Ближе к вечеру Пять семейств Нью-Йорка запросили через посредника, согласна ли семья Корлеоне выдать убийцу. Посреднику ответили, что Пяти семейств эта история не касается. Когда стемнело, в парке неподалеку от домов, принадлежащих Корлеоне, раздался взрыв - у въезда, перекрытого цепью, замедлила ход машина, из нее швырнули гранату, и машина с ревом умчалась. А еще немного позже двух "шестерок", рядовых служак Корлеоне, пристрелили, когда они мирно сидели за обедом в одном из итальянских ресторанчиков Гринвич-Виллидж. Междоусобная война 1946 года началась.
КНИГА II
Глава 12
Джонни Фонтейн небрежным движением руки отпустил слугу.
- До утра, Билли, - сказал он.
Отвесив низкий поклон, чернокожий дворецкий удалился из огромной комнаты, полустоловой-полугостиной, с видом на Тихий океан. Поклон был не лакейский, а прощально-дружеский и отвешен единственно в честь того, что сегодня у Джонни была к обеду гостья.
Гостья Джонни звалась Шарон Мур и приехала из нью-йоркского Гринвич-Виллидж в Голливуд пробоваться на маленькую роль у бывшего своего обожателя, а ныне кинопродюсера с громким именем. В какой-то день, когда Джонни снимался в картине Вольца, она забрела на съемочную площадку. Молодое, свежее личико приглянулось Джонни, оказалось, что она еще и мила, остроумна, и он пригласил ее к себе обедать. Его приглашения на обед уже снискали себе широкую известность и обладали неотразимой силой монаршей милости, - конечно же, девушка согласилась.
Наслышанная о его победах, Шарон Мур явно ожидала, что он набросится на нее, как ястреб на добычу, но Джонни ненавидел распространенный в Голливуде подход ко всякой встречной как к "женскому мясу". Он никогда не спал с женщиной, если не находил в ней такого, что ему по-настоящему нравилось. Не считая, понятно, случаев, когда, изрядно перебрав, оказывался в постели с кем-нибудь, кого не только не знал, но даже и не видел до этого. Притом же ныне, когда ему сравнялось тридцать пять и за плечами был уже развод с первой женой, разрыв со второй, а количество, фигурально выражаясь, трофейных скальпов - снятых, впрочем, не с головы - приближалось, вероятно, к тысяче, в нем просто поубавилось пылу. Тем не менее в Шарон Мур он ощутил нечто столь притягательное, что все-таки пригласил ее обедать.
Сам он всегда ел умеренно, но, зная, как ради возможности красиво одеваться урезают себя в еде юные честолюбицы и как наверстывают упущенное, когда их угощает кавалер, позаботился, чтобы еды на столе было вдоволь. Напитков - тоже: шампанское в ведерке со льдом, частокол бутылок на буфете, виски и водка, коньяк, ликеры. Джонни сам наливал стаканы, подавал заранее приготовленные блюда. Когда отобедали, повел ее в ту часть громадной комнаты, которая служила гостиной и где окно во всю стену выходило на Тихий океан. Поставил на проигрыватель набор пластинок Эллы Фицджеральд и расположился с Шарон на кушетке. Завязался легкий, непринужденный разговор, больше о том, какой она была в детстве, дурнушкой или куколкой, дичком или заводилой, гоняла вместе с мальчишками или гонялась за ними. Такого рода подробности неизменно умиляли Джонни, вызывали в нем ту нежность, без которой не могло возникнуть желание.
За дружеской болтовней они придвинулись ближе, уютнее устраиваясь среди подушек. По-дружески, невзначай, Джонни поцеловал ее в губы, и она отозвалась точно так же, не пробудив в нем никакого иного чувства. Снаружи, за огромным окном, в полном безветрии отливала темно-синим под луной тихоокеанская ширь.
- Что ж вы свою-то пластинку не поставите? - спросила Шарон. С ехидством в голосе спросила.
Джонни улыбнулся ей. Забавно, что девочке вздумалось его поддевать.
- Я не настолько проникся духом Голливуда.
- А вы поставьте. Либо сами спойте для меня. И я буду млеть и таять в лучших традициях киноэкрана.
Он от души рассмеялся. Когда он был помоложе, он и впрямь прибегал к таким приемам, а в результате получал одну лишь фальшь: девица, старательно трепеща и обмирая, впивалась в него затуманенным от вожделения взором, словно разыгрывая сцену обольщения перед воображаемой камерой. Теперь он ни за что бы не стал петь перед знакомой девушкой - начать хотя бы с того, что он уж сколько месяцев не пел и не был уверен в том, как будет звучать его голос. А во-вторых, непосвященным невдомек, в какой мере качество звучания зависит у профессионального певца от помощи технических средств. Свою пластинку он бы, пожалуй, мог поставить, когда бы при звуках собственного молодого, полного страсти голоса не чувствовал той неловкости, какую стареющий мужчина, уже с брюшком и лысиной, испытывает, показывая фотографии, на которых он снят в полном расцвете юношеских сил.
- Да я не в голосе, - сказал он. - А слушать собственное пение мне, откровенно признаться, надоело.
Они пригубили свои рюмки.
- Я слышала, вы потрясающе сыграли в этом фильме, - сказала она. - А правду говорят, что за бесплатно?
- За символическую плату, скажем так.
Джонни встал, чтобы подлить ей коньяку, предложил ей сигарету с золотой монограммой и, чиркнув зажигалкой, дал огня. Шарон закурила, время от времени прикладываясь к рюмке; он снова сел к ней поближе. Себе он подлил куда более щедрой рукой - из потребности взбодриться, разгорячиться, зарядиться. Традиционная для соблазнителя ситуация в его случае обычно складывалась наоборот. Подпоить требовалось не девушку, а себя. Девушка была, по большей части, и без того на все готова, сам он - нет. Последние два года нанесли жестокий удар его мужскому "я", и Джонни искал исцеления таким нехитрым способом: проводил ночь с молоденькой, свежей девочкой, обедал с ней пару раз в ресторане, дарил дорогой подарок и по-хорошему, самым дружеским образом, чтоб, упаси боже, не обидеть, расставался с нею. Зато она потом могла рассказывать, как свела с ума знаменитого Джонни Фонтейна. Это нельзя было назвать любовью, однако и хулить не стоило, если девушка попадалась хорошенькая и вдобавок просто хорошая. Кого он не выносил, так это тертых, расчетливых, которые проделывали ему в угоду положенные телодвижения, а сами не могли дождаться минуты, когда раззвонят по всем знакомым, что дали хваленому Джонни Фонтейну, не преминув добавить, что знавали более доблестных любовников. И все же сильней всего за годы восхождения к славе его ошеломляли покладистые мужья, которые только что в глаза ему не говорили, что прощают своих неверных жен, поскольку даже самой добродетельной из женщин не возбраняется нарушить супружескую верность с такой звездой эстрады и экрана, как великий Джонни Фонтейн. Вот это действительно разило наповал.
Он обожал пластинки Эллы Фицджеральд. Обожал это добротное, бесхитростное пение, благородную чистоту фразировки. Единственное в жизни, в чем он по-настоящему разбирался и знал, что разбирается, наверное, как никто другой на свете. Сейчас, полулежа на кушетке, он ощутил в глотке, согретой благодатным жаром коньяка, позыв запеть, вторя не столько мелодии, льющейся с пластинки, сколько вот именно этой самой фразировке, манере исполнения, - что, впрочем, было в присутствии посторонней немыслимо. Продолжая потягивать коньяк, он положил свободную руку на колено Шарон. Без утайки, с открытой чувственностью ребенка, который тянется к теплу, отвел шелковый подол ее платья, обнажив за краем прозрачной сетки золотистого чулка молочную белизну бедра, и как всегда - сколько б их ни было за эти годы, подобных встреч, подобных минут - почувствовал при этом зрелище, как разливается по всему телу жидкий огонь. Чудо в который раз произошло - что-то он станет делать, когда и этого лишится, как уже лишился голоса?..
Теперь Джонни был готов. Он поставил рюмку на длинный инкрустированный столик для коктейлей и повернулся всем телом к женщине. Движения его сейчас были очень уверенны, рассчитанны, но в то же время и нежны. В его ласках отсутствовала хотя бы тень непотребства, низменной похотливости. Он поцеловал ее в губы, ладонь его легла ей на грудь. Другая рука поглаживала теплое бедро с такою шелковистой на ощупь кожей. Ответный поцелуй был в меру искренним, но не страстным - оно и к лучшему до нужного момента. С души воротит, когда партнерша внезапно воспламеняется, как будто у нее не тело, а некий секс-мотор, с пол-оборота приводимый в ритмическое движение волосатым заводным устройством.
Тогда Джонни прибегнул к способу, которым пользовался всякий раз как многократно испытанным и безотказным возбуждающим средством. Легонько, касанием предельно невесомым, едва-едва лишь ощутимым, он провел кончиком безымянного пальца вдоль углубления у нее между ногами. Бывало, что этот первоначальный шажок к финальному сближению оставался не замеченным тою, которой предназначался. Иную - приводил в некоторое замешательство: было или почудилось? - поскольку Джонни всегда сопровождал это прикосновение проникновенным поцелуем в губы. Иной раз девушка словно бы всасывала в себя его палец либо охватывала его встречным движением. Ну и, понятно, до того как он стал знаменит, он изредка нарывался на пощечину. Короче, вот в чем состоял его прием, и чаще всего он срабатывал исправно.
Реакция Шарон оказалась непредвиденной. Она спокойно приняла все это - прикосновение, поцелуй, - а после сомкнула губы, тихонько отстранилась от него и снова взяла свою рюмку. Это был сдержанный, но недвусмысленный отказ. Что ж, и такое случалось. Хоть и нечасто, но случалось. Джонни тоже взял рюмку и закурил.
Она говорила что-то, очень приветливо, непринужденно:
- Это не потому, что вы неприятны мне, Джонни, вы оказались намного симпатичнее, чем я предполагала. И не потому, что я, как принято выражаться, "не из таких". Мне просто нужно, чтобы меня влекло к мужчине, без этого я не могу, вот и все.
Джонни Фонтейн посмотрел на нее с улыбкой. Она все еще нравилась ему.
- А ко мне, стало быть, не влечет.
Она немного смешалась.
- Ну понимаете, когда вы были в такой моде как певец и все прочее, я ведь была совсем маленькая. Мы с вами как бы чуточку разминулись, я - уже новое поколение. Честно - я не благонравная ханжа, не в том дело. Будь вы из тех кинозвезд, на чьих картинах я выросла, я скинула бы трусики в одну секунду.
Теперь она уже не так ему нравилась. Она была обаятельна, остра на язык - она была неглупа. Не лезла из кожи вон, стараясь залучить его в постель, не домогалась его внимания, зная, что он со своими связями может способствовать ее продвижению в шоу-бизнесе. По-настоящему славный человечек. Но он не мог не распознать здесь и другого. Такого, с чем уже сталкивался не первый раз. Девушка шла на свидание, заранее решив ни под каким видом не допускать близости с ним, как бы он ни был ей по душе, ради того лишь, чтобы с полным правом твердить всем и каждому, а в первую очередь - себе, что она отказалась от возможности переспать с самим Джонни Фонтейном. С годами он научился понимать и оттого не рассердился сейчас. Просто она уже не так ему сильно нравилась, а поначалу нравилась - очень.
И так как теперь она ему стала меньше нравиться, он почувствовал себя свободнее, расслабился. Сидел, потягивая коньяк, любуясь видом океана. Она продолжала говорить:
- Надеюсь, вы не обиделись, Джонни. Наверно, я чересчур щепетильна, наверное, девушке в Голливуде положено отдаваться с той же легкостью, как поцеловаться на прощание со своим молодым человеком. Я попросту еще не пообтесалась тут, должно быть.
Джонни с усмешкой потрепал ее по щечке. Его рука опустилась и скромно натянула подол платья на шелковые округлые коленки.
- А я и не обижаюсь, - сказал он. - Свидание на старомодный лад тоже имеет свою прелесть. - Умолчав об истинных своих чувствах - облегчении, что он избавлен от надобности очередной раз утверждаться в качестве непревзойденного любовника, соответствовать в жизни богоподобному образу, в котором представал на экране. От надобности наблюдать, как его дама в ответ силится тоже вести себя так, словно бы он и впрямь соответствует этому образу, силится придать вполне обыденному, заурядному акту значимость бог весть какого события.
Они выпили еще, еще пару раз обменялись незначащими поцелуями, и она собралась уходить. Джонни из вежливости спросил:
- Так я как-нибудь звякну, сходим пообедаем?
Шарон, как видно, вознамерилась до конца держать марку честности и прямодушия.
- Я знаю, вам нет резона тратить время, а в итоге оставаться ни с чем, - сказала она. - Спасибо за чудесный вечер. Буду когда-нибудь рассказывать своим детям, что ужинала в домашней обстановке наедине с великим Джонни Фонтейном.
Он широко улыбнулся.
- И тем не менее - устояла.
Они весело рассмеялись.
- Ни за что не поверят, - сказала она.
Джонни не смог отказать себе в удовольствии немного покуражиться в свою очередь.
- Могу выдать письменное подтверждение, хочешь?
Она качнула головой. Но он не ограничился этим.
- Когда кто-нибудь посмеет усомниться, смело звони мне по телефону, я его мигом вразумлю. Буду описывать в подробностях, как гонялся за тобой по всему дому, но ты все-таки сберегла свою честь. Договорились?
Ну вот и перегнул палку в конце концов, и устыдился, видя, как вытянулось ее молодое лицо. До нее сейчас дошел смысл сказанных им слов: что он особо-то и не старался. Он отнял у нее всю сладость победы. Теперь она будет думать, что вышла победительницей в этот вечер лишь по нехватке в ней самой очарования и привлекательности. А поскольку такая, как она, будет во всем непременно держать марку, то ей придется, рассказывая историю о том, как она не уступила знаменитому Джонни Фонтейну, всегда прибавлять с принужденной полуулыбкой: "Он, правда, и не слишком добивался". И Джонни сжалился над ней.
- Серьезно, если найдет хандра, позвони мне, ладно? Нигде не сказано, что я с каждой знакомой девушкой обязан бухаться в постель.
- Ладно, - сказала она. И ушла.
Предстоял долгий вечер в одиночестве. Проще всего было бы прибегнуть к услугам "мясокомбината", как Джек Вольц прозвал свой табунок начинающих и доступных кинозвездочек, - но Джонни стосковался по человеческому общению. Хотелось просто, по-человечески, перемолвиться с кем-то словом. Ему пришла на ум первая жена, Вирджиния. Теперь, когда работа над картиной завершилась, он сможет уделять больше внимания своим детям. Ему хотелось снова занять свое, неотъемлемое место в их жизни. И за Вирджинию бы меньше волновался. Такой женщине не сладить с голливудскими стервятниками, а с них вполне станется повести на нее осаду затем хотя бы, чтобы бахвалиться направо и налево, что удалось завалить первую женушку Джонни Фонтейна. Пока что, сколько ему известно, этим похвастаться не мог никто. Вот если б речь шла о второй его жене, тут каждый мог бы, подумалось ему невесело. Он снял телефонную трубку.
Он тотчас узнал ее голос - да и что удивительного. Впервые он услышал его десяти лет от роду, когда они ходили вместе в четвертый "Б" класс.
- Джинни, привет, - сказал он, - ты чем занята сегодня? Можно я ненадолго заеду?
- Хорошо. Хотя девочки спят - не знаю, стоит ли их будить.
- Пускай себе спят, - сказал он. - Мне надо бы как раз с тобой поговорить.
На мгновение она запнулась, потом сдержанно, стараясь ничем не выдать свое беспокойство, спросила:
- Это важно? Серьезное что-нибудь?
- Да нет, - сказал Джонни. - Я сегодня закончил работу в картине - думал, может, повидаемся, поболтаем. На дочек взглянул бы, когда ты удостоверишься, что они крепко уснули и не проснутся.
- Ну, давай, - сказала она. - Я рада, что тебе все же досталась эта роль.
- Спасибо, - сказал он. - Так я через полчасика буду.
Приехав в Беверли-Хиллз, Джонни Фонтейн с минуту помедлил выходить из машины, посидел, задумчиво глядя на дом, в котором жил прежде. В памяти всплыли слова Крестного отца о том, что он может строить свою жизнь по собственному усмотрению. Звучит заманчиво, если точно знать, чего хочешь. Только знает ли он?
Первая жена дожидалась его у дверей. Изящная, маленькая, темноволосая - девочка с его улицы, порядочная девушка из итальянской семьи - такая никогда ничего себе не позволит с другим, и в свое время для него это много значило. Так не она ли - то, чего он хочет, мысленно спросил он себя и ответил - нет. Во-первых, его больше не тянет к ней как к женщине, их пыл остудили годы. А потом, есть вещи, совсем из другой области, которых она никогда ему не простит. Зато, по крайней мере, они перестали быть врагами.
Она сварила ему кофе и подала в гостиную вместе с домашним печеньем.
- Хочешь, приляг на диван, - сказала она, - у тебя усталый вид.
Джонни стянул пиджак, туфли, распустил галстук - она сидела напротив и наблюдала за ним серьезно и чуть иронически.
- Занятно, - сказала она.
- Что занятно? - Он поперхнулся, кофе пролился ему на рубашку.
- У неотразимого Джонни Фонтейна - и вдруг пустой вечер.
- У неотразимого Джонни Фонтейна теперь и стоит-то разве что по большим праздникам.
Обычно подобная откровенность была ему несвойственна. Джинни встревожилась:
- Что, правда стряслось что-нибудь?
Джонни криво усмехнулся:
- Ко мне сегодня явились на свидание и преспокойно оставили с носом. И вообрази, у меня словно гора с плеч свалилась.
Он с изумлением заметил, что по лицу Джинни прошла гневная тень.
- Не расстраивайся из-за каждой потаскушки, - сказала она. - Наверняка набивает себе цену таким способом.
Смешно - кажется, она искренне возмутилась, что им посмели пренебречь.
- А, да чего там, - сказал он. - Приелось, ты знаешь. Пора когда-то стать взрослым. Тем более - я теперь не пою, так что с поклонницами, надо полагать, станет туговато. На внешность, сама понимаешь, мне рассчитывать не приходится.
Она лояльно возразила:
- Ты в жизни всегда был лучше, чем на снимках и на экране.
Джонни покачал головой:
- И толстею, и лысею… В общем, если меня не вывезет эта картина, остается одно - идти печь пиццы. Или давай тебя пристроим сниматься в кино, ты роскошно выглядишь.
Для тридцати пяти лет - роскошно. Но все-таки - на тридцать пять. А здесь, в Голливуде, это все равно что выглядеть столетней старухой. Девушки, хорошенькие, юные, стекались в город полчищами, подобно стаям леммингов, держались год, редко - два. Иные - такой ослепительной красоты, что от одного взгляда на них замирало мужское сердце, пока они не открывали рот, покуда их сияющих глаз не заволакивала ненасытная жажда успеха. Обыкновенным женщинам и помышлять было нечего тягаться с ними в физической привлекательности. Сколько ни толкуй про ум и обаяние, про лоск, про изысканность - ничто не шло в сравнение с победительной молодой красотой. Наверное, обыкновенная миловидная женщина еще могла бы на что-то рассчитывать, не будь их так много. И поскольку едва ли не каждая из них прибежала бы к Джонни Фонтейну по первому зову, Джинни знала, что это сказано лишь из желания ей польстить. Его вообще отличала эта подкупающая особенность. Он, даже на вершине славы, всегда держался галантно с женщинами, делал им комплименты, подносил к их сигарете зажигалку, открывал перед ними дверь. И так как обыкновенно все перечисленное делалось для него, производил этим особенно сильное впечатление на женщин, с которыми встречался. А обходился он так со всякой без исключения, пусть даже судьба свела их на час и для него она никто, ничто и звать никак.
Она улыбнулась ему дружески.
- Ты ведь меня уже раз уговорил, Джонни, - не помнишь? На целых двенадцать лет. Можешь не расточать мне любезности.