– Вот накажет тебя бог. Он-то все видит, все знает, ему не о чем докладывать, его не обманешь. Он тебя, сатана, насквозь зрит…
Он поднялся, закрыл дверь. Уже медленнее и спокойнее вернулся в кресло. Он был высок, выше меня, тяжеловат, но не от мускулов, а скорее от того, что запустил их, не давал им как следует поработать. В общем, если он и был когда-то опасным противником, то эти времена прошли. И все-таки в нем осталась некая естественная грация, привычка к уверенности в себе.
Он сел, кресло под ним скрипнуло.
– Ну, так с кем я говорю?
– Я – Терминатор, это уголовная кличка. Я получил ее в лагере, сейчас у меня к тебе дело. – Я решил, что можно сократить дистанцию. – Я здесь для того, чтобы узнать, ты работал в Прилипале?
Он слабо усмехнулся.
– Эта кличка сохранилась? А ведь ее придумал я, когда мы только еще писали ее бизнес-обоснование для каких-то там инвесторов.
– Ты там директорствовал? – Кого это сейчас интересует?
– Пока только меня.
Он покивал, потом медленно, как больной старик, потянулся за сигаретной пачкой на полуразвалившейся тумбочке. Но достал оттуда не сигарету, а "косяк". Я представил, что он будет сейчас дымить этой гадостью мне в лицо, и мягко попросил:
– Не нужно курить при мне травку. От нее у меня болит голова.
– А мне-то что?
Я вытащил у него из пальцев "косяк" и небрежно сунул снова в пачку. Он был так скверно свернут, что развалился. Пачку от "Герцеговины Флор", между прочим, я положил на телевизор, чтобы он ее видел, но не мог дотянуться.
– Я сказал – не надо. Вот кончим, я уйду, и хоть обкурись.
Из-за закрытой двери послышалась возня, она приоткрылась, старушечья голова появилась в щели, но тут же, с еще более отчаянными причитаниями, исчезла. Дверь закрылась плотнее, чем раньше.
Запамолов усмехнулся.
– Мамаша примкнула к каким-то тутошним адвентистам или баптистам, я в них не разбираюсь. У нее бывают тяжелые дни.
– Почему тебя выгнали из Прилипалы?
– Меня не выгнали, я ушел, потому что они…
Он замолчал. Потом все-таки дотянулся до пачки сигарет, на этот раз обычных "Кэмел". Денег у него не было, но курево было первоклассным, хотя я никогда не понимал этих курильщиков.
– Они хотели заниматься только бизнес-информацией. А меня интересовала и политическая, и духовная, и религиозная… Мы не сошлись с теми, кто собирался вложить в агентство деньги.
– С кем конкретно? Как его зовут? Где он базируется или базировался?
Он поморщился. И тут лишь я понял, как у него болела голова. "Тоже мне – сыщик", – раздраженно подумал я. Он закурил.
– Да зачем это тебе нужно?
– Кто он был?
Он подумал.
– Ну, не знаю, много времени прошло. Если они еще существуют…
– Они существуют.
– Тогда тебе нужно спросить у Барчука. Когда-то он это все и заварил, и по его милости мне пришлось уйти. Ему и отвечать.
– Он точно знает?
– Не может не знать.
Если бы он сказал, что не знает, я бы засомневался. Но он так все повернул, что получалось, он был бы не прочь рассказать, но не рассказывал, потому что это было как бы уже без него. Все, кажется, тут я больше ничего выяснить не мог, хотя ничего толком и не выяснил.
Я встал и направился к двери. Запамолов, чуть собравшись, крикнул мне в спину:
– Эй, как ты сказал, тебя зовут?
– Терминатор, – не оборачиваясь, ответил я.
– А что это такое? Вернее, кто это такой?
– Ну, значит, ты не очень сведущ в уголовной хронике.
Когда дверь закрылась за мной, я уже знал, что провернул что-то неправильно, но возвращаться было трудно. Наладить новый разговор не удалось бы, даже если бы я самолично разжигал для него "косяки". За дверью послышались резкие, мощные звуки телевизора.
Глава 22
В Прилипале за столом секретаря сидела не Клава, я не сумел скрыть своего разочарования. Девица, которая ее замещала, тоже заметила мое выражение. Но пыталась улыбаться. Только мне эта улыбка почему-то показалась ненужной и совершенно фальшивой.
– А где девушка, которая работала тут вчера?
– Сегодня ее на работе не будет, она взяла внезапный отпуск.
Вот так, внезапный, неожиданный, обвальный, авральный, скоропалительный… Кажется, это вызвало у меня приступ раздражения.
– Я могу чем-нибудь вам помочь?
Она еще спрашивает.
– Вряд ли. – И, не реагируя на ее крики, я прошел в кабинет Бокарчука.
Но и тут меня ждал сюрприз. Вместо Феди, который должен был, по моему предположению, все это объяснить, сидел Боженогин. Он был тих, светел, в новом галстуке и очень аккуратно причесан, прямо прилизан до основания каждого волоска. Я сел перед его столом, не здороваясь.
– Начальство замещаешь?
– Д-да, пожалуй. – Он нервничал, но пока не очень сильно. Ничего, мы поможем.
– Замещаешь, значит, начальство, хотя узнал об этом только сегодня вечером, по телефону, вероятно?
– Да, – теперь он вел себя потверже. Ничего, это тоже поправимо. – А какое вам, собственно, дело до того, кто у нас в агентстве кого замещает?
– Да, ты прав, абсолютно никакого.
Он удовлетворенно кивнул и уже открыл было рот, чтобы сказать что-то, но я, неожиданно даже для себя, прыгнул через стол и схватил его за шиворот левой. Правой я заблокировал его руку, уже потянувшуюся к заветной кнопке. Нажать ее ногой он тоже не мог, ноги оказались в стороне.
– Только это все неспроста, верно? И мне нужно знать, что вы тут скрываете, понял? Почему вы играете в такие игры с подстановками и перестановками, зачем вам понадобилось прятать Клавдию, кто стоит за моим сладким другом Федей?..
Он откинулся назад, протащив меня по своим бумагам, вероятно, они смялись. Он побледнел.
– Я не знаю, какие у тебя с ним отношения, но это все не так, как ты думаешь.
– А как я думаю?
Мне полагалось быть тупым и ломовым. Они не должны были знать о моем восхищении более тонкими методами работы, о моей психологической подготовке и вообще о том, что я не люблю ругаться. Они решили упереться, это было понятно, и я за это на них не очень даже сердился. Но мне нужно было делать свое дело, а проникнуть в их тайны я мог только одним способом – заставив их что-то делать, а так как они будут делать это мягко, деликатно, нежно, нужно было следить именно за всеми их мягкими движениями.
И тогда они подумают, что я чего-то не пойму – ведь я же ломовик, – и сделают ошибку, должны сделать. Такой путь расследования я избрал сначала экспромтом, а теперь осознанно и методично.
Он не отвечал, в его глазах была паника, но пока еще контролируемая, зато ненависть – совершенно неконтролируемая.
– Куда подевался Барчук?
– Уехал покататься на горных лыжах. Он давно планировал эту поездку.
Я потянулся своей лапищей к его календарю, повернул к себе, посмотрел, на нем было полно записей.
– Врешь ты все, Костя, – сказал я.
Он проглотил слюну.
– Он не знал, получится ли, вот и делал эти замечания. Но получилось, он уехал, говорю вам. А заметки оставил мне, как заму.
– Ты стал замом?
Он попытался вырвать ворот своего пиджака из моих рук, не вышло.
– Я тут, этого для вас достаточно.
– Нет, мальчик. – Я захватил новые складки ткани и попробовал сделать так, чтобы они впились ему в нежную кожу на шее. – А Клавдия, где моя подружка?
– Она… – он уже не дергался, только сучил ногой, потому что ему было все-таки больно, хотя и не очень, – они давно то сходятся, то расходятся… На этот раз решили поехать вместе.
– Мне не придется звонить ее матери?
– Вы не посмеете!
Его гнев был бы забавен, если бы это было настоящее чувство, настоящее негодование. Но в этом я сомневался.
– А почему, собственно? Мама должна знать, что происходит с ее дочерью, ведь внуков нянчить ей, или?..
Он все-таки вырвался. Вскочил, забился в угол и посмотрел на меня оттуда грозно и злобно, как крысенок.
– Вы… невыносимы. – Он оправил пиджак.
Как раз в этот момент новая секретарша и просунулась через стукнувшие так знакомо бамбуковые висюльки. И как прежде, я даже не обернулся. Потому что внешне ничего страшного в кабинете не происходило, если не считать того, что я возлежал на главном столе этой конторы, как на не очень удобном пляжном лежаке.
Потом секретарша исчезла, Боженогин не подал ей никакого сигнала об опасности, не попросил помощи – в этом я был уверен.
– Какое вам до всего этого дело?
– Здесь убили сестру моей клиентки. А от меня прячут все, что представляет хоть какой-то интерес.
– Но мы не обязаны давать вам показания! Будь у вас официальный статус, я уверен, разговор был бы другой.
Я кивнул, слез со стола, подошел к нему, он сжался, ожидая чего-то нехорошего.
– Сомневаюсь. У вас тут сгнило все, что не для клиентов. И скопилось слишком много дряни.
– Не тебе судить! – он даже пальчиком в воздухе взмахнул.
– Мне. Вот, например, мне нужно знать, кто тут всем заправляет. Но никто не хочет устроить мне с ним встречу. Это плохо, это вызывает подозрение, что дело еще хуже, чем может быть на самом деле, понимаешь?
Он обошел меня и направился к столу. Я поймал его за локоть и повернул к себе.
– Я не кончил. Я еще раз прошу мне устроить встречу с вашим основным, или как тут его кличут, директором. И не подсовывай мне туфту, лапочка, можно нажить действительно серьезные неприятности. Понимаешь?
– Нет, это выше моих полномочий.
– Мне нужно с ним только поговорить. Если он будет прятаться…
– Нет, – он решил насмешничать, – от таких, как ты, тем боссам и прятаться не нужно. Такими, как ты, они закусывают за завтраком…
Это было настолько киношно, настолько глупо, что я не верил ни единому его слову. И он разозлил меня, хотя и раньше я едва сдерживался. Но ведь сдерживался, а сейчас не мог.
Я взял полу его рубашки и резко дернул вверх, она вылетела из брюк. Потом взял ее сверху и дернул вниз, она порвалась до живота. На свет явилась майка ослепительной белизны. Я приготовился было порвать и ее, но он отскочил. Он полыхал, он был зол, он был шокирован. Я решил, что на сегодня достаточно.
– Передай, не знаю даже кому, но передай обязательно, что таких, как я, – мало. А таких, как твои боссы, – бьют, и чем они больше этого не любят, тем больше их бьют. А если они против, я зову своего друга.
– Кого? – он дрожал, но не верил своим ушам.
Я достал свою "пушку". И дал ему заглянуть в ее зрачок и даже почувствовать запах свежей смазки.
Глава 23
Я гнал по Окружной, которая, к счастью, была не очень нагружена. Адреналин кипел у меня в венах, как после хорошей драки. Нет, честно, я сам себя не узнавал – после иной перестрелки мне случалось оставаться более спокойным, чем после разговора с Костей Боженогиным. Или все дело было в том, что разговор шел о Бокарчуке? Сам-то Боженогин был слишком бесцветным, безвольным, каким-то моллюском, а не человеком…
Впрочем, нет, у него хватило страсти сопротивляться мне. Пусть неумело, пусть глупо и неубедительно, но он все-таки корчился под моими руками. Я даже стал сомневаться – достало бы мужества так же корчиться Бокарчуку?
Я стал притормаживать, еще не хватало влететь в аварию из-за этих гадов. И все-таки странно, я не мог объяснить, в чем тут дело, чего я так ярюсь?
Но было в этих двух гусаках что-то, что заставляло меня протестовать, нервничать, бояться и ненавидеть одновременно! Что-то, что задевало мою вторую память, как я это называл, – память о том, что было со мной в тюрьме, в лагере, что было у меня до того, как меня завербовал Основной.
Да, пожалуй, это правильно. Именно воспоминания о лагере пробуждались у меня при взгляде на этих людей, и именно это я хотел убрать, устранить, зачеркнуть, когда грозил им, когда рвал рубашку Боженогину, когда доставал свой "ягуар" сегодня. Никогда прежде со мной не происходило ничего подобного.
Осознав это, я совсем успокоился, только вот скорость была чуть больше восьмидесяти в час. Я стал тормозить: впереди показался светофор, перед ним я остановился окончательно. Теперь мне, по контрасту с тем, что я только что вытворял, хотелось съехать к обочине, постоять, подумать. Так я и сделал.
Я выключил движок. Жаль, я, кажется, слишком рано начинаю выходить из себя. Расследование не привело пока ни к какому результату, впереди еще масса работы, а у меня начинаются срывы.
И я не мог их объяснить. Все эти вопли о том, что я хочу их потрясти, запугать, подергать за нервишки, – чушь собачья. Как и то, что они мне напоминают мои годы в предвариловке и в зоне. Не может этого быть. Эти ребята не подозревают даже, что такое баланда, как пахнет параша, как вообще пахнет тюрьма. Не знают, что такое голод в зоне, или карцер, или окрик часового… Они этого не могут знать, а я знаю, и я ярюсь, потому что они тем не менее это все страшно напоминают, а я не хочу…
Все, завтра схожу к нашему психу, пусть он разбирается, если будет время. Как ни странно, эта мысль оказалась самой успокаивающей.
Но лучше этого не делать. Все равно он ничего определенного не скажет, а домыслы мне были не нужны. Домыслов мне и без психологии хватает.
Я вспомнил, что живу у Аркадии и она поджидала меня к обеду. Потом у нас должно быть продолжение вчерашнего мероприятия, отложенного по известным причинам.
Я свернул на Алтуфьевку и поехал к центру. Все спокойно, все в норме, я спокоен, я в норме. Машина работала как часы, мир тоже, люди… Гм, с людьми было сложнее, в них что-то слишком часто ломалось, слишком легко возникали безумие, болезни, преступные замыслы, и слишком активно они воплощались в реальность.
При этом возникало много пострадавших, тех, для кого эта игра оборачивалась совсем не игрой и заканчивалась очень рано. А я опаздывал, чтобы им помочь, и чувствовал себя бесполезным. А как стать полезным – не знал.
Я подумал, что подлинного равнодушия профессионала, специалиста, зарабатывающего свой хлеб – чего уж там – на несчастьях других людей, эксперта, умеющего делать выводы и сопоставлять явления, мне уже, по крайней мере на этом деле, не добиться. Как бы я ни уговаривал себя, что это – верный путь к ошибкам, что это – проигрыш заранее, я был уверен, что сорвусь еще не раз.
Но играть иначе на этот раз у меня не получалось. Свою натуру не изменишь, говаривал Сварщик – один из самых опасных убийц, с которыми мне приходилось общаться. Он очень любил прибивать свои жертвы электродами к дереву. При этом даже у жертвы оставалась надежда, что с гладкого сварочного электрода с отбитой обмазкой можно соскользнуть и спастись. А хитрость была в том, что, как только электрод переставал затыкать рану, жертва истекала кровью.
Ну и конечно, это было очень неприятно само по себе.
В общем, я выстрелил ему в живот. Чтобы он дольше мучился, чтобы испытал хоть что-то похожее на то, что испытывали его жертвы. Пусть даже и без этой изуверской пытки надеждой, которая оборачивалась неминуемой смертью. Он был очень здоровым человеком, сильным, с отличным сердцем, он умирал не менее двух часов. Но об этом я узнал позже. При его агонии я, конечно, не присутствовал. Даже у штатных сотрудников, которых не судят за убийство убийц, вроде меня, есть нервы и предел выдержки. И есть стремление оградить себя от чужой боли.
Глава 24
Когда я увидел сервировку, у меня слегка помутилось в сознании. Нет, я ждал чего-то подобного, но действительность превзошла все ожидания. Даже в нашем центре подготовки, кажется, не было специалиста, который мог бы объяснить хотя бы половину всех этих фужерчиков, вилок, ложечек. У меня сложилось впечатление, что я, помимо обеда, присутствую на каком-то дурацком представлении или на основательно продуманной демонстрации.
Потом она появилась, веселая, как соловей, свеженькая, кажется, даже в той ошеломительно дорогой косметической раскраске, которую никогда не разглядишь, но которая действительно способна сделать женщину красивей. Она подкатила к своему месту, чуть встряхнула еще не вполне просохшие от мытья руки и с улыбкой посмотрела на меня.
– Вы чем-то недовольны?
– Кто это все придумал?
Она посмотрела на сервировку и нажала на механический колокольчик, установленный на краю стола. Колокольчик был старый, блестящий, похожий на звонок от велосипеда, только раза в три громче и больше размерами.
– Придумали французы. Но многое добавили и другие культуры, например, японцы.
Вошла Галина Константиновна, она катила столик. На нем было что-то величественное, как Тадж Махал. Мне стало даже неудобно.
– Вчера такого не было. Почему сегодня?
Аркадия ответила не сразу, она вполголоса обсудила что-то с Воеводиной, а потом повернулась ко мне с широкой улыбкой. Пока они разговаривали, я заметил, Воеводина посматривала на свою хозяйку с большим удовольствием. Вероятно, ей нравился ее вид.
– Сегодня у меня особенное настроение. Нужно же одинокой, парализованной женщине как-то развлекаться?
– Ничего себе развлечение, – только и буркнул я.
– Именно развлечение.
Мы наложили салатов, потом Аркадия налила боржоми в фужер. Это я знал и сумел повторить. Но потом, кажется, сделал какую-то ошибку, и она заметила, одобрительно поглядывая на меня:
– Хотите, я вас подучу этим столовым премудростям?
Я не хотел учиться, я хотел есть. К тому же все было действительно очень вкусно.
– А вы сами откуда все узнали?
Она осторожно стала наливать суп. Судя по запаху, его сделали из чего-то вроде небесных воздусей, девичьих грез и возвышенных порывов. Еще в нем плавали кусочки чего-то розового.
– Суп раковый. Мне поставляют раков из единственного места в Москве, где их можно купить во все сезоны.
– Из Кремля?
– Ну, не совсем, там не так уж хорошо питаются, должна заметить. Но в общем, вы правы, это не коммерческая организация, она плотно связана с политикой.
– Тогда у казаков. В Дону, говорят…
– Хрущев сдавал Дон в аренду, после этого раков в этой реке осталось немного.
Я тоже налил себе ракового супа и стал есть, кажется, не той ложкой. Но больше она не предлагала свою помощь. Она просто рассказывала:
– Я всегда хотела, чтобы еда была праздником. Еще девчонкой мне нравился этот блеск посуды, тяжесть серебра, чинные и манерные обычаи. И вот когда я смогла себе позволить, я наняла трех поваров из очень хорошего и манерного же, – она усмехнулась, – ресторана. Они в течение полугода приходили ко мне и учили Галину Константиновну готовить и сервировать, а меня есть и пользоваться прибором. Это было довольно давно, но до сих пор это доставляет мне удовольствие.
Потом подали второе, потом было что-то еще. Наконец мы стали пить мелкими глотками какой-то сок.
Еще не допив сок, Аркадия посмотрела на меня другими глазами, теперь в них было не веселье, а холодноватый, очень пристальный интерес, смешанный с попыткой оценить меня. Вероятно, в долларах.
– Вам не кажется, вы могли бы иногда ставить меня в известность, как идет расследование?