* * *
Курбан не проснулся, ни когда уводили рыжего хунгуза, ни когда в камеру принесли завтрак. И лишь к обеду он открыл глаза и, кряхтя от боли в шее, осторожно приподнялся.
– Где моя вода?
Сокамерники встрепенулись и, схватив свои глиняные чашки, начали стекаться в центр.
– Обмойте мое тело, – властно распорядился Курбан. – Все, целиком…
Арестанты растерянно переглянулись. Они все еще помнили, как неожиданно ожил этот труп, а потому немного Курбана побаивались. Однако теперь перед ними сидел просто голый евнух – пусть и очень живучий, и никто не решался "потерять лицо" и подчиниться ему первым.
– А ну-ка, расступись, – угрожающе произнесли справа, и Курбан увидел, как сквозь мгновенно распавшуюся надвое стену арестантов пробираются его вчерашние убийцы – все четверо.
– Лягушка думает, что она – Император Неба, – презрительно процедил самый старший.
Курбан улыбнулся; еще с тех времен, когда он жил в старом буддийском монастыре, он знал: с первого раза утвердиться не удается почти никому.
– Где рыжий? – поинтересовался он. – Пусть подойдет.
– Рыжего Пу конвой увел, – важно произнес старший, – я с тобой разбираться буду.
Курбан удивленно поднял брови, но тут же сосредоточился; сейчас, при свете дня, когда глаза противника хорошо видны, у него все должно было получиться.
– Посмотри на мои руки, – почти приказал он и выставил свои ладони вперед.
Хунгуз невольно пригляделся.
– А теперь посмотри на свои, – не давая противнику опомниться, предложил Курбан. – Ты видишь: они непохожи.
Хунгуз растерянно поднес ладони к лицу и вдруг тряхнул головой, как собака шкурой; он уже чуял осенившее его наваждение.
– А теперь сядь, – приказал Курбан, и тот, удивляясь тому, что подчиняется, осторожно присел рядом.
– Жаль, что рыжего увели, – покачал шаман головой, – хотя… ты же сказал, что будешь вместо него!
Хунгуз побледнел, попробовал встать и… не сумел.
– Никто не сумеет пошевелиться, пока я не разрешу, – твердо обозначил размах своей силы Курбан, но тут же опомнился и ткнул пальцем в назначенного им Великим ханом камеры арестанта. – Тебе двигаться разрешаю.
Тот с облегчением переступил с ноги на ногу.
– Обмой меня, – с кряхтением разлегся на подстилках Курбан, – и побыстрее: Мечит не может ждать так долго, а я такой… грязный.
"Великий хан" рухнул на колени и, расплескивая воду, начал торопливо обмывать пропахшее едким потом тело скопца. Курбан прикрыл глаза – у него, хвала Великой Матери, снова все получилось.
* * *
Новый губернатор Шаньдуна Юань Шикая торопился. В течение первой же недели он послал несколько полков на захват и уничтожение всех монастырей, в которых изучали ушу и кунг-фу.
– Истребить всех! До последнего мальчишки! Чтоб и семени их в Поднебесной не осталось! – жестко инструктировал он военачальников. – А я казню каждого, о ком узнаю, что он проявил слабость к врагу!
Генерал прекрасно знал, что главный лозунг вышедших из подполья монахов – изгнать со своей земли всех иноземцев. Он и сам ненавидел длинноносых всей душой. Генерал отдавал себе отчет и е справедливости второго лозунга ихэтуаней – свергнуть маньчжурскую династию Цин. Он и сам понимал, что Цины давно уже выродились и стали паразитами на изможденном теле Поднебесной. Но он видел и другое: увязшая в грязных деньгах Триада давно отошла от священных заветов своих пяти предков, а потому никогда не встанет на защиту империи во весь рост.
Пока же все сегодняшние попытки ихэтуаней заявить о себе как о защитниках народа так и оставались банальной провокацией. Генерал считал это особенно опасным сегодня, когда проявление враждебности к такому сильному врагу, как европейцы, было подобно искре, могущей сжечь обширную степь. А полной гибели своей страны Юань Шикай не хотел.
* * *
Позволив себя обмыть и напоить чаем, Курбан для начата провел с заменившим Рыжего Пу хунгузом долгую, обстоятельную беседу. Он прямо сказал хунгузу, что вовсе не желает его смерти; просто его живая кровь крайне важна для божественной Мечит, а потому он просит, нет, умоляет его не сердиться, а принять свою судьбу со смирением и пониманием.
Затем он приказал истекающему слезами хунгузу встать на колени, сунул в его бессильные руки миску почище, поднялся и начал ходить вокруг, распевая в нос хвалу Великой Матери и прочерчивая пальцем в воздухе магические знаки. И только исполнив каждую деталь длинного ритуала, Курбан разбил одну из глиняных чашек, выбрал осколок поострее, наклонил голову жертвы пониже и, громко назвав Мечит по имени, аккуратно разрезал хунгузу горло. А когда кровь стекла и утратившее жизненную силу тело начало клониться вниз, к полу, он выхватил из мертвых рук наполненную до краев кровью миску. С молитвой окропил священной влагой все четыре стороны света, каждый угол, пол, потолок и стены камеры, начертил на двери камеры магический оборонительный знак и, призвав Мечит выпить все до дна, с размаху вылил остатки крови в окно.
– Вот и все, – повернулся он к словно пораженным столбняком сокамерникам, – разрешаю двигаться.
И в этот самый миг она проявилась – прямо перед ним. Вот только черное сморщенное лицо божественной Мечит было искажено страданием, словно она вкусила не жертвы, а яда.
* * *
Об убийстве второго в течение суток арестанта начальнику тюрьмы сообщили вскоре после обеда. Капитан побагровел и, не дослушав рапорт дежурного офицера до конца, стремительно вышел из кабинета. Пробежал через двор, окинул испуганно замершего часового у входа гневным взглядом и взлетел по лестнице на второй этаж. Сделал сержанту знак, чтобы он открыл камеру, и ворвался в мгновенно открытую дубовую дверь. Насмерть перепуганные арестанты жались к стенам, а в центре лежал труп здоровенного хунгуза.
Начальник тюрьмы яростно рыкнул и склонился над телом. Горло хунгуза было аккуратно надрезано, но ни на груди, ни на руках трупа никаких пятен крови не просматривалось – так, словно умерший даже не боролся за свою жизнь. Капитан разогнулся, обвел арестантов гневным взглядом и обомлел. Серые стены камеры над их головами были густо окроплены бурой кровью.
– Кто?! – процедил сквозь зубы начальник тюрьмы. – Ну!!! Говорите! Кто это сделал?
Арестанты, все как один, потупили взгляды. Они явно собирались молчать.
– Всех во двор! – повернулся капитан к замершей в дверях охране. – Босиком! Нет – вообще без одежды! Поставить у стены – на сутки! На двое! На трое! Будут стоять, пока не скажут.
* * *
Арестантов из камеры номер четыре тут же выгнали под ледяной декабрьский дождь и приказали раздеться. И впервые за много-много лет начальник тюрьмы не услышал в ответ ни ропота, ни просьб. Хунгузы и воры, крестьяне и невольные убийцы медленно, словно замороженные, начали стягивать с себя куртки и брюки, рубахи, сандалии и сапоги. А когда все разделись и покорно замерли у стены, начальник тюрьмы растерянно моргнул: у одного, того самого новичка, между ног ничего не было… Вообще ничего!
– Великое небо! – пробормотал капитан и вдруг отчетливо вспомнил показания арестантов о том, что монгол оборачивался женщиной, и тут же – как он вроде бы превращался в волка… – Ты! – мгновенно охрипшим от волнения голосом выдавил начальник тюрьмы и ткнул пальцем в Курбана. – Подойди сюда!
Тот медленно тронулся, прошел полтора десятка шагов и замер, а капитан зачарованно смотрел на то место, где обязательно должно было хоть что-нибудь быть, и не знал, что сказать. Нет, он был образованным человеком и не верил в эти сказки о перемене пола и оборотнях. Скорее уж сами арестанты опять передрались между собой за право уложить на свою подстилку эту полуженщину-полумужчину. И все равно капитану было не по себе.
– Кто это тебе все отрезал? – наконец-то сумел произнести он. – Или ты и родился таким?
Монгол глянул куда-то поверх его головы и болезненно скривился.
– Что с тобой, Мечит? Чем я тебе не угодил?
– Я тебя спрашиваю, что это такое?! – рассвирепел капитан.
Монгол перевел на него тревожный, блуждающий взгляд.
– Это божественная Мечит, ваше превосходительство. Ей плохо. Очень плохо… А я не знаю почему.
Капитан стиснул зубы, поднял руку для удара и тут же понял, что у этого монгола наверняка не все в порядке с головой. Да и имперский агент Кан Ся многократно говорил ему об особой важности этого преступника. И тогда капитан вздохнул, неловко опустил руку и повернулся к дежурному офицеру.
– Отправьте его в изолятор и вызовите врача. Пусть осмотрит этого… евнуха.
– А остальные?
Капитан обвел взглядом замерших у стены голых преступников и равнодушно махнул рукой.
– Пусть постоят. Меньше покрывать друг друга будут.
* * *
Мечит окончательно исчезла ровно в тот момент, когда Курбан переступил порог изолятора. Он судорожно огляделся в поисках ее сморщенного черного лица и обомлел. Из отделяющей изолятор от соседней камеры кирпичной стены выступала массивная каменная морда морского дракона Mapмара.
– Великая Мать! – охнул Курбан и подошел ближе.
Это была очень старая, определенно сделанная еще до падения Уч-Курбустана работа. Более того, едва Курбан коснулся толстой, по-собачьи раздвоенной верхней губы дракона, стало ясно – это не светское изображение. Он вспомнил, как выглядела его первая камера, мысленно осмотрел квадратный двор тюрьмы, и по его лбу сбежала крупная капля холодного пота.
Сомнений не оставалось: тюрьма стояла на месте храма Великого Морского Дракона, последних защитников и жрецов которого воины Ахура-Мазды сбросили в море еще до основания Уч-Курбустана.
– Так вот почему бедной Мечит было так плохо… – всхлипнул Курбан, и по всему его телу тут же пронесся ледяной вихрь ужаса. – Великая Мать! А кому же я принес жертву?! Кого я пробудил к жизни?!! Дракон посмотрел на него яростными и живыми, как тысячи лет назад, глазами и ничего не сказал.
* * *
В этот день новый губернатор Шаньдуна генерал Юань Шикай поднес императрице Цыси необычный подарок – выполненного в очень старой манере золотого дракона размером с крупную кошку и с яростными, на удивление живыми и выразительными глазами из зеленого нефрита.
– Откуда это? – искренне поразилась она.
– Откуда взялся этот подарок, Юань Шикай? – продублировал евнух Милостивую и Лучезарную.
– Из монастыря, Ваше Величество, – не смея поднять глаз, ответил генерал. – Я выполнил ваш приказ: монахи уничтожены или изгнаны по всей доверенной вашему недостойному рабу провинции.
– Все? – не поверила Цыси.
– Все, Ваше Величество, – еще ниже склонился губернатор. – Они такие древние реликвии, пока живы, не отдают…
Цыси хмыкнула, захотела сказать генералу что-нибудь приятное и… не смогла. Язык словно прирос к небу, а в сердце ничего, кроме боли и горечи, она почему-то не ощущала.
Императрица нервно моргнула, и один из евнухов тут же раскурил и подал ей послеобеденную трубку с опием.
– Так эта вещь из древних времен? – жадно затянувшись, поинтересовалась она.
– Да, Ваше Величество, – недоумевая, почему его еще не наградили, произнес губернатор. – Говорят, этот дракон самый древний во всей Поднебесной…
Настроение у Цыси окончательно испортилось.
Она зло отшвырнула трубку, встала со своего сандалового трона и, не обращая внимания ни на евнухов, ни на уткнувшегося лицом в пол генерала, вышла из зала. Тронула черный, сморщенный и по-зимнему мокрый ствол вишни и почувствовала, что ее тошнит.
"Отрава? Но кто? А может быть, отравлен дракон?"
Она со страхом осмотрела свои ладони и почему-то вспомнила, как избавилась от соперницы-императрицы, законной жены императора Сяньфэна. Но она ведь не касалась дракона, а значит, это не отрава и ее тошнит из-за чего-то другого…
"Это все проклятые варвары! – внезапно подумалось ей. – Эти жадные англичане, лживые русские, преступные джунгары… Думают, я им спущу неверность!"
Она провела рукой по взмокшему лбу и, не обращая внимания на замерших на почтительном отдалении евнухов, двинулась по траурному зимнему саду. У нее не было флота, чтобы изгнать из своих портов длинноносых варваров-европейцев. Ее армия была слишком плохо вооружена, чтобы остановить наконец вечные поползновения русских варваров с севера. Она даже не могла по-настоящему справиться с собственными, внутренними варварами – монахами-ихэтуанями!
Древние правители Поднебесной не раз использовали варваров против варваров, заставляя одних воевать против других, а затем присоединяя опустевшие земли и замученные голодом и вечной войной народы. Но ей, Орхидее, было во сто крат труднее: у новых варваров было все – оружие, флот, деньги, а у нее – ничего.
"Используй варваров против варваров… – пробормотала она древний завет своих предков, – используй одних против других… Великое Небо, что же мне делать?! А может, мне использовать ихэтуаней?"
В этом что-то было.
* * *
В начале января 1900 года министр иностранных дел России граф Муравьев получил из Азиатской части Главного штаба толстенный доклад. Как всегда скупо и сухо – цифрами, – военные статистики из Третьего отдела части сообщали о резко участившихся в Китае случаях конфликтов аборигенов с иностранными подданными. Причем в последние полторы недели такие конфликты начали носить вполне организованный характер.
Муравьев прекрасно понимал, с чего все началось, – с эдикта цинского правительства. Вдруг ни с того ни с сего оное, лишь месяц назад рубившее головы за обнаруженные на кулаках "особые" мозоли от тренировок, резко изменило курс. Отныне народ имел полное право изучать искусство боя якобы для того, чтобы защитить свои семьи и свои деревни.
Что ж, Муравьев знал китайцев – было бы сказано… И вот он – результат. "Во всех провинциях Китая, – докладывали ему военные, – приступили к формированию отрядов народного ополчения. Такие отряды обучают строю под руководством уездных начальников. Усиленная военная деятельность продолжается во всем Китае…"
Министр иностранных дел России покачал головой и дочитал главный вывод офицеров Азиатской части:
"…с целью недопущения дальнейших территориальных захватов со стороны европейцев".
Муравьев провел пальцем по сводной таблице и понимающе хмыкнул: ихэтуаней теперь не преследовали даже в Шаньдуне. Впрочем, судя по данным военных агентов, большая часть шаньдунских бойцов уже перекочевала в столичную провинцию Чжили, где попала под особое покровительство тамошнего генерал-губернатора.
– Чжили, – восторженно пробормотал Муравьев. – Черт возьми! Пахнет большими делами!
Подрагивающим от возбуждения пальцем он перевернул страницу и жадно впился глазами в текст. Критическая ситуация начала складываться после эдикта Цыси и в Приамурье. Так, по сообщениям Азиатской части Главного штаба, айгуньский амбань Шоу Шань в очередной раз попытался установить на левобережье Амура, в так называемой "Зазейской области", китайский военный пост из 35 человек. На законное предложение русского пограничного комиссара в течение трех дней вывести отряд Шоу Шань никак не отреагировал, и отряд был разоружен и репатриирован силой. Активно поощрялось амбанем и создание на левобережье структур общественного китайского самоуправления.
А уж на Восточно-Китайской дороге и вовсе все развивалось по нарастающей кривой: под новый, 1900 год во множестве мест была отмечена стрельба, и каждый раз оказывалось, что она спровоцирована китайскими солдатами.
Муравьев еще раз окинул сводную таблицу заинтересованным взглядом и удовлетворенно выдохнул: Поднебесная определенно напрашивалась на очередной глобальный военный конфликт, но если полтора года назад восточный сосед поплатился за подлое убийство германских священников всего лишь своими портами, то теперь – граф прикинул по карте, как далеко может продвинуться Россия, и усмехнулся, – теперь китайцы рисковали потерять почти все, а уж Маньчжурию точно!
* * *
Кан Ся получил полный отчет начальника Гунчжулинской тюрьмы только к середине января. Он жадно сорвал печать, развернул бумаги, впился глазами в стройные ряды иероглифов и обомлел – это было то, что надо! Показания монгола, дающие доказательства того, что русские проводили разведывательную работу военного характера, отныне были налицо.
Бывший полицейский, а ныне агент Ее Величества стремительно прочитал текст, развернул приложенную к протоколу допроса карту Маньчжурии и едва не взвыл от досады. Он специально оставил эту карту в Гунчжулине, чтобы начальник тюрьмы прорисовал весь маршрут русской экспедиции и обязательно заверил чертежи отпечатками пальцев толмача! Но карта была пуста – ни маршрута, ни пометок, ни отпечатков.
Кан Ся достал черновики со своими планами и досадливо цокнул языком: работы в январе предстояло сделать очень много, но и не завершить дело с русской экспедицией он не мог. А значит, нужно было выезжать в Гунчжулин – и немедленно!