– До сих пор? – удивился Валерий. – Крепкая барышня. Там же череп всмятку. Прям совсем жива?
– Я так понял, больше овощ, но все равно, – пробубнил Эдик, не снижая значительности взгляда. Жевал он так яростно, что кончик носа гулял кругами.
Валерий пожал плечами.
– Ну, контрольный в ситуацию не слишком вписывался. Перезарядка ружжа тем более – а у него карабин на два патрона. Месяц прошел, значит, из овоща вряд ли выйдет.
– А если?
– А если – тоже ровно. Нечего ей рассказывать, там все на опа вышло, они ни увидеть, ни понять… Короче, кушай спокойно. Дальше что?
Эдик кивнул, допил очередную чашку и снова вгрызся в мясо и беседу:
– Дальше думать надо. Исправлять, нет.
– Понять бы еще, что именно. Сам-то этот… Артем… Что сказал? То есть он реально следак, сложил два и два, вышел на тебя – или что? Объясни толком, пожалуйста.
Эдик пробурчал, не поднимая головы:
– Да я в непонятках. Следак реальный, из местного СК. Я справки не наводил, сразу к тебе, но есть ощущение, что на пустом месте он понты не нарезал бы. Навряд ли у него что-то четко бьется – так, морду мою где-то увидел, вспомнил, решил покопаться, а что дальше делать, не придумал. Спрашивает, не собираюсь ли я куда уезжать, смогу ли подъехать в Чулманск. Я говорю – вот уж не знаю. А если я, говорит, подъеду для беседы? Я говорю – да какое, мне во Владимирскую область завтра ехать. Это правда, кстати. И, короче… Блин. Вот на таких мелочах вечно…
– Чего вечно?
– Сыпемся.
– Хорош сепетить, – отрезал Валерий. – Когда мы сыпались? К тому же – ну сложил два и два, ну и что. Где ты, где Большакова, а где дедушка Минетыч. Ты лучше вот что скажи: есть смысл начальству этого Артема звякнуть, или наоборот?
Эдик уронил бренькнувшие вилку с ножом на пустую тарелку, вытер блестящий рот и набуровил новую чашку кофе. Лицо у него ожило, даже зеленые подглазья стали по-весеннему свежими. Он поднес чашку ко рту и торопливо сказал перед тем, как отхлебнуть:
– Наоборот, в бутылку полезет – и тэ дэ.
– И что? – пренебрежительно спросил Валерий, но тут же согласился: – Ну да. Шум по-любому лишний. Давай так: отправим-ка мы туда Костика.
Эдик поднял брови. Валерий сказал:
– Ну что. Во-первых, он там формально-то незасвеченный. И зажил, говорит, вполне. Потом, пусть человек учится тонкой работе. Не все ж ему… Ладно.
– Шум лишний, – все-таки не выдержав, пробормотал Эдик.
– Костик-то как раз нешумный, – напомнил Валерий.
Оба усмехнулись. Валерий назидательно сказал:
– Сто раз говорил: врагов за спиной не оставляем.
– Так то врагов.
Валерий допил пуэр, складывая мысли в слова, и веско сообщил:
– Враг – не тот, с кем ты собираешься воевать. Враг – тот, с кем ты уже воюешь, и особенно – тот, кого ты победил и забыл. Ты забыл, а он помнит.
Эдик вяло изобразил аплодисменты. Валерий махнул официанту и закончил:
– Костя к тебе подъедет, ты расскажешь все в подробностях, он сегодня и тронется. Завтра-послезавтра будет все понятно. Там и решим, что делать.
Формально Валерий не ошибся ни в чем.
Часть третья. Сестра – хозяйка
28-29 ноября
Глава 1
Чулманск. Гульшат Неушева
Кот сдурел.
Сдурел, наверное, давно. Сперва Гульшат его не слышала – дверь была двойной и в обеих частях довольно толстой. Потом не обращала внимания, потому что второй месяц не обращала внимания вообще ни на что. Подруги пытались исправить это недели полторы, прорезавшийся вдруг Ренатик, тварь смазливая, продержался чуть дольше. Игнорировать Айгуль было сложнее. Она приходила каждый день, ругала сестру, заставляла есть, лезть в душ и переодеваться – даже на улицу пыталась вытолкать. Гульшат не сопротивлялась, просто плакала. И Айгуль отступала. Иногда ругалась, иногда садилась плакать рядом, чаще всё вместе – но потом вскакивала и говорила, что времени сейчас нет, а завтра вот вернусь и займусь тобой как следует, ишь, устроила здесь половодье. Завтра все начиналось сначала.
Сегодня до начала было еще полдня – Гульшат на часы не смотрела, но смутно ощущала, что день в самом разгаре. Кот, видимо, тоже. Он скребся в дверь и орал уже год. Ну, не год, но полчаса минимум. Будто в двери рыбная кость застряла, любимая и последняя. Кот орал как "Формула-1", скрещенная с недорезанным бараном. Недорезанных баранов Гульшат не видела и не слышала, но которую минуту пыталась себе представить. Желательно в образе кота.
Представлять такое было непросто, но тонуть в слезах дальше не получалось – этот дурак отвлекал. Гульшат даже заподозрила, что не животное голосит, а хитрые бандиты пытаются выманить хозяйку из квартиры. Мама такими в детстве пугала.
Мысль о маме опять накрыла Гульшат горьким сопливым потоком, от которого все больно сморщилось почти до неживого состояния. Гульшат выжила, открыла новую коробку салфеток, вытерла саднящее лицо и пошла смотреть, что там за бандиты такие. Думала даже нож взять, но это было совсем глупо. Цепочку все-таки накинула.
Зря. За дверью были не бандиты, а кот. Маленький, но наглый. Он сразу попытался юркнуть в щель. Гульшат остановила его тапком и сделала щель узкой. Наглец, не жалея шерсти и уха, продавил голову насколько смог, сдавленно мявкнул, отдернулся, сел и заорал. Не так, как раньше – жалобно.
Не разжалобишь, зло подумала Гульшат. Не то чтобы она не любила кошек – восторгов по их поводу не понимала. Ну, кошки. Бывают прикольные, бывают драные. На колготках от них шерсть, на руках царапины, в подъездах пахнет.
От этого не пахло. Миленький был котеночек – мелкий, в серо-черную полоску, как поперечный бурундук, отчаянно пушистый и несчастный. И глаза довольно крупные – черные-пречерные. Он смотрел на Гульшат, как котяра из "Шрека", но вроде не придуриваясь, а всерьез.
– Чего надо, балбес? – спросила, крепясь, Гульшат, чуть приоткрыла дверь, держа тапок наготове, и попробовала рассмотреть, что именно зверь драл с таким усердием.
У двери не было ни рыбы, ни самки, ни кошачьих нот. Был половичок, почти нетронутый. Зато дверь была тронутой. Процарапать пупырчатую пленку, затягивавшую сталь, животное не смогло, но блеску в углу поубавило. Без перекуров скреблось.
– Квартиру перепутал, дурак? – поинтересовалась Гульшат.
Котенок поднял голову и мяукнул длинно и почти беззвучно.
Понятно, что кокетничал, пытаясь разжалобить. Но талантливо ведь.
А талант следовало поощрять.
Гульшат подумала и прикрыла на секунду дверь, чтобы скинуть цепочку. Котенок заорал уже вполне в голос, хорошо поставленный. Гульшат чуть не усмехнулась, распахнула дверь – вскочивший было гость замолчал и присел, – и предложила:
– Ну входи.
Кот сидел, внимательно рассматривая Гульшат. Входить он не собирался.
– А чего орал тогда? – спросила Гульшат.
Кот беззвучно зевнул.
Гульшат сделала вид, что закрывает дверь. Кот настороженно приподнялся и разверз пасть.
– Ну давай, давай, – пригласила Гульшат, снова распахивая всё настежь.
Кот сел.
Гульшат вздохнула и побрела на кухню. Кажется, в холодильнике оставалось молоко.
Молока все-таки не было. Был пакет непросроченного катыка – Айгуль за этим следила строго. Гульшат рассудила, что если коты любят молоко, то кисломолочные продукты должны как минимум терпеть, и принялась искать подходящую плошку, чтобы разогреть катык и подманить им животное. А то заболеет, орать не сможет – из профессии погонят.
Тут Гульшат вздрогнула и чуть не выронила посуду, потому что животное уже терлось о ее ногу. На звон и бряканье прискакало, не иначе.
– Вот ты жук, – укоризненно сказала она, убрала ногу, но котофей описывал восьмерки вокруг с такой скоростью, что голова закружилась от ряби. Гульшат вздохнула, выдавила полпакета в плошку, осторожно перемещаясь и бормоча "Ну погоди, не ори", поставила катык в микроволновку и полминуты морщилась под гуденье печки и отчаянные вопли вымогателя, который уже примеривался когтями к махровым носкам. Гульшат стало смешно, впервые за последний месяц, и тут же стыдно – нашла когда смеяться.
Она буркнула:
– Жри, бандит.
Стукнула плошкой об пол. И тут же кто-то сказал по-татарски:
– Мыраубай, ты где?
Вкрадчиво сказал, но внятно. Рядом.
Дверь не закрыла, дура, подумала Гульшат, чего-то сильно испугавшись. Аж руки затряслись. Кот, не отвлекаясь, лакал катык – громко, как собака.
– Мыраубай, – донеслось снова, уже громче.
Неужели в квартиру зашел, подумала Гульшат замороженно, нашаривая что-нибудь тяжелое. Нашарилась совершенно нетяжелая стальная кастрюлька, в которой Айгуль вчера делала кашу. Должны были еще ножи рядышком стоять, но Айгуль их, видать, спрятала зачем-то.
Гульшат одеревенелой ногой подпихнула кота в бок, чтобы он сам вышел на голос и все незваные гости убрались подальше. Кошак, даже не подняв головы, перешел на другую сторону миски.
– Мыраубай, иди сюда, – снова позвал голос от двери.
Он, кажется, не приближался. И звучал не слишком страшно. К тому же Гульшат с трудом представляла себе маньяка или насильника, подзывающего кошку на татарском языке. Вот пенсионера, колхозника или, например, библиотекаря – запросто.
Она прерывисто вздохнула и, не выпуская кастрюльки, решительно вышла в прихожую. Там никого не было. Зато с лестничной площадки донеслось:
– Песи-песи-песи.
Акустика играет, с облегчением поняла Гульшат и сказала на смеси русского и татарского:
– Это ваш кот, наверное, ко мне забежал. Вы заходите, пожалуйста.
– Извините, ради бога, вот вас беспокою, – сказал дяденька по-русски, вдвигаясь мелким шарканьем.
По-русски он говорил с заметным акцентом и выглядел в самом деле крайне безобидно: зализанные пегие волосы, круглый нос с мелким синим узором, темные дряблые щечки в стороны, одет как клоун – в клетчатую безразмерную фланельку, разношенные трикошки, заправленные в темные носки, и слишком мелкие фетровые тапки.
Типичный, в общем, пенсионер, хотя по возрасту еще не подходил – вряд ли старше пятидесяти. Но, может, инвалид, например, по зрению – очень уж беспомощно он щурил глаза, которые не вмещались за толстенными стеклами.
Дяденька робко улыбнулся Гульшат, ненадолго став старее и симпатичней – морщины брызнули к вискам и ушам, – потупился и позвал:
– Мыраубай, бандит такой, иди быстро уже!
По-русски позвал, из вежливости. Произношение Гульшат его не впечатлило. Гульшат стало обидно, и она громко велела по-татарски:
– Мураубай, быстро к хозяину иди.
На кухне слабо заскрежетало: кот возил миску по полу. Хозяин немножко подождал со склоненной головой и пожаловался:
– Не слушается. Маленький еще, глупый совсем.
Гульшат кивнула, сдерживаясь. Опять накатило. Она кивнула в ответ на робкие жесты дяденьки и отвернулась, не слушая, как он дошаркивает до кухни и как там вдруг что-то громыхает и взревывает. Она полагала, что дедочку придется выковыривать придурочного питомца из катыка минут пять, так что будет время и прореветься, и утереться. И сильно вздрогнула, услышав за плечом:
– Дочка, что случилось?
Гульшат умом еще выбирала между "Какая вам разница" и "Какая я тебе дочка", а все вокруг ума уже выло, рыдало и тряслось, уткнувшись носом в фланелевую подмышку и немного – в тонкие ерзающие ребра под пушистой шерстью. Слово "дочка" переломило смеситель – хлынуло сильно и сразу. Фланелевая подмышка пахла не потом и не старческими болезнями, а лавандовой добавкой к стиральному порошку, вокруг стало тепло и покойно, и по этому покою удобно лились слезы-сопли вперемешку со словами. Гульшат рассказала все: и про маму, которая умерла, и про папку, который ее убил, говорят, и девицу эту с завода почти убил, говорят, которая его любовницей была, говорят, как будто у папки могла быть любовница. И про то, что бред это полный, никто не верит, и Гульшат первая – а против сказать ничего невозможно, ни ей, ни Айгуль, ни следакам этим чокнутым, которые ходят, и ходят, и ходят, и спрашивают. А мамы нет. А папка в тюрьме. И смысла нет никакого ни в чем.
Она долго так ревела, ныла и хлюпала, как ведро, оставленное под ливнем на ветру. Опроставшись, словно ведро как раз, обнаружила, что сидит на кухне, почему-то уже в махровом халате поверх домашнего костюма, и прихлебывает из кружки крепкий сладкий чай с лимоном. А дяденька сидит напротив, подталкивая к Гульшат тарелку с печеньями и не обращая внимания на котенка, атакующего носом и когтями то левое, то правое его плечо. А Гульшат рассказывает и рассказывает, сморкаясь в очередную салфетку.
Про то, как все всегда было хорошо, даже когда завод почти вставал, а папу начинали таскать то в прокуратуру, то в администрацию, то по каким-то судам, и он был белый и молчаливый, но все равно нежный с ними и с мамой – и однажды даже сказал ей: "Я живу, пока ты жива". Про то, как осенью что-то поменялось, незаметно: вроде все хорошо, а глаза отводишь – и со всех сторон шепот: у Неушева проблемы и любовница, Неушева вразнос пошла, на заводе бардак. Но ведь не было никакой любовницы, и разноса никакого не было, и завод новых людей принимал, зарплату поднимал и производство увеличивал. Гульшат, правда, тогда на все это не обращала внимания, это ей Айгуль рассказала – она всегда была старшей-умной-серьезной. Тогда Гульшат взяла папу с мамой за шкирятник и строго допросила: вы что, старые, с ума спрыгнули на старости-то? А старые посмеялись и велели дочке глупости не слушать, а заканчивать универ да поскорее замуж выходить.
И Айгуль тоже, говорит, посмеялась.
А через неделю случилось. Ну что-что случилось…
Гульшат снова сорвалась в безнадежно долгое рыдание, но нет – выскочила быстро, и так же размеренно, хоть и сипло продолжила.
Да какой секрет, весь город знает. Всех на загородной базе в Боровицком нашли. Маму м… м… мама, мамочка, и девка эта из отдела кадров, которая никто и ни при чем, мы про нее не слышали ни разу – врут все, и она почти мертвая. А папа без сознания, с ружьем, и пьяный, говорят, в дупель. А он и не пил почти. Ну как почти, выпивал, но чтобы допьяна – не было такого. Я всем говорила, пять раз, и следователю этому, который приходил, вопросы идиотские задавал – про завещание, про аудитора какого-то, но в особенности про девку эту. Как же, говорит, вы не слышали про связь отца с Большаковой, если все остальные слышали – и смотрит, главное, как на врага, как будто я вру тут ему. А я не вру, не вру, это все остальные врут, с ума сошли, какая Большакова, папа сроду бы…
Она вскинула мокрые глаза на сидевшего напротив дяденьку, про которого, честно говоря, уже все подробности позабыла – откуда взялся, почему сидит на ее кухне и слушает, и для чего наглый кот грызет ему складки рубашки. И чуть чаем не облилась. Гульшат вдруг показалось, что это не чужой дядька, а папка ее сидит напротив, стащив толстые очки, и смотрит на нее больными глазами – как смотрел, когда думал, что Гульшат от пневмонии вырубилась, а она сквозь ресницы подглядывала, хоть все и плыло по жаркому кругу. Гульшат торопливо проморгалась и поняла, что ошиблась: у поспешно нацепившего очки дядьки лицо было совсем не папкино – ну, может, чуть-чуть, рот там, брови, но остальное-то другое. С ума я сошла уже от рева, подумала Гульшат тоскливо. И выражение лица совсем не папкино. Папка или строгий, или веселый, или – когда задумается – смешной, губы выпятит, как обезьянка, и смотрит куда-то на носки себе. А этот сморщенный весь и жалкий.
Гульшат высморкалась, откашлялась и хрипло спросила:
– А вас как зовут?
– Мидхат, Мидхат-абый меня звать, дочка. Я в гости приехал, на день всего, на третьем этаже вот родня… Мусор выносить пошел, а кот, балбес, в дверь. Ну вот я и…
– А, вы у Гавриловых, – догадалась Гульшат. – Там же никто больше не въехал, кажется.
Дядька кивнул, ойкнул и бережно отцепил от себя кота, который вгрызся всерьез.
– Любит он вас как, – осуждая такое людоедство, сказала Гульшат. – Соскучился без хозяина.
Ей опять стало смешно.
– Вот гостя и грызет, – раздраженно сказал дядька, отпихивая сгруженного на пол кота, который медленно, но решительно пытался приступить к штурму трикошки.
– Так это Гавриловых кот, – догадалась Гульшат.
Гость сокрушенно развел руками и спохватился:
– Ох, так они же скоро придут – а я там бросил все… Спасибо, дочка, побегу. Извини, что вторглись, помешали.
– Вам спасибо, – сказала Гульшат, вставая, и отодвинула вметсе со стулом глупые мысли по поводу Гавриловых, которые слишком страстно ненавидели любых животных и были слишком русскими для того, чтобы внезапно завести кота и наградить его откровенно татарской кличкой. Да какое ей дело до этого.
Дяденька нагнулся, подставил руку коту, и тот ловко вбежал по ней до плеча и устроился там, как пиратский попугай. Гульшат, не выдержав, улыбнулась. Дяденька тоже улыбнулся и неожиданно спросил:
– Папе свидания разрешают?
Снова захотелось разрыдаться. Гульшат пожала плечами.
– Ты сходи, Гульшат, – неожиданно глубоким голосом и без акцента сказал Мидхат-абый. – Он не виноват, ты же знаешь. Мы все стоим на плечах наших предков, и эта колонна уходит в бездну, но не падает, потому что предки держат. А если нам плевать на них, мы сходим с колонны и ух в бездну – и падаем без срока и без смысла. Не сходи. С колонны не сходи, а к папе сходи. Ему без тебя никак.
– Не пустят, – с трудом ответила Гульшат не то, что хотела и совсем уже не понимая, чего хотела-то – и что творится.
Может, показалось?
Продолжил дяденька другим тоном, старым и татарским:
– Пустят. Адвокат попроси, Артем Александрович попроси.
– Какой Артем Александрович?
Мидхат-абый кивнул на холодильник. Гульшат не столько увидела, сколько вспомнила, что там магнитом прилеплена визитка давешнего следователя – вернее, дознавателя. Вот наблюдательность у дедушки – с таким-то зрением, подумала она.
А Мидхат-абый продолжил уже от самой двери:
– Сходи. И скажи, чтобы верил: все, что возможно, исправим.
– А что невозможно? – почти выкрикнула Гульшат, сморщившись.
– А что невозможно – с тем смиримся, дочка. Гульшат, надо дальше жить, что делать. Чтобы исправлять то, что возможно, – ответил Мидхат-абый по-татарски.
Гульшат, на удивление, все поняла. Вышла в прихожую, но спросила не то, что собиралась:
– А откуда вы знаете, как меня зовут?
Мидхат-абый, уже открыв дверь, которую, значит, до того запер, улыбнулся.
– Так ты же сама все рассказала. Ты Гульшат, сестра старшая Айгуль. Забыла, что ли?
Гульшат кивнула. Лицу стало жарко.
Мидхат-абый серьезно сказал:
– Это ладно. Ты главное не забудь. И папе скажи, договорились? Потерпите немного – дальше будет получше. Я обещаю.
И ушел, закрыв дверь и не услышав ни гульшаткиного "спасибо", ни гульшаткиного "до свидания", ни гульшаткиного рева.
Впрочем, плакала она недолго. Кончились слезы.
Мидхат-абыю Гульшат, конечно, не поверила. Совет потерпеть был куда уж какой мудрый, а обещание – глупым и безответственным. Тем более, что исходило оно от чужого незнакомого человека.
Но свои и знакомые ей ничего не обещали.
А верить хоть кому-то и хоть во что-то очень хотелось.