Вот я и написал эту страшную фразу. Что теперь делать? Сидеть и смотреть на нее? Кровь бросилась мне в голову. Что делать? Я не могу ни сидеть, ни стоять, ни думать о чем-то другом. Командующий Чан бежал? Теперь на его месте генерал Тан? Можем ли мы ему доверять? Что теперь? Должен ли я ползти к Шуджин и сказать, что был не прав? Неужели допущу, чтобы она увидела мою слабость? Только не это. Я не могу отступить. Я угодил в собственную ловушку, однако должен отстаивать свою позицию, как бы тяжело мне ни было. Я забаррикадирую дом, и мы дождемся здесь прихода императорских войск. Даже если произойдет нечто невероятное и наши войска будут разбиты, я знаю, что японцы отнесутся к нам нормально. В студенческие годы я посещал Киото, по-японски говорю хорошо. Это просвещенные люди, они ведут себя достойно - стоит только вспомнить, как они действовали в русско-японской войне. Они показали себя цивилизованным народом. Шуджин удивится, когда узнает, что они могут и нас кое-чему научить. Мы напишем табличку на японском языке: "Добро пожаловать" и будем в безопасности. Сегодня я видел, как по соседству две семьи уже готовят такие таблички.
Я пишу, а на город спускается ночь. В Нанкине стоит тишина, разве только издалека донесется шум от проезжающего танка националистов. Сердце мое словно кусок льда. Я не стану спускаться вниз и говорить Шуджин о своих страхах.
После того как я отказался возвращаться домой, она смотрит на меня сурово. Я повторяю перечень причин, по которым нам не следует бежать, притворяюсь, будто не вижу их неубедительности: в деревенской местности не будет достойного медицинского обслуживания, квалифицированных акушеров. Я пытался нарисовать картину наших несчастий, которые непременно последуют, если мы окажемся в деревне. Кто поможет Шуджин при родах? Какая-нибудь старая крестьянка? Но каждый раз, когда привожу этот довод, в глазах ее вспыхивает огонь: "Старая крестьянка? Старая крестьянка? Она знает побольше, чем твои иностранные врачи! Они же христиане!"
Вероятно, я довел ее до изнеможения, потому что она замолчала. Сегодня большую часть дня она вяло сидела на стуле, сложив на животе руки. Не могу не думать об этих руках, таких маленьких и белых. Весь день не мог оторвать от них взгляд. Должно быть, она положила их на живот бессознательно, ибо прекрасно знала, что женщина, поглаживающая живот, может избаловать ребенка. Так говорила мне моя мать: "Должно быть, я слишком часто гладила свой живот, раз у меня родился такой гордый и упрямый сын".
Стоит мне задуматься о том, что наш ребенок вырастет упрямым, эгоистичным или высокомерным, либо станет обладателем другой нежелательной черты характера, как чувствую, что хочу заплакать. Гордый, упрямый, испорченный или требовательный - все это зависит от одного условия: будет ли наш ребенок жив. Переживет ли Шуджин неизбежное нападение на Нанкин?
15
Возможно, худшее, что может с тобой случиться - это потерять кого-то и не знать, где его искать. Японцы верят, что в ночь праздника Бон мертвые возвращаются к тем, кого они когда-то любили. Они выплывают из эфира, откликаясь на призыв своих потомков. Я всегда представляла себе этот праздник очень хаотичным, думала, что духи с невероятной скоростью носятся по воздуху, сшибая людей с ног. Теперь задумалась, как же чувствуют себя люди, не знающие, где лежат их мертвецы. А что если они умерли в другой стране? Интересно, могут ли духи перелетать с одного континента на другой? А если не могут, то как же вернутся к своим родственникам?
О духах я и думала в тот вечер, сидя с сигаретами в полутемном углу. Я пыталась сообразить, как бы убедить Ши Чонгминга поговорить со мной. Из раздумий меня вывело появление Фуйюки и его телохранителей.
Строберри попросила меня к ним присоединиться. Они уселись за тот же длинный стол, все, кроме медсестры. Та снова удалилась в темный альков. На стене отпечаталась ее искаженная тень, напомнившая мне шахматного коня, причем была она такая высокая, что, казалось, ее подвесили за плечи с потолка. Фуйюки сегодня вроде был в хорошем настроении. В этот раз появился новый гость, и меня посадили рядом с ним. У огромного мужчины в серебристом костюме было красное лицо, а волосы такие короткие, что заметны были толстые складки на затылке. Он был уже пьян - рассказывал анекдоты, стучал стулом каждый раз, когда подходил к ударной фразе, комически поднимал брови, бормотал что-то, отчего мужчины громко хохотали. Он говорил по-японски с акцентом Осаки. Так, по моим представлениям, и должны были говорить якудза, но он к этой группировке не принадлежал. Он был другом Фуйюки, и японские девушки сказали, что он знаменит. Они хихикали, глядя на него, прикрывая руками рты. Переглядываясь друг с дружкой, незаметно вздыхали.
- Мое имя - Байшо, - обратился он к близняшкам на ломаном английском и взмахнул толстыми пальцами, унизанными золотыми кольцами. - Друзья зовут меня Баи, потому что денег у меня вдвое больше, чем у них, и я… - Он красноречиво вскинул брови: - …вдвое мужчина!
Я молчала, в воображении рисовала иероглиф имени Баи. Баи-сан имел в виду значение "двойной", но это слово было многозначным: оно могло означать "сливу", если иероглиф "дерево" соединить с символом "каждый", имелись и другие значения - "моллюск" или "культивация". Я же подумала, что по-английски его имя звучало как "бизон".
- Моя работа - певец. Я - поющий японский мальчик номер один. - Он махнул рукой, приглашая всех к нему прислушаться. - И мой новый друг, - он махнул сигарой в сторону черной фигуры в инвалидном кресле, - мистер Фуйюки, человек номер один в Токио! - Он крепко сжал кулак. - Самый старый в Токио, но здоровый и сильный, как в тридцать лет. Сильный, очень сильный. - Он пьяно развернулся и громко сказал по-японски, словно старик был глухим. - Фуйюки-сан, ты очень сильный. Ты самый сильный и самый старый человек, которого я знаю. Фуйюки кивнул.
- Да, да, - прошептал он. - Сегодня я сильнее, чем был в двадцать лет.
Бизон поднял бокал.
- За самого сильного человека в Токио.
- За самого сильного человека в Токио! - подхватил хор голосов.
Хвастовство к добру не приводит - никогда не знаешь, что с тобой произойдет в следующий момент: можешь оказаться в глупом положении. Не прошло и получаса после хвастливого заявления, как Фуйюки почувствовал себя неважно. Никто не обратил на это внимания, но я заметила, что старик стал тяжело дышать, пробормотал что-то и схватил за руку человека с хвостом. Тот наклонился над стариком, выслушал его с бесстрастным выражением лица. Затем кивнул, поднялся из-за стола, огладил свитер и резко задвинул стул под столешницу. Подошел к алькову, у входа помедлил и вошел внутрь.
Еще один мужчина, сидевший недалеко от Фуйюки, незаметно на него поглядывал. Я заметила, что и остальные делали вид, будто ничего не случилось: должно быть, считали неприличным привлекать внимание к попавшему в неловкое положение старику. Только я смотрела вслед человеку с хвостом. Увидела, что в алькове Джейсон разговаривает с медсестрой. Лицо его оставалось в тени. Наступила минутная пауза, затем медсестра сунула в карман руку и вынула аптечку, из которой достала флакончик. Наклонила, постучала по нему длинными белыми пальцами и высыпала из него что-то в стакан. Наполнила водой из стоявшего на столе кувшина, подала хвостатому человеку, а тот накрыл стакан белой салфеткой и, вернувшись к столу, протянул его Фуйюки.
Старик взял стакан дрожащей рукой, сделал глоток, другой. Я заметила на дне осадок, напоминавший молотый мускатный орех. Тем временем в алькове медсестра вернула аптечку в карман, после чего разгладила парик большими руками.
Бизон возле меня тихо хихикнул. Он сидел, опершись локтем о стол, пальцы запачканы сигарным пеплом. Он с интересом смотрел, как Фуйюки допил питье, поставил стакан на стол и бессильно прислонился к спинке кресла. Руки его лежали на подлокотниках, голова откинута, из крошечного носика вырывалось тяжелое дыхание.
Бизон начал смеяться. Он мотал головой и хохотал, так что тело тряслось, а лицо краснело. Перегнулся через меня и громко, пьяно заговорил с Фуйюки.
- Эй, онии-сан, - сказал он и указал на стакан своей сигарой. - Может, у тебя найдется и для меня лекарство? Чтобы я стал таким же гордым, каким был в двадцать лет.
Фуйюки не ответил. Его дыхание было таким же тяжелым.
- Ты знаешь, что я имею в виду, ты, старый козел. Лекарство, которое делает тебя таким же сильным, каким ты был в двадцать лет.
Разговоры за столом прекратились, люди стали на него оглядываться. Бизон чмокнул губами и взмахнул рукой.
- Такое лекарство, чтобы дамы были довольны, а? - Он грубо подтолкнул меня локтем. - Тебе бы понравилось, да? Тебе понравился бы двадцатилетний парень, у которого все в порядке. - Он вскочил на ноги, споткнулся, со стола упала тарелка. - Вот чего я хочу. Хочу быть таким, как мистер Фуйюки! Как мой онии-сан, хочу жить вечно!
Сосед тронул Бизона за рукав, другой мужчина приложил к губам палец.
- Я хочу, чтобы у меня все было так, как раньше, - профессионально пропел Бизон, приставив руки к груди. - Хочу, чтобы все было крепко, как в восемнадцать. О, скажи мне, ками сама, неужели я прошу слишком много?
Когда никто не рассмеялся, он умолк на полуслове. Все перестали говорить, человек с хвостом, не поднимая глаз, сделал едва заметный жест, прижав к губам большой и указательный пальцы. Улыбка Бизона увяла. Он вопросительно развел руки: что? что я такого сказал? Но человек с хвостом уже убрал пальцы от лица и притворился, что рассматривает свои ногти, словно ничего не случилось. Кто-то смущенно кашлянул. Затем, словно по сигналу, все снова заговорили. Бизон оглядел стол.
- Что? - спросил он сквозь шум. - Что?
Но никто не обращал на него внимания. Все смотрели в разные стороны, находя для обозрения более привлекательные предметы, а для разговора - более интересные темы. Они крутили в руках бокалы, откашливались, зажигали сигары.
После долгой заминки он очень медленно опустился на стул. Взял горячее полотенце, поднес к лицу, подышал в него.
- О, Господи, - пробормотал он, положил полотенце на стол, озабоченно взглянул в сторону алькова, где по стене двигалась тень медсестры. - Не может быть, что это правда…
- Что он сказал? - прошипела Ирина, склонившись ко мне. - Что он сказал?
- Не знаю, - пробормотала я, не глядя на нее. - Я не поняла.
Разговор за столом продолжался на высокой, немного вымученной ноте. Фуйюки постепенно оправился. Утер рот, завернул стакан в салфетку, положил его в карман, откинул голову и некоторое время смотрел в потолок. Мужчины беседовали, девушки подливали им напитки, инцидент никто не комментировал. Только Бизон не подключился к разговору. Он сидел, словно оглушенный. Посмотрел на оттопыренный карман пиджака Фуйюки, тот, где лежал стакан, затем взгляд его обратился на зловещую тень медсестры. Щеки у него были мокрыми, глаза водянистыми, на протяжении всего вечера у него судорожно двигался кадык. Казалось, его вот-вот стошнит.
16
Нанкин, 9 декабря 1937 (согласно календарю Шуджин, седьмой день одиннадцатого месяца)
Вгороде царит паника. На прошлой неделе японцы взяли город Сучжоу - китайскую Венецию - и начали продвижение к северу от озера Тайху. Идут они быстро, обогнули Янцзы, а сюда пришли, должно быть, с севера, потому что четыре дня назад пала провинция Чжецзян. Генерал Тан поклялся сделать все для обороны города, но люди ему не верят. Тот, кто может, уходит. "Напоминает взятие Тайпинга", - шепчутся горожане. Грузовики нагружены доверху. Бедняки цепляются за борта, кузова раскачиваются. Я молюсь, чтобы темные пятна, падающие у меня на глазах с железнодорожного парома и исчезающие в тумане, были плохо привязанными пожитками - корзинами или курами. Молю Бога, чтобы это были не дети и не бедняки.
Сегодня Красный Крест выступил с предупреждением. Они создали лагерь беженцев, его центром стал университет. Это недалеко от нашего дома, к югу от железнодорожной линии. Красный Крест призывает гражданское население собраться здесь в целях безопасности. Большая часть аудиторий икабинетов превратилась в спальни. Неужели я нашел решение всех проблем? В зоне безопасности никто не будет говорить о том, чтобы оставить Нанкин, не станет подрывать веру в Гоминьдан. Здесь ясмогу защитить Шуджин.
С такими мыслями я тайком от жены отправился в лагерь иувидел там толпы людей. Они стояли у входа с постельными принадлежностями и прочим скарбом. Над головами орала система оповещения о воздушном нападении. Некоторые беженцы привели с собой живность - кур, уток и даже буйвола. Я видел семью, которая требовала, чтобы администрация разрешила им взять с собой свинью. Их все же убедили оставить животное, и растерянная свинья побежала в толпу. Некоторое время я смотрел на животное, пока другой беженец не обратил на свинью внимание. Он заявил, что это его собственность, и медленно повел ее к тем же воротам. Там снова начался спор с администрацией.
Я еще долго смотрел на бедняков ибродяг. Некоторые кашляли, другие присаживались в канаву, чтобы справить нужду. Должно быть, они привыкли к этому в сельской местности. Наконец я поднял воротник и, повесив голову, пошел домой. Взять туда Шуджин я не могу. Это все равно что тащить ее через Янцзы, обратно в Поянху.
На нашей улице остались только мы да несколько рабочих с ткацкой фабрики. Они живут в здании общежития в начале улицы, и они очень бедны. Должно быть, у них нет родственников и некуда бежать. Иногда я тайком выхожу на дорогу и смотрю на нашу улицу, пытаюсь представить ее глазами японских солдат. Я уверен, что мы в безопасности. Наша улица заканчивается тупиком, исюда редко кто заглядывает. Закроем окна ставнями, никто и не догадается, что дом обитаем. В крошечном дворике, там, где Шуджин сушит овощи на противнях, я поставил поленницу, кувшины с арахисовым маслом, запечатанные воском, несколько мешков с сорго и сушеным мясом. Есть даже корзина с сушеными крабами - деликатес! Думаю, что подготовился я хорошо. У меня даже есть несколько старомодных цистерн с водой, потому что на городское водоснабжение надеяться трудно, а старый колодец на нашем участке нам не помощник.
Сейчас сижу у окна, решетчатые ставни открыты. Я смотрю на улицу, и что я вижу? Женщина катит ручную тележку в направлении ворот. На тележке матрасы, мебель и мешки с соевыми бобами. Сверху привязан мертвый голый мужчина. Возможно, ее муж или родственник. Чтобы его похоронить, нужны деньги. Только посмотрите на это зрелище! Неужели все мы сошли с ума? Неужели так хотим убраться из города, что не можем даже похоронить здесь наших мертвецов?
Нанкин, 10 декабря 1937
Возле моего локтя лежат две маленькие карточки. Свидетельства беженцев. Одна моя, другая - Шуджин. Если японцы все-таки войдут в город, мы прикрепим их к нашей одежде. Я взял их сегодня утром в Красном Кресте. Я шел домой, на небе появилось солнце, и я снял фуражку. Один из преподавателей посоветовал мне сделать это. Он решил покинуть Нанкин: надеялся прорваться в Чунцин. На прощанье он взглянул на меня и сказал: "Если сегодня выйдет солнце, снимите фуражку. Надо, чтобы лоб у вас загорел. Я слышал, они снимают с людей фуражки, и, если лоб у человека бледный, они считают, что он военный".
- Но ведь мы мирное население, - запротестовал я.
- Да, - сказал он, и в его глазах я заметил жалость. - Да.
- Мы мирное население, - повторил я, глядя ему вслед. И повысил голос. - Японцы это поймут и оставят нас в покое.
Некоторое время я стоял на месте, сердце разгневанно колотилось. Мой товарищ исчез в конце коридора. Выйдя на улицу, оглянулся через плечо. Лагерь остался позади, и я быстро сорвал с головы фуражку, сунул ее в карман и остальную часть пути прошел, подставив лицо солнцу. На память пришли слова, которые мать сказала на смертном одре: "Поворачивай лицо к солнцу, мой мальчик. Помни, что жизнь коротка. При первой возможности поворачивай лицо к солнцу".
Ночью выпал снег. Всю ночь я прислушивался к тишине. Шуджин тихо лежала рядом со мной. Теперь она вынуждена спать на боку: мешает живот. Я чувствовал, что пальцы на ее ногах совершенно холодные. Последние дни Шуджин все время молчит. Она кажется почти прозрачной - вот-вот растворится в воздухе, оставив вместо себя младенца. Вся в себе. Возможно, думает, что пришли решающие дни: нашему ребенку явились главные человеческие силы - любовь, правда, сочувствие и справедливость. Должно быть, поэтому она такая тихая: хочет, чтобы все эти силы пришли к нему в самом чистом виде. Она редко говорит, что нам следует уехать. Время от времени спрашивает меня: "Чонгминг, что происходит? Что происходит на востоке?" И каждый раз, не решаясь сказать правду, вру: "Ничего. Ничего. Все, как и должно быть. Генерал Тан держит все под контролем".
Когда сегодня утром мы раздвинули занавески, на стеклах выступила влага, а земля была покрыта толстым снежным покрывалом. Обычно к полудню колеса машин превращают снег в слякоть, но только не сегодня. Нанкин призрачно молчалив. Когда пошел на рынок, видел на улицах лишь армейские автомобили. На рынок я пошел, чтобы купить замки на двери и гвозди - забаррикадировать дом. Удивился, увидев лишь горстку торговцев. Снежные хлопья, шипя, падали на печки, в которых горел древесный уголь. Я купил замки. Торговец потребовал сумму вдесятеро большую, чем обычно. Замки наверняка краденые, но, похоже, на них большой спрос.
- Господин Ши!
Я обернулся. Каково же было мое удивление, когда я увидел профессора литературы из Шанхайского университета, Лю Рунде. Ранее я его встречал только дважды, а потому не мог понять, что он делает на нашем рынке.
Я приветственно поднял над головой сцепленные руки и поклонился.
- Как странно видеть вас, - сказал я, опустив руки, - здесь, в Нанкине.
- И я не ожидал увидеть вас, господин Ши. - На Лю было традиционное китайское платье, в широком рукаве которого он держал жаровню, а вот шляпа была западная, с широкой серой лентой на тулье. Он вынул из складок халата свою жаровню, поставил ее на землю, чтобы отвесить мне поклон. - Да и вообще странно встретить кого-нибудь. Я думал, штат вашего университета выехал из города в полном составе.
- Ну уж нет. Только не я. - Запахнул плотнее куртку, постарался принять небрежный вид, словно моим главным намерением было оставаться на месте. - Моя жена ожидает ребенка. Ей нужно быть рядом с больницей, возле городского медицинского центра. Отличное заведение, все устроено с учетом последних достижений.
Я несколько раз пристукнул ногой, словно замерз, а вовсе не нервничал. Когда он мне ничего не ответил, я взглянул на опустевшую улицу, наклонился к нему и шепотом спросил:
- В чем дело? Вы думаете, я поступаю неразумно?
- Неразумно? - Он задумчиво смотрел поверх моего плеча, поверх крыш, глядел в сторону востока. На лбу пролегла вертикальная морщинка, но тут же лицо его прояснилось, на щеках выступил легкий румянец, и он мне тепло улыбнулся. - Нет. Почему же неразумно. Напротив.
Я заморгал. На душе потеплело.
- Напротив?