* * *
21 августа 1898 года наместник императора в Квантунской области Алексеев получил из Пекина шифрограмму о государственном перевороте. Русский консул сообщал, что от имени Гуансюя уже издан указ, в котором он решительно осуждает забывших заветы предков реформаторов и просит Милостивую и Лучезарную Императрицу Цыси взять всю полноту власти в свои руки.
Цыси униженную просьбу Гуансюя удовлетворила мгновенно. Она не только издала указ об упразднении всех без исключения реформ, но и распорядилась отрубить головы шестерым ведущим реформаторам. Говорили, что сбежать удалось только вовремя кем-то предупрежденным главным идеологам перемен Кан Ювэю и Лян Цычао.
Алексеев сразу же послал телеграмму в Петербург, но ни Муравьев, ни военный министр Куропаткин подсказать, как использовать ситуацию к пользе России, не сумели. Один все время талдычил, что нужно восстанавливать позиции в Корее, а второй все допытывался, можно ли протянуть ситуацию, пока не подойдут из Петербурга новые, нигде еще не испытанные орудия Путиловского завода. А тем временем из Пекина шли новости одна страшнее другой.
Как сообщил русский консул, когда по указу императрицы всех шестерых реформаторов обезглавили, началась настоящая истерия. Так, неизвестные люди, при полном попустительстве полиции, выволокли из дома и публично казнили нескольких видных, но настроенных прозападно ученых. А уже к обеду улицы столицы заполнили переодетые обывателями солдаты, отлавливающие и забивающие до смерти каждого встречного иностранца – купцов, служащих консульств, журналистов…
Но действительно массовые репрессии начались, когда в столицу вошли войска генерала Дун Фусяна. Так, арестовали и мгновенно приговорили к казни старого, мудрого и уж точно не принадлежавшего команде реформаторов министра финансов, и все шло к тому, что через несколько дней в Китае просто не останется людей, с которыми еще можно вести диалог.
Но и это было не самое страшное. По сведениям контр-адмирала Дубасова, Великобритания мгновенно воспользовалась ситуацией, и на рейде у Дагу уже появились ее военные корабли.
И вот тогда Алексеев собрал совет.
– Что скажете, господа? – оглядел он замерших за длинным столом людей в военной форме.
– К войне надо готовиться, Евгений Иванович, – веско подал голос контр-адмирал Дубасов. – Нельзя нам англичан в Китай запускать.
Алексеев устало потер виски.
– Спорное предложение, Федор Васильевич, крайне спорное… И потом, какими силами вы собираетесь воевать с владычицей морей? Мы даже Корею покинули потому, что воевать нечем.
– Наше дело приготовиться, – пробурчал контр-адмирал, – а там… как скажут.
Алексеев досадливо крякнул: контр-адмирал явно не понимал, что проведение широкомасштабной подготовки к войне вполне может эту самую войну и спровоцировать.
– А еще какие предложения?
Генералы потупили головы.
– Это не Черное море, Евгений Иванович, – печально произнес кто-то, – да и Китай – не Турция, здесь не одна Британия опасна. Эти косоглазые только и ждут…
Наместник императора вздохнул. Здесь, в Квантуне, и вправду многое было необычным: область-то по всем документам русская, а страна чужая – выйди на улицу, и каждые девять из десяти будут мало того что нерусские, так еще и подданные Китая! Даже он сам порой не вполне понимал, что ему, наместнику императора всея Руси, здесь можно, а чего нельзя.
– Учения надо провести, Евгений Иванович, – наконец-то подал голос генерал Линевич. – Лазареты проверить, гауптвахту, провиант и боеприпасы пересчитать, ну, и шваль всякую из Порт-Артура вычистить.
Совет негромко загудел в знак одобрения и поддержки.
– Да и британцев нам бояться не след, – уверенно добавил Линевич. – Если попустить, вот тогда они точно…
– Вы что, предлагаете дать им повод для войны, генерал? – оборвал дерзкого Алексеев.
– Я предлагаю продемонстрировать уверенность, Евгений Иванович, – нахально сверкнул глазами Линевич. – Они на рейде встали, и нам пора; они десант, и мы… Если не опережать, никакого повода не будет, а там еще посмотрим, у кого натура крепче окажется…
* * *
Уже на следующее утро всю ночь наблюдавшие за маневрами двух противостоящих флотов китайские моряки доложили генерал-губернатору столичной провинции о начале военных действий между Россией и Англией. Жун Лу не поверил, потребовал детального отчета, а когда получил его, то охнул: война двух морских гигантов у самых берегов Поднебесной была предрешена; оставалось ждать, кто нанесет первый удар.
Два дня поручик Семенов наблюдал из решетчатого окна сырого полуподвала за небывалой активностью русской армии и флота. Вдруг безо всякой видимой причины мимо каземата начали таскать ящики с боеприпасами и провиантом, маршировать пехотные взводы и полувзводы, несколько раз, явно пристреливаясь к акватории, громыхнули морские орудия. А потом железная дверь загрохотала, и в камере появились два вооруженных карабинами матроса.
– Братцы, – кинулся к ним Семенов, – что там наверху? Неужто война?!
Матросы молча встали по сторонам тяжелой железной двери, а выступивший вперед мичман презрительно шевельнул толстыми прокуренными усами.
– Собирайтесь, поручик.
– Куда? – внезапно испугался Семенов. – Что происходит? Куда вы меня хотите отвести?
– Вас ждет военно-полевой суд, поручик, – нервно отозвался мичман и вдруг перешел на "ты": – Так что будь мужиком: иди и получи, что тебе положено.
Семенов вздрогнул, чуть было не подался назад, а потом тряхнул головой и решительно шагнул вперед.
Караульные провели его узким двором, затем вывели на залитый солнцем огромный, усыпанный военными моряками плац, и Семенов вдруг отчетливо услышат сухой залповый шлепок и похолодел.
"Это война, – подумал он, – и сейчас по законам военного времени для меня все закончится… и для Серафимы тоже…"
Мысль об остающейся без содержания сестренке так его расстроила, что когда поручика завели в здание военного суда, он едва удерживал слезы. Семенов покорно прошел в большой светлый кабинет, встал во фрунт перед большим, обитым зеленым сукном столом, чувствуя себя за пределами времени и пространства.
Его о чем-то спрашивали, и он что-то отвечал. Ему показывали заляпанную кровью шифровку, и он подтверждал, что уже видел ее, а потом судья объявил вызов свидетеля, и все вмиг переменилось.
– Насчет шпионажа мне неизвестно, но вот в убийствах поручик Семенов не виновен, – прямо заявил капитан в отставке Загорулько. – Я сам поначалу думал, что это он, а вот недавно… уже когда Семенова арестовали, еще троих наших зарезали – точно так же, как и китайцев. Рапорт я по этому делу уже подал.
Семенов оторопело посмотрел на Загорулько. Капитан выглядел страшно усталым, измотанным, но в своей правоте уверенным полностью. А потом судьи быстро и неслышно перекинулись несколькими словами, и Семенов понял, что сейчас будет свободен, и в этот самый миг его озарило.
– Павел Авксентьевич! – не обращая внимания на уже начавшего зачитывать приговор судью, повернулся он к Загорулько. – Это толмач!
Капитан растерянно моргнул.
– Подсудимый Семенов! – грозно окликнул поручика судья.
Но тот его даже не услышал.
– Только трое находились в Благовещенске во время гибели нашей экспедиции, – не столько для Загорулько, сколько для себя горько проговорил Семенов, – я, толмач и еще этот пропавший солдатик… Шалимов.
Капитан Загорулько еще более растерянно моргнул и вдруг охнул.
– Точно!
* * *
После той первой чашки крови Мечит как сорвалась с цепи: стоило Курбану запоздать с принесением очередной, убитой по всем правилам ритуала жертвой, и она или устраивала совершенно жуткий, действительно как из ведра, немыслимо холодный ливень, или насылала такой ветер, что падали старые тутовые деревья. А между тем с кандидатами в жертвы с каждым днем становилось все сложнее.
Во-первых, по приказу начальника местной полиции бивуак экспедиции находился под неусыпным наблюдением трех-четырех китайских караульных. А во-вторых, каждое новое убийство вызывало всплеск бешеной активности не только у местной полиции, но и казаков отряда. И в последнее время их отягощенные подозрением и вечным ожиданием беды взгляды все чаще останавливались на толмаче-тунгусе.
Но более всего Курбана беспокоило то, что Мечит вела себя не лучше Бухэ-Нойона и совершенно не желала считаться с обстоятельствами. Сумасбродное божество приходило, когда хотело, брало, что хотело, и уходило так же спонтанно и внезапно. А Курбан потом долго отмывался от жертвенной крови, упрашивая Великую Мать отвести глаза русским и полиции – хотя бы на время.
И Великая Мать отводила – сколько могла. Но однажды утром по знаку есаула Добродиева Курбана взяли с двух сторон под мышки, туго стянули кожаным ремешком руки за спиной и силком усадили на бревно у костра.
– А ну-ка, принесите сюда его мешок, – мрачно распорядился есаул.
Самый молодой казак бегом отправился за дорожным мешком толмача, а Добродиев уставился на Курбана тяжелым, немигающим взглядом.
– Я за тобой давно наблюдаю, толмач, и с каждым днем ты мне нравишься все меньше… Сейчас и проверим, что ты за птица.
Курбан похолодел и попытался встать, но его тут же силой усадили обратно.
– Давай, – принял мешок есаул, – сейчас мы о тебе мно-ого чего узнаем…
Он перевернул мешок, вытряхнул все, что там было, себе под ноги и замер.
– Мать честна! Хлопцы! Вы только гляньте, сколько всякого барахла!
Добродиев ковырнул носком сапога туго набитые травами и смесями мешочки, решительно сгреб их ногой в костер, а затем нагнулся и поднял связку священных кожаных онгонов.
– А это что за дерьмо?
– Онгон, – выдохнул Курбан, – от прародительниц наших… прошу… ваше превосходительство, не трогайте их…
Есаул усмехнулся и швырнул онгоны в костер. Курбан взревел, вскочил, сбросил с плеч руки караульных и рванулся вперед. Ему тут же дали подножку, и он рухнул лицом в костер, но выхватить зубами связку кожаных полосок не успел – казаки оттащили за ноги.
– Куда тя несет, дура?!
Курбан взвыл, рванулся еще сильнее, и еще, и еще, и тогда его рубаха лопнула, а на утоптанную землю без числа посыпались замызганные листки бумаги с двуглавым орлом и непонятными столбиками из букв и цифр.
– А это еще что?! – охнул есаул. – А ну, крепче держи его, ребята!
Он поднял один из листков и, побледнев, повернулся к своим:
– Ребята… это он.
* * *
Курбана стали бить сразу, и если бы не вмешательство прибежавших на крик встревоженных китайских караульных, убили бы насмерть.
– Кур-рва! – рыдал вырывающийся из рук полиции Добродиев. – Тварь безбожная! Пустите меня! Пусти, я сказал!
Защелкали затворы, и Курбана, как он был, со связанными за спиной руками, оттащили в сторону, но, казалось, есаула не может удержать ничто – даже угроза стрельбы.
– Т-тварь! – все рвался свести счеты за убитых казачков Добродиев. – Ля-арва-а!..
Курбан его даже не слушал. Кожаные онгоны всех его родственников по материнской линии уже совсем скрючились от жара, и души всех его прародителей до двадцать седьмого колена стремительно вылетали в небо… А потом ярко полыхнули травы, и понявший, что сульде предков уже не спасти, Курбан жадно вдохнул запах разгоревшихся снадобий и поднял глаза на Добродиева.
– Я тебе говорил, не трогай онгоны, – на давно уже мертвом тангутском языке произнес он. – Ты не послушал.
– Тва-арь… – раскачивался повисший на руках четверых полицейских почти обезумевший есаул.
– Теперь ты наш раб, – все так же на тангутском отчеканил Курбан и поднял глаза к вечернему небу, туда, где вот-вот должны были проявиться звездные контуры божественной Обезьяны. – Он твой, Мечит! Я отдаю его тебе!
– Ы-ы-ы… – протяжно ревел есаул, но в глазах его уже не было мысли, а широкие ноздри жадно глотали поднимающийся в сиреневое сумеречное небо дым стремительно прогорающей адской смеси из трав, снадобий и многократно сдобренных священной жертвенной кровью онгонов.
* * *
Когда капитан Загорулько и поручик Семенов подъехали к лагерю, его весь уже заполонила китайская полиция.
– Что за черт?! – охнул Загорулько и пустил кобылу галопом.
Семенов – тоже галопом – тронулся вслед, но вскоре оба оторопело остановились. Тела казаков лежали там, где их и настигла жуткая, судя по искаженным страхом и отчаянием лицам, смерть.
– Есаул! – чуть не плача гаркнул Загорулько. – Что за черт?! Есть здесь кто живой?!
– Двое, – послышалось позади, и офицеры обернулись.
Это был Кан Ся.
– Кто?! – как один, выдохнули офицеры.
– Доб-ро-диев, – с трудом выговорил китаец, – и этот… пере-вод-чик.
Офицеры переглянулись и снова повернулись к Кан Ся.
– У вас уже есть версии? – по праву старшего, едва сдерживая гнев, строго спросил Загорулько.
– Да, – кивнул Кан Ся. – Это умышленное убийство.
– Курбан… – уверенно процедил сквозь зубы Семенов. – Это все он.
– Нет, – поджал губы Кан Ся. – Это не монгол; полиция его еле успела спасти. Это ваш все сделал. Есаул.
* * *
Ни Семенов, ни Загорулько не поверили ни единому слову Кан Ся. Для них казалось совершенно очевидным, что узкоглазый просто выгораживает своего, старательно втаптывая в грязь одного из лучших представителей русской армии. Загорулько немедленно связался с русским консулом в Гунчжулине и настоятельно попросил его прибыть на место базирования экспедиции, желательно вместе с переводчиком – для опроса свидетелей.
Консул выехал на место происшествия, как просили – немедленно, а переводчик – маленький и старый, как сама Вселенная, китаец – медленно, порой по слогам перевел все, что в голос, один за другим говорили свидетели. И чем больше офицеры узнавали, тем жутче им становилось.
В общих чертах обрисованная Кан Ся картина оказалась неоспоримой. Около восьми вечера наблюдавшие за лагерем китайские караульные заметили ссору. Они подошли к лагерю и увидели, что совершенно безумный на вид есаул Добродиев порывается убить монгола. А едва они оттащили толмача в сторону, как есаул вырвался, выхватил шашку, и весь лагерь в считаные секунды превратился в ад.
Поначалу казаки просто не поверили, что их батька спятил, а потом стало уже поздно. Старый опытный боец рубил молодых казачков, словно ивовую лозу, и не остановился, даже когда полиция открыла по нему огонь. Лишь с огромным трудом, с четырьмя пулевыми и множеством колотых и резаных ранений есаул Добродиев был-таки скручен, под усиленной охраной доставлен к местному лекарю, насильно перевязан, а затем и допрошен. И сразу же признался во всем – и в умышленном убийстве сослуживцев, и в ярой ненависти ко всем двуногим порождениям Ульгена.
– Стоп! Кто такой Улъген? – остановил на этом месте переводчика Семенов.
Старик перевел.
– Я не знаю, – покачал головой перевязанный окровавленными бинтами китаец-полицейский. – Наверное, русское ругательство…
Загорулько и Семенов страдальчески переглянулись. Они были в полной прострации.
* * *
Курбан приходил в себя около суток. Насильственно порванные душевные связи с онгонами родственников причиняли такие страдания, что он порой не понимал, ни где находится, ни что вообще происходит. И только одно он видел и осознавал четко: то, что делает попавший под власть онгонов и духа магических снадобий есаул.
Сначала старый вояка слился с выходящими вместе с дымом сульде всей родни Курбана до двадцать седьмого колена, и там, глубоко внутри, мгновенно отрекся и от своего распятого на кресте Иисуса, и от его священной матери Мириам. А затем на него снизошла Мечит.
Капризное и своенравное божество сразу же возжелало свежей крови, но есаул не знал, как напоить ее правильно, и вместо того, чтобы взять одного – помоложе – и аккуратно спустить его живую кровь в деревянную чашу, просто принялся рубить своих сослуживцев направо и налево. И вот тогда небеса дрогнули, и вечно противостоящий своему младшему брату – подземному владыке Эрлик-хану – небесный хан Ульген возмутился.
Никогда еще Курбан не видел ничего подобного. Срединный мир земли словно лопнул на тысячи кусков, стронулся и начал стремительно вращаться между тяжелыми нижними слоями и легкими верхними, более всего напоминая гигантскую воронку посреди ледохода, и более часа центром всего мироздания был совершенно спятивший, забрызганный кровью с головы до сапог русский есаул.
Целых три раза есаул переходил из рук Эрлика в руки Ульгена, и тогда он каялся, рыдал и Христом Богом просил прощения даже у изумленной китайской полиции. Но проходило время, и Владыка Преисподней снова оказывался сильнее своего старшего брата, и тогда есаул рвал на себе путы, рычал и плевался. А потом Вселенная в последний раз дрогнула и со скрежетом остановилась – вместе с последним ударом на удивление крепкого сердца есаула Добродиева.