– Ей никто не нравился. У нас на курсе, по существу, одни девчонки. Есть два парня из деревни, но они такие…
– Может, кто-то с другого курса? Или аспирант? Преподаватель?
– Нет.
– Почему же она была в курилке?
– Стояла у окна.
– Куда оно выходит?
– Это боковое крыло. За ним что-то вроде пустыря.
– То есть она смотрела на пустырь?
– Получается, так.
– И именно там заплакала?
– Да. Я, кстати, и потом ее в этой курилке видел. Тоже у окна.
– И она снова плакала?
– Нет, просто смотрела.
– Улыбалась?
– Нет!
– Вглядывалась?
– Нет. Она смотрела немного зло, но не вглядывалась".
Все утверждали одно и то же: Марина не была влюблена. И в нее за этот месяц никто не влюбился. Версия ревности отпала как несостоятельная.
В деле, тем не менее, была одна очень большая странность. Роковой поход на дискотеку был первым в жизни Марины. Раньше она на дискотеки не ходила. За две недели до происшествия она говорила отцу, что в парке много наркоманов и много их среди студентов. "Я слышала, что там на дискотеках такое творится!" – возмущенно рассказывала она. Михаил Королев тоже возмущался. Более того, один из парней-однокурсников как-то спросил ее, пойдет ли она вечером в клуб – там они готовили традиционное приветствие. Марина резко отказалась. Парня обидела ее реакция, он сообщил об этом следователю.
Тем не менее, двадцать восьмого сентября, в субботу, Марина двинулась навстречу тому, кто планировал ее убийство.
Как же он его планировал? Почему он был уверен, что она придет?
Столько вопросов и ни одного ответа.
Дальше шли показания несчастного охранника.
Этот человек находился при Марине не постоянно. Он подвозил ее в институт и забирал после занятий. Скорее, он был шофером. Михаил Королев не опасался покушений на дочь. Она теперь была взрослой, ей не угрожали похищения или несчастные случаи, а убивать детей, чтобы отомстить отцам, в его мире принято не было. Он сам пережил покушения, но это было в дикие девяностые. Дочь могла погибнуть за компанию (поэтому он редко ездил с ней в одной машине), но в обычной жизни он за нее не боялся.
Охранник работал у Марины все дни, кроме выходных. Помимо института, он возил ее по магазинам. Он тоже заметил, что в конце сентября у нее сильно испортилось настроение, и тоже объяснял это неправильно выбранной специальностью.
У него были и свои объяснения этого выбора.
"Ее мачеха работала лаборанткой в медицинском, и Михаил Александрович говорил шутя, что женщина в белом халате неотразима. Мне кажется, Марина слишком серьезно восприняла эти слова. Ей всегда хотелось нравиться отцу. Она мечтала быть главной в его жизни. Может, она даже не понимала, что он шутит. Ведь Лола давно уже нигде не работала и ни в каком белом халате не ходила".
Оказывается, Маринина мачеха тоже пыталась учиться в медицинском институте. Королев оплатил ей эту учебу, но она ее не потянула, ушла. Это было за три года до Марининого поступления.
Тут волей-неволей следователям пришлось заняться отношениями Марины и ее мачехи. Они оказались ровными, хотя и прохладными. У Марины не было обид за мать, но вряд ли она радовалась, что в жизни отца есть женщина. Наверное, она ревновала, но, во всяком случае, хорошо скрывала ревность.
Мачеха ее тоже не очень любила. За неделю до покушения она уехала на родину – к своей матери, которая тяжело заболела, и, даже узнав о том, что случилось, не примчалась обратно, а пробыла у матери еще десять дней.
"За Мариной стоял Миша и все его деньги, – объясняла она потом. – У моей матери же никого не было рядом. Я была нужнее там".
Конечно, нормальный человек спросил бы: при чем здесь деньги? Дело ведь не в Марине – разве Михаилу Королеву не нужна была поддержка в эти страшные дни? Но это спросил бы нормальный человек у нормального человека. Богачи – они ненормальные. У следователей не было сомнений в том, что в мире таких, как Королев, все женятся и влюбляются по каким-то кривым и нечеловеческим причинам: из-за денег, из-за красоты и никогда по любви. "Если в чем-то можно быть уверенным, так это в том, что Лола не будет носить мне передачи в тюрьму", – говорил Королев всем и каждому. Грустно говорил, надо думать…
Поскольку отец всегда был сильно занят, а мачеха в середине сентября уехала из Москвы, больше всего по поводу Марининого похода на дискотеку расспрашивали именно охранника. Он не мог сказать ничего вразумительного.
"Она была в последние дни очень взвинченной и в то же время замкнутой. Словно что-то планировала или на что-то решилась. Я думал, она хочет уйти из института, но не знает, как сказать об этом отцу. Михаил Александрович всегда презирал тех, кто сдается. А она страшно хотела, чтобы он ее уважал. Он с ней долго обсуждал выбор профессии, и она говорила, что все обдумала. А он был такой: если кто-то говорит, что все обдумал, а сам потом идет на попятную, Королев его сразу считает безответственным и отворачивается от него.
– Это в бизнесе, наверное, а не в отношениях с дочерью, – заметил следователь.
– Он был хорошим воспитателем и к Марине предъявлял строгие требования, – не согласился охранник. – Почему я еще думаю, что она собиралась уходить из института: она мне как-то сказала, числа где-то двадцать третьего: "И зачем я только сюда поступила! Как все раньше было просто. Никогда не надо знать правду ни о чем!""
Марина отодвинула от себя листок. Рука ее слегка дрожала. Это были первые слова, посланные нынешней Марине ею самой.
Весточка от Марины прежней.
Какие странные слова, учитывая ее сегодняшние обстоятельства! Она уже думала об этом: нужна ли ей правда? Марина прежняя считала, что нет.
И если она продолжит искать, то будет ли она прежней Мариной?
"Правда! – прошептала она. – Что это такое? Зачем она нужна? Не благодаря ей ли отец выбросился из окна? – и тут же сжала кулаки так, что косточки побелели. – Да кто тебе сказал, что ты когда-нибудь станешь прежней? Даже не мечтай об этом! Какое ты имеешь отношение к той девочке, которая всю жизнь прожила в оранжерее, сурово охраняемая любящим, но непреклонным отцом. Та девочка больше всего мечтала ему понравиться, а он платил за это любовью и заботой. Его уже больше нет! И нет его любви, нет придуманного им будущего. Весь мир другой, а ты мечтаешь найти себя прежнюю?! Удар по голове не лишил тебя наивности… Впрочем, была ли та девочка наивной?"
"Она была скрытной, – продолжал свои показания охранник. – Например, несколько дней подряд я не заставал ее дома. Она куда-то ездила без меня! Вначале я думал, что ее стесняет ее положение, что ей неудобно перед однокурсниками. Ну, вроде как она считает себя там изгоем. Думал, может, ей кто-то что-то высказал насчет отца…"
– Никто ей ничего не высказывал, – перебил следователь. – Мы всех опросили.
– Да, я знаю. Я сам у нее спросил, мол, если тебе неудобно, посоветуйся, может, я что-то подскажу. Она только засмеялась. Я понял, что дело не в этом.
– А куда она ездила без вас?
– Понятия не имею!
(Следователи, кстати, этого так и не выяснили.)
– Сколько раз это было? И когда?
– Да раза два, не меньше. Тоже в конце сентября.
– Но на дискотеку она все-таки поехала с вами.
– Да. Она мне об этом сказала в пятницу вечером. На следующий день мы поехали.
– Как она была одета?
– Скромно. Джинсы, кофточка, темные очки – она в них любила ходить, думаю, подражала звездам. Мне показалось, она сильно нервничает. Я несколько раз заговаривал с ней, но она отмалчивалась. У нее в руках был какой-то пакет.
– Что за пакет?
– Да пластиковый, обычный. В нем что-то лежало. Что-то небольшое. Она этот пакет держала не за ручки, а так – скомкала как бы. И еще за низ этого предмета придерживала.
– Не говорила, что должна с кем-то встретиться, что-то передать?
– Нет. Я спросил про пакет, она сказала: здесь косметичка.
Марина зашла в клуб, а охранник остался у парадного входа. Она сама его об этом попросила. Он снова решил, что ей неудобно перед однокурсниками, и спорить не стал.
Примерно через час он почувствовал странное волнение, которое сам не смог объяснить, но которое связывал с улицей. В девять часов десять минут он пошел на поиски.
Марина думала, что описание найденного тела, все эти чудовищные подробности покушения подействуют на нее сильнее всего – но нет, как ни странно, именно эти страницы она читала почти спокойно.
Она лежала у крыльца черного хода (охранник немедленно включил там фонарь), вокруг нее валялся разный мусор – даже старые шприцы и презервативы; лежали там и осколки емкости, в которой находилась кислота.
Следствие обратило внимание, что у ее туфли отломан каблук. Его сразу нашли – он торчал между плитами крыльца. Нога Марины была сильно подвернута и поранена. Если бы это было худшее, что с ней произошло, она бы хромала не меньше двух месяцев…
Дальше шли медицинские описания, и она все-таки пропустила пару абзацев – мало ли, обморок может настичь внезапно.
Долго выясняли, что чему предшествовало: кислота удару, удар кислоте, подвернутая нога удару или как-то иначе. В любом случае, все это произошло очень быстро. Следователи вначале были уверены, что кислотой могли плеснуть только тогда, когда она потеряла сознание (иначе был бы слышен ужасный крик), но врачи развеяли их уверенность. От болевого шока она могла мгновенно отключиться.
Более того: проведя десятки экспертиз, решили, что вначале Марину облили кислотой, а потом, когда она упала лицом вниз, сильно стукнувшись при этом, ударили по затылку.
Чем?
Орудия убийства не нашли. Склонились к тому, что это был твердый металлический или каменный предмет и он был унесен злоумышленниками с места преступления.
Удар был очень профессиональный. Скорее всего, наносил его настоящий киллер. Почему же он не выстрелил? Боялся, что это будет слишком громко? Но он мог использовать глушитель. Разыгрывал какую-то сцену? Но он это сделал плохо – его замысла не поняли.
То, что никто на дискотеке ничего не слышал, было неудивительно. Там грохотала музыка. Несколько Марининых однокурсников видели ее на втором этаже, они утверждали даже, что она танцевала, не сняв свои темные очки. Половина танцующих была в очках – так было модно.
Возможно, кто-то что-то слышал на наркоманском пятачке. Но никто ни в чем не признался. Правда, музыка грохотала на весь парк – на втором этаже танцпола были открыты окна.
"Мало же вы накопали, – насмешливо и почти равнодушно произнесла она. – Где и кем куплена кислота – неизвестно, куда делся пакет – неясно, почему пошла на дискотеку – непонятно".
Искали в основном по связям отца. Большую часть бумаг занимали эти стандартные вопросы: может, отняли у кого-то акции? Может, кто-то угрожал за то, что перешли дорогу? Бандиты ничего не вымогали?.. Бесконечные вопросы, которые, видимо, рвали и рвали отцу душу.
Как же он себя чувствовал в те дни? Больница, милиция, работа, больница, милиция… Как не покончил с собой еще тогда? Но тогда еще не было честного Иртеньева, по-западному говорящего правду, не было этих ужасных однотонных лет, отмечаемых бесконечными дорожками кардиограмм и мелодичным пиканьем дорогих аппаратов. Это для нее время остановилось, для него оно шло.
Бедный отец…
Марина отложила бумаги, положила голову на сцепленные руки, задумалась, глядя в окно. "Теперь меня мало что может удивить", – безучастно подумала она.
Она ошибалась.
В соседнем кабинете в это время происходил разговор, последствия которого сильно удивили ее уже через два часа.
– Иван, – сказал по телефону хозяин этого кабинета, – у меня для тебя неприятные новости. Полиция Марбеллы прислала запрос на главврача клиники фонда. Они что-то на него нашли, он теперь подозреваемый. Поскольку главврач – ты, я решил тебя по старой дружбе предупредить.
– Пожалуй, я подъеду, – после паузы сказал Турчанинов. – Надо кое-что выяснить.
Когда через два часа Марина выходила из здания управления, она увидела через дорогу Турчанинова, закрывавшего дверцу своих "Жигулей". Кажется, он ее не заметил – она быстро встала за кустами. Вполне возможно, его вызвали, потому что… Но он не пошел к бюро пропусков, он протянул милиционеру какие-то корочки.
"Странно", – тихо сказала она вслух. Потом поразмышляла немного и набрала телефон фондовского адвоката Крючкова.
– Извините, что беспокою… Вы ведь ведете все наши дела. Вы не знаете: когда Турчанинов устраивался на работу, он представлял какие-нибудь документы? Паспорт, например?
– Вы нас обижаете, Марина Михайловна. Пока вы лежали в клинике, там было режимное предприятие. Как же без паспорта? Конечно, представлял.
Следующий звонок был следователю, от которого она только что вышла.
– Вам не знакома такая фамилия – Турчанинов? – спросила Марина.
Следователь отчего-то замешкался.
– Вы… его… знаете? – От волнения она с трудом подбирала слова.
– Это бывший следователь, очень известный, хороший… Он давно уволился, – промямлил тот. – А зачем вам это? Это-то уж вовсе ни при чем!
– Что – ни при чем?!
– Ну, этот судебный процесс над вашим отцом… Все давно закончено! Михаил Александрович расстроился бы, если бы узнал, что вы этим интересуетесь. Право слово, хватит вам и того, что вы сегодня узнали!
– Почему этот следователь уволился?!
– Ну, дело-то развалили, а он ему столько лет отдал… Может, боялся за свою жизнь… Марина Михайловна, я не могу по этому телефону говорить такие вещи. И вообще, это не мое дело. Извините, у меня допрос.
– В библиотеку фонда! – разъяренно сказала она шоферу и так хлопнула дверью, что со стекла свалилась присоска ароматизатора.
17
Огромный, метров в двести, холл был весь отделан мрамором. По полу расходилась кругами геометрическая мозаика блеклых тонов, а вдоль стен стояло несколько скульптур и похожих на лохани чугунных скамеек. Они были с подушками, но без спинок – с одними подлокотниками.
Когда дизайнер закончил работу – это было десять лет назад, – один из сотрудников сказал: "Римские термы какие-то". Все оглянулись по сторонам и захихикали: холл действительно напоминал то ли античные бани, то ли Помпеи незадолго до извержения Везувия.
Прошло десять лет, мрамор кое-где треснул, белые стены потемнели, а из мозаики какой-то умелец выколупал почти все синие части. Теперь сотрудники называли свое место работы: "Римская империя времен упадка".
Главный юрист фонда, страдавший от тайной, неизлечимой и безответной любви к философии, любил порассуждать на тему крушения империй. Родом он был из Узбекистана, на его глазах этот гигантский и пряный кусок советского пирога отвалился от России. Юрист съездил в Ташкент года четыре назад – он перевозил последних родственников – и смог воочию убедиться: ничто там более не напоминает о двухвековой принадлежности к империи.
– И не такие города заносило песком! – многозначительно говорил он за бокалом хорошего коньяка. – Ниневия исчезла, и Вавилон исчез! Великие мечты большевиков растаяли, как туман, – за одно солнечное утро.
– Ташкент же вроде на месте? – ехидно спрашивали его друзья, так же, как и он, сидевшие в кожаных креслах сигарной комнаты с сигарой в одной руке, хрустальным пузатым бокалом – в другой.
– Это другой Ташкент, – возражал он, и кольцо сигарного дыма испуганно возносилось к высокому потолку – И страна там другая, и улицы переименованы, и люди вернулись в первоначальное состояние: баи, дехкане… Даже паранджу видел, вообразите, коллеги! Я ходил и думал: какая это великая честь – оказаться свидетелем крушения такой огромной и прекрасной страны!
– Сомнительная честь, господа…
– Нет, здесь должны быть употреблены какие-то другие слова, которые, возможно, еще и не созданы тупым человечеством. Невыносима красота этой гибели… Как подумаешь, сколько крови, сколько надежд лежит в основании советских пирамид…
– К сожалению, это обычный рецепт фундамента любой пирамиды: кровь простых людей и надежды правителей на вечную жизнь. Смешиваются в равных пропорциях…
– Ха-ха-ха…
– Один есть плюс у жлобской цивилизации демократий – она научилась делать фундаменты из монолитного бетона!
– А вот я, господа, вчера…
Такие примерно разговоры велись в сигарной комнате, слева от ресторана на первом этаже.
Фонд тоже умирал. Дела велись по инерции, от великих планов основателя ничего не осталось. Сейчас Михаил Королев казался бесплодным мечтателем, и уже было трудно представить ход его мыслей, когда он планировал то или иное свершение. Из точки проигрыша непонятен был стартовый оптимизм.
И об этом иногда разговаривали сигарные философы.
– А вот интересно, – сказал однажды один из них, – в чем все-таки была ошибка? Почему все развалилось?
– Никакой ошибки не было! – охотно вмешался юрист. – Это как в анекдоте: два поезда вышли навстречу друг другу по одному пути, но не столкнулись. Вопрос: почему? Ответ: не судьба!
– Ха-ха-ха…
Библиотека фонда была на втором этаже, прямо над сигарной. Марина несколько раз поднимала голову от газет и удивленно принюхивалась. "Галлюцинация? – думала она. – Или воняет дымом?" Было уже восемь часов вечера, библиотекарша задержалась ради нее одной.
Можно сказать, что страхи Михаила Королева сбылись: его собственная дочь знакомилась с ним по газетам. В девяносто девятом у него был и свой собственный журнал: он оправдывал хозяина изо всех сил, но его голос тонул в общем хоре.
Конечно, демократической прессе не очень хотелось нападать на человека, преследуемого властями. Жаль было и упускать возможность попинать государство. Журналисты много говорили об избирательности правосудия, о двойных стандартах, о жестокости российских законов, о византийском коварстве правителей, которые вначале разрешают и как бы не замечают, а потом вдруг резко меняют правила.
Но обилие таких доводов доказывало: других, более существенных, не будет. А значит, Михаил Королев виноват.
Но если ему хватит воли стать еще подлей, чем он есть по материалам дела, то, возможно, у него появится шанс выпутаться.
– Я иногда думаю, – говорил юрист в сигарной, – какая это библейская история на самом деле! Какое искушение! Настоящая битва между Богом и Дьяволом на пространстве одной, отдельно взятой души. Если тебя ударили по левой щеке – подставь правую и разомкни цепь зла. Если все вокруг играют нечестно – играй честно, но спаси душу. У нашей страны главная проблема – семидесятилетний государственный атеизм. Это он всех сделал негодяями. "Если Бога нет, то все позволено". А если веришь, что рискуешь бессмертной душой, то и деньги не соблазнят, не правда ли?
– Как правильно сделал Мишаня, что не доверился этому балаболу, а просто подкупил всех и вся! – тихо сказал один обитатель сигарной другому. – Могу себе представить лица наших затюканных судей, когда этот Плевако рассуждает о битве между Богом и Дьяволом.
– Ты знаешь, не соглашусь. На процессах он очень конкретный господин. И подозрительно близок народу. Куда только девается его любовь к философии?