– Но это ведь так, Марина? – немного растерянно сказал он. – Это такая очевидная вещь, что даже неудобно говорить о ней! Разве можно купить себе память? Или купить мать? Вы не вернете отца ни за какие деньги. В мире покупается очень ограниченное число вещей. Не понимаю, откуда взялась иллюзия, на которой ваш отец строил свою жизнь. Наш народ при советской власти был излишне романтичным, теперь стесняется своего романтизма и стал излишне циничным. Это пройдет, это как у подростков: стыдно подарить букет любимой девочке, значит, надо дернуть ее за косичку… Ничего, все пройдет… Марина, получив это письмо, я не испытал никакого удовлетворения. Мне тогда было не до писем – у меня началась очень трудная жизнь. Я ведь и его самоубийство воспринял равнодушно, лишь мельком подумал, что это письмо – доказательство именно самоубийства. А два месяца назад меня нашел адвокат фонда, который сказал, что, кажется, наступило то время, о котором писал Королев. Главврач Сергеев стал беспричинно увольнять всех сотрудников и заменять их совершенно новыми людьми. На все вопросы он давал путаные объяснения, заявлял, например, что вас, Марина, могут убить. Это в фонде никому не понравилось. Сергеева решили на всякий случай заменить, а поскольку любая угрожающая вам опасность была предусмотрена завещанием Королева – заменить мной. Мне предложили очень приличный аванс и хорошую зарплату. Я должен был просто понаблюдать, что к чему. Разумеется, я согласился, в основном из-за денег. Я даже не предполагал, свидетелем чего стану! Вы внезапно очнулись. Мне кажется, среди всех ошеломленных я был самым ошеломленным! Кстати, это могут подтвердить в фонде. Это все были их решения, единственная моя самодеятельность – не очень удачная, если откровенно, – это попытка выдавать себя за нейрохирурга Турчанинова. У него однажды консультировался мой бывший коллега с Петровки, он и предложил воспользоваться тем, что мы однофамильцы. В общем, и Иртеньевы, и сотрудники клиники считали, что я нейрохирург Турчанинов. На самом деле, тот врач уехал из России в Америку шесть лет назад, он старше меня, и зовут его Игорь.
– Дождь закончился, – сказала она и вдруг улыбнулась. – Простите меня, пожалуйста.
Турчанинов молчал и глядел на Марину очень печально – у нее сердце сдавила тоска от этого взгляда.
– Да мы квиты, вообще-то, – произнес он после паузы. – Я ведь вас тоже подозреваю.
– Подозреваете меня? В чем?
– Да в том же самом, Марина.
Внезапно замигал свет – видимо, упало напряжение. В коридоре послышались шаги, снова застучал по откосам дождь. "А накапало сколько! – воскликнул голос Елены Павловны. – Что ж вы окна-то не закрыли, штора вся мокрая. Вы знаете, сколько она стоит?" – "Я, между прочим, охранник! – пробурчал мужской голос. – Ругайте своих медсестер, а ко мне не лезьте! Сейчас я тут буду с пистолетом корячиться, шторы ваши задвигать!" – "Нахал!"
– В чем вы меня подозреваете? – спросила Марина. – Я не понимаю.
– Сегодня на Петровке мне сказали, что бывший главврач Сергеев был в Испании с двадцать второго по двадцать девятое апреля. Тогда же там находилась ваша мачеха Лола, и в те же дни была убита ваша мать. Более того, полиция Марбеллы нашла свидетеля – уборщицу, которая утверждает, что двадцать восьмого апреля Елена Королева сказала ей, что вечером к ней приедет гость из России. "Это главный врач клиники, в которой лежит моя дочь", – добавила Елена, а потом спохватилась: "Он просил никому не говорить!" – произнесла она по-русски. Уборщица понимает простые русские фразы, поняла и эту. Сергеев – врач, он сделает любой укол. Елена могла подставить ему руку не под героин. Например, успокаивающее? Или укол от головной боли – она жаловалась уборщице, что у нее страшно болит голова, а таблетки не помогают. Ей вообще таблетки уже не помогали, несколько раз за последний год к ней приезжала медсестра из клиники, чтобы вколоть обезболивающее от мигрени. Ампулы с этим лекарством лежали у нее в кухонном шкафу. Так что Сергеев мог вызваться сам, а потом подменить лекарство. Есть и еще одна неприятная информация – ее мне на днях сообщили коллеги с Петровки. Сергеев и Лола – любовники. Давние любовники. Сергеев стал главным врачом по ее протекции, это она перетащила его из медицинского института, где он закончил аспирантуру и преподавал.
– Моего медицинского института?
– Да.
– Но зачем им было убивать мою мать?
– Да только для одного, Марина… – Он помолчал, глядя куда-то вниз. Ему не очень хотелось продолжать. – Елена – ваш последний родственник. Она умерла, ее кремировали. Если бы кому-то надо было провести генетическую экспертизу с целью определить, являетесь ли вы ее дочерью, то теперь у него этой возможности нет.
– А зачем ему эта возможность? – Она вдруг закашлялась и неожиданно закричала в полный голос: – Зачем ему эта возможность?!
– Да разве известно, кто вы на самом деле? – спокойно спросил он. – С чего это вы вдруг очнулись?
– Вы… что вы имеете в виду? – Ей показалось, что из нее выкачивают воздух: живот словно втянуло изнутри.
– Успокойтесь, пожалуйста…
(Дышать нечем!)
– Что вы имеете в виду?!
– Марина, успокойтесь.
(Как не хотелось при нем расплакаться! Как болела голова!)
– Марина, успокойтесь.
– Это вы успокойтесь, вы, придурок! Что вы тут несете, вы думаете, я не найду на вас управу? Не смейте следить за мной и моими родственниками, вы, маленький обиженный мент! Продолжаете ненавидеть моего отца?! Он в могиле, слышите вы?! Немедленно покиньте мою клинику и мою жизнь!
– Это не ваша клиника.
– Я сказала – вон! Я позову охранника!
– Хорошо, – сказал он и встал.
– Что-то случилось? – В дверь просунулось лицо больничного охранника, за ним маячила Елена Павловна, тоже, видимо, встревоженная криками.
– Все нормально, – сказал Турчанинов. Он махнул рукой, и они скрылись. Потом он достал из-под стола спортивную сумку. Она была потертая, старая. – Я ухожу, Марина, успокойтесь.
Он начал собирать вещи: плащ и пиджак из шкафа, какие-то тетради и книги из ящиков стола – Марина смотрела на него, тяжело дыша.
Потом он постоял немного, соображая, наверное, не забыл ли чего, снова залез в стол, достал оттуда пачку сигарет, сунул в карман. Ни слова не говоря, двинулся к дверям.
– Стойте! – Она вскочила и вцепилась в его рукав. – Я вас не отпущу! Объясняйте!
– Уже поздно, Марина, у меня семья.
– Я вас не отпущу, сказала же! С чего вам вообще пришла в голову такая бредовая идея?! Вы должны провериться у Иртеньевой в институте Сербского, слышите? Есть же отпечатки пальцев!
– Ваши? Откуда? Вы же не задерживались милицией… Как и Лола.
– Группа крови!
– Ваша была вторая, резус положительный. Отпустите мою руку, мне больно, вы прищемили кожу…
– А сейчас какая у меня группа?
– И сейчас вторая… Марина, мне больно! У Лолы была такая же группа.
– Тело! Волосы! Все остальное!
– Что остальное, Марина? Пять лет вас никто не видел, кроме врача Сергеева. Кто знает про остальное? Все бумаги исчезли! Кто вообще мог бы этим заняться, кроме меня и фонда? А в фонде не будут. Они уже не рады, что наняли меня! Если настоящая Марина Королева в конце апреля умерла, как и должна была по мнению всех без исключения врачей, то кого заботит подмена? Если на Маринино место легла другая молодая женщина, если она, бедняга, сделала себе пластическую операцию – навела эти оспины – то, черт возьми, может, у нее есть оправдания? Она все теряла в случае Мари-ниной смерти. Разве это справедливо? Что это за иезуитская жестокость вашего отца? Что за безумная страсть искушать людей?! Кем он выглядел в собственных глазах – дьяволом, богом?
– Он хотел, чтобы она поддерживала во мне жизнь как можно дольше, – прошептала Марина: теперь она не держала его руку, а держалась за нее. – И я очнулась! Отец рассчитал правильно! – Она уже плакала, размазывая слезы рукой.
– Не трите! Нельзя, чтобы попала грязь!
– Скажите, что вы ошибаетесь, прошу вас!
– Неделю назад я нашел маленькую косметологическую клинику в Семеновском переулке. Про нее и раньше была информация, что там занимаются всякими незаконными вещами. В ее компьютере есть имя Лолы Королевой. Она записалась на прием тринадцатого апреля. Потом пришла еще раз – четырнадцатого. Я туда съездил. Вначале они утверждали, что она приходила по поводу омоложения, потом стали лепить какую-то чушь, мол, она хотела сделать пластическую операцию, но передумала. Потом совсем запутались. Они страшно испугались моего визита! Через своих ребят из налоговой я проверил все их счета. Захватил и личные. По кредитной карточке Лолы Королевой хозяину клиники было заплачено пять тысяч долларов. Я спросил: "За консультацию? Не многовато ли?" Они стали говорить: предоплата. О’кей, за что? Почему не на счет клиники, а на личный счет? В ответ опять всякая муть. Если они изменили человеку лицо, то в документах этой операции не будет. А вот след денег остался. Но они будут молчать, как бы на них ни давили. Это уголовное дело. О таких случаях нужно обязательно сообщать в милицию.
– Пожалуйста, скажите, что вы врете, пожалуйста!
– Марина, я не уверен, что Лолу нужно разоблачать, – вот что я лучше скажу. Все устали от этой бесконечной истории. Империя Королева развалилась, умирает и фонд. Скоро умрет клиника. Его дочь оставалась никому не нужным напоминанием из прошлого, все ждали ее смерти. Если она умерла, то все рады, если очнулась, то все тоже рады. Но нет ни одного, кто бы радовался больше других или больше других огорчался. Любой исход воспринимается одинаково. В последних числах апреля, после возвращения из Испании, мачеха Марины исчезла. Ее нигде нет! Если это она очнулась в клинике, то пусть будет так. Большинство людей – девятьсот девяносто девять из тысячи – не против и такого исхода.
– А тысячный?
– А тысячный – я. У меня есть это письмо от Михаила Королева, и мне решать, как поступить. Хотелось бы только заметить, что лучшая месть Королеву, если бы я хотел мстить, – это примкнуть к девятистам девяноста девяти. А может, и он бы к ним примкнул? Если Марина умерла, то какая разница, кому достанутся эти ошметки былого состояния? Ведь дело-то только в них – в наследстве.
– А если ее убили? – Она не выдержала, зарыдала в полный голос. – И кто мне звонил с угрозами?
– Никто вам не звонил, перестаньте. Я подозреваю, что вы все помните на самом деле…
– Я не помню, не помню, не помню!!! Дверь распахнулась.
– Да вы что, Иван Григорьевич! Не ожидала от вас! – завопила Елена Павловна, врываясь в кабинет, как ураган. – Это же истерика!
Тут же прибежала медсестра, промелькнул Маринин шофер… Она все видела, как в тумане, ее вели под руки: вот она, милая белая палата, уснуть бы навсегда – в вену ткнулся шприц – "последняя картинка, которую видела мама… мама? или не мама? как хорошо ничего не помнить, ничего не знать…"
Ей приснились синие железные ворота. Словно она смотрит на них, а сердце ее бьется в два раза быстрее, чем обычно. Под воротами утоптанная земля, торчит морда лежащей на земле собаки…
Марина глубоко дышит, чтобы успокоить сердце.
Она смотрит вперед – справа от ворот табличка с адресом.
"Улица летчика Ивана Порываева, дом 17".
Она медленно подходит и нажимает кнопку звонка. Собака изумленно поднимает глаза – видны красные полукружья век. Стучит собачий хвост, поднимая пыль с земли. Где-то далеко раздается звонок…
"Ну вот и все, – говорит голос внутри нее. – История начинается. Отныне ты сама принимаешь решения".
19
Турчанинов не обманывал, когда говорил, что в фонде не рады его активности. Ему об этом сказали даже не намеками – а прямо. Это произошло за два дня до встречи с Мариной.
В клинику позвонил адвокат Крючков, и уже по тому как он покашливал, приглашая Ивана Григорьевича приехать, стало понятно, о чем пойдет разговор.
В холле Турчанинова встретила симпатичная девушка в мини-юбке, эта девушка повела его за собой.
Они миновали выщербленные мозаичные круги, чугунные скамейки, мраморные скульптуры – он смотрел, как весело девушка виляет загорелыми бедрами, и ему тоже стало весело: и от девушки, и от этой Римской империи времен упадка, и, главное, ото всей этой нелепой истории, участником которой он стал.
"Да-а, Иван Григорьевич, – думал он, заходя за девушкой в лифт, – никогда не надо бросаться словами. Заявил ты в том злополучном интервью, что не желаешь быть героем фарса – с тех пор только в комедиях и играешь".
Уход из милиции дался ему тяжело. Вначале, пока приезжали все эти корреспонденты, пока звонило начальство, оставался хоть какой-то кураж. Ему казалось, что он в центре истории, он – трагический персонаж, несущий послание развращенному миру. Но интерес к нему быстро пропал, его заслонили сотни других персонажей, и вокруг него воцарилась пустота.
Начитанный, образованный и вдумчивый человек, он вдруг впервые в жизни стал размышлять о смысле вечных историй. Он начал понимать, что не сам жест является испытанием, а то, что происходит после – долгие-долгие годы после. Никакой гарантии, что твой жест оценят или хотя бы заметят, – так и живи с этими постоянными сомнениями.
Его друг – самый близкий, всегда под цифрой "3" на мобильном телефоне – говорил ему: "Не зря христиане считают гордыню страшным грехом. Впал ты в этот грех, Иван! Разве может полководец уходить из армии из-за одного, пусть даже крупного, поражения?"
"Да не одного! – горячился он. – Не одного, понимаешь?! Что это за война такая: собственные солдаты играют на стороне противника, генералы сообщают ему планы операций! Эта игра – поддавки?"
"И уныние – грех!" – грозил тот пальцем.
Отсидевшись полгода в образовавшейся тишине, он устроился в коммерческие структуры. Стал начальником службы безопасности большого частного подмосковного санатория.
Турчанинов ожидал, что здесь, в рыночном мире, ему будет очень сложно найти свое место. Всю предыдущую жизнь он посвятил службе государству и о свободном рынке думал с некоторым ужасом.
Оказалось, что законы здесь намного проще, а правила – намного ясней. Бизнес мог существовать в очень узких рамках целесообразности – они сами выстраивали его и не давали отклоняться в стороны.
Государственная машина, которой Турчанинов отдал столько лет жизни, была устроена намного хуже. Она была неповоротливой, жадной, требовала постоянного всеобъемлющего надзора, и этот надзор надстраивался все новыми и новыми этажами – казалось, процесс не закончится никогда.
Воспринимал ли он себя дезертиром? Да. Но эта мысль не очень беспокоила его.
Оказавшись на другом берегу, он яснее разглядел, с каким врагом боролся. Развращенность была всеобщей, и теперь стало понятно, что победить Королева он бы не смог никогда.
Михаил Королев выиграл дело потому, что абсолютно все, от кого это дело зависело, поддались тому или иному искушению. Пять лет назад Турчанинов думал, что искушение исходило от Королева, что этот человек был главным искусителем, почти уже не человеком – дьяволом. Но постепенно бывший следователь остыл. Для себя он решил, что не Королев был здесь главным действующим лицом. Все девяностые годы российская история играла какие-то мощные партии, и не то что Королев – президенты были пешками. Покончивший с собой богач был не хуже других убийц и воров, а Турчанинов видел всяких и некоторых даже жалел. Пожалел он и этого запутавшегося человека.
И перестал о нем думать – тогда казалось, что навсегда.
"Человек предполагает, а Бог располагает… Что же мне теперь делать?" – вот о чем он размышлял, подходя к кабинету адвоката.
Крючков сразу повел Ивана Григорьевича в ресторан, но не в общий зал, а в сигарную.
Пока им на столик ставили тарелки с салатом (новомодным, состоящим из одних листьев – Турчанинов такие не любил) и бифштексом, пока разливали красное вино по бокалам, он оглядывался по сторонам.
Комната была обита деревянными панелями почти до потолка. Вдоль стен стояли темные стеллажи. Почти все они были заставлены полированными ящиками для сигар. В центре комнаты зеленые кожаные кресла образовали несколько кругов с низкими столиками посередине.
Они с Крючковым сели у стены – за ширмой. Здесь стол был не низкий, а обеденный, и стояли не кресла, а стулья, впрочем, тоже кожаные. "Для конфиденциальных разговоров", – добродушно подумал Турчанинов. Настроение улучшалось с каждой минутой. Он был уверен, что через полчаса освободится от этого мутного дела.
Официант поставил на стол третий прибор.
– Кто-то еще подойдет?
– Наш главный юрист, – оглядываясь, пояснил Крючков. – Да вот и он. Сейчас заморим червячка! – Адвокат удовлетворенно потер руки.
К их столу подошел вальяжный улыбчивый мужчина в красивом костюме. Он протянул руку, невнятно представился. Турчанинов не стал переспрашивать, ему показалось, что мужчина специально скомкал свое имя.
– Болезненное воображение было у нашего дорогого отца-основателя! – сказал мужчина, усевшись за стол и радостно осмотрев сервировку. – Уж вас-то зачем он рекомендовал для такого дела? Я всегда говорил, что Мишанина вседозволенность сделала его немного ненормальным. Это, знаете ли, обычное дело: человек не может не мечтать об ограничении собственных полномочий, он хочет, чтобы мир имел строгую форму и твердые стены. Если стен нет – или ему кажется, что их нет, – человек просто впадает в отчаянье.
Крючков осуждающе посмотрел на него, но главный юрист не обратил на это внимания.
– Бифштекс слишком сух! – заявил он.
– А я не люблю с кровью, – улыбнулся Турчанинов.
– Не раскусили еще ее прелести… Кровь – это всегда прелестно.
– Борис Борисович! – сердито сказал Крючков. – Давайте без философствований. Мы собрались по серьезному делу…
– Да как же без философствований, коллега? Как же без них-то? Никак без них нельзя! Михаил Александрович написал это свое посмертное письмо, чтобы что? Объясните мне, дураку, пожалуйста! Что это за дешевая комедия?
Крючков стал совсем хмурым, и Турчанинов решил вмешаться.
– Дешевой комедией это стало в тот момент, когда Марина очнулась, – сказал он. – Если уж упрекать кого-то в плохом воображении, так это судьбу.
Они вдруг одновременно посмотрели на Турчанинова с одинаковым выражением – и он понял, что сказал то, что надо.
– Редкий медицинский случай… – осторожно произнес Крючков. – Но не небывалый.
Главный юрист откинулся на спинку стула и весело оглядел их, покачивая головой.
– Мы что – на дипломатических переговорах? – громко спросил он. – Решаем судьбу крылатых ракет средней дальности? Да что вы в самом деле – ходите вокруг да около! Иван Григорьевич, мы хотим, чтобы вы знали нашу позицию.
– Я ее знаю. Но она мне не совсем понятна. Какая проблема, если выяснится, что…