежели меланхолических.
Они все – и "Хорин" с хориновцами, и Томмазо Кампанелла с Паспортом-Тюремным – находились внутри Лефортово. Поэтому радиоволны, вылетая из антенн-отправителей, завихриваясь и огибая на своем пути здания-подонки, фабрики-мерзавцы и прочую нечисть, легко достигали адресата, проще простого входили на другом конце пути в его антенну. Именно благодаря этому в рации Томмазо Кампанелла тут же зазвучали ответные слова:
– Да-да!.. Томмазо Кампанелла, я вас слышу. Говорите! – это была женщина-шут.
– У меня есть вопрос, – живо откликнулся Томмазо Кампанелла. – Я хочу спросить: может ли быть такое, что меня угнетает Лефортово только потому, что здесь все – и деревья, и птицы, и дома, все-все эти здания пропитаны ядовитым гноем подонства. Только потому, что пропитано подонством! Может ли подонство быть воплощено в камне? Ведь камень же может быть поставлен на службу подонству, не так ли?
Паспорт-Тюремный, который все это время стоял рядом, начал усиленно озираться по сторонам, словно ища чего-то.
– Чего ты ищешь? – спросил у него Томмазо Кампанелла, отставив рацию на вытянутую руку.
– Ищу подонков, – ответил тот. – Но не нахожу. Если только, ты имеешь в виду меня?.. Обидно!.. Но ты ведь не обо мне говорил?! – спросил он с надеждой. – Я всего лишь верный последователь идеи.
– Какой? – Томмазо Кампанелла начал улыбаться. Настроение у него было явно приподнятое.
– Как это какой? Мы с тобой не должны никогда работать, должны всегда веселиться и развлекаться. И непрерывно переезжать с места на место. Впрочем, время от времени и нам придется заниматься делами, – добавил Паспорт-Тюремный после паузы.
Кругом было, в общем-то, и не очень мрачно. Скорее даже, в этом месте Лефортово в округе преобладали светло-коричневый и песочные тона, так что местность могла бы выглядеть некоторым образом жизнерадостно.
Наконец Томмазо Кампанелла поднес рацию ближе к уху и услышал оттуда:
– Все это ерунда. Никакой связи Лефортово и подонства быть не может. Вы просто, Томмазо Кампанелла, сходите с ума. Вам надо быть мужественней, – наставляла Томмазо Кампанелла женщина-шут. – Так вот, вам надо быть мужчиной! И вообще: больше юмора. Не забывайте, что изначально сегодняшний вечер мы хотели посвятить юмористическим сценкам.
– Ладно, я постараюсь быть веселым, – согласился Томмазо Кампанелла. – Да только что же мне делать? Почему у меня в этом Лефортово постоянно плохое настроение? Мне непонятно наше Лефортово. И мне хочется знать – мне только видится кругом мрачное настроение, или это есть на самом деле?
– А вам не интересно узнать, Томмазо Кампанелла, что по поводу всего этого думают посторонние вам люди, которые находятся рядом с вами на лефортовской улице, – подала идею женщина-шут.
– Интересно! Очень интересно узнать, – живо откликнулся Томмазо Кампанелла.
– Вот еще морока! Зачем это все узнавать? – не понравилась идея Паспорту-Тюремному.
– Так проведите на улицах Лефортово нечто вроде социологического опроса! – развивала свою идею женщина-шут. – Люди ерунды не скажут. Люди зла не пожелают. Если уж люди скажут – значит, так оно и есть!
В какое-то мгновение Томмазо Кампанелла показалось, что женщина-шут над ним просто издевается из-за давних идеологических разногласий по поводу теории хориновской революции в настроениях.
– Как люди скажут – значит, так оно и есть. Может, им как раз оно очень нравится, – продолжала тем временем женщина-шут.
– Правильно! – не выдержал Паспорт-Тюремный. – Конечно, им нравится!.. Они же все – подонки. Низкие существа. Как же им вся эта мерзость может не нравиться?!
– А действительно, Паспорт-Тюремный, что ты кипятишься? Люди должны знать, – неожиданно поддержал женщину-шута Томмазо Кампанелла.
– Слушай!.. А кто же ты все-таки такой?! Подозрительная ты все-таки личность! – продолжал кипятиться Паспорт-Тюремный. – То одно говорит, то другое. Тоже мне, нашел, кого слушать. Ладно, черт с тобой! Слушаюсь и повинуюсь!.. В конце концов, мне-то что? Статистический опрос – так статистический опрос. Общественное мнение-так общественное мнение. Мне совершенно все равно!
– Верно!.. Вот это действительно верно! – обрадовалась на другом конце радиоканала женщина-шут.
– Да… Вот только, где же ты будешь свой опрос общественного мнения проводить? Здесь, что ли?.. – спросил Паспорт-Тюремный. В голосе его звучало некоторое недоверие.
– Вот и я тоже думаю… – засомневался Томмазо Кампанелла.