- А я верна Монте, - сказала она. - Английская зима меня угнетает. Мой организм просто не переносит ее. А что сюда привело вас? Вы ведь не из здешних завсегдатаев. Собираетесь играть в "железку" или привезли клюшки для гольфа?
- Я еще не решил, - сказал он. - Я уехал в довольно большой спешке.
Собственные слова, видимо, всколыхнули какое-то воспоминание, потому что его лицо снова омрачилось, и он слегка нахмурился. Миссис Ван-Хоппер была по-прежнему слепа и глуха.
- Конечно, - продолжала она, - вы скучаете по туманам в Мэндерли. Это совсем другое дело; западные графства, должно быть, восхитительны весной.
Он протянул руку к пепельнице, чтобы затушить окурок, и я заметила почти неуловимую перемену в выражении его глаз; в них мелькнуло и тут же исчезло что-то, чего я не смогла бы определить словами, лишь почувствовала: это "что-то" касается его одного и не предназначено для чужого взора.
- Да, - коротко бросил он, - Мэндерли весной красив как никогда.
На секунду или на две наступило молчание; молчание, принесшее с собой ощущение тревоги, и, взглянув на него, я подумала, что сейчас он еще больше похож на моего "Незнакомца", который, закутавшись в плащ, идет ночью по темным переходам. Голос миссис Ван-Хоппер, пронзительный, как электрический звонок, развеял это видение.
- Вы, верно, знаете здесь кучу народа, хотя, должна признаться, в этом сезоне в Монте скучно. Видишь так мало знакомых лиц. Здесь герцог Мидлсекс на своей яхте, но я еще там не была. - Она ни разу "там" не была, насколько мне известно. - Вы, конечно, знакомы с Нелли Мидлсекс, - продолжала миссис Ван-Хоппер. - Она очаровательна. Говорят, будто второй ребенок не от него, но я не верю. Чего только не наговорят о хорошенькой женщине! А она так прелестна. Скажите, правда, что брак Кэкстон-Хайслопов оказался неудачным?
Миссис Ван-Хоппер продолжала болтать, выкладывая обрывки сплетен, не видя и не понимая, что он никогда не слышал этих имен, они для него пустой звук, и чем дальше, тем он становился молчаливей и холоднее. Но он ни разу ее не прервал, ни разу не взглянул на часы. Казалось, после того первого прегрешения против хорошего тона, когда он выставил ее передо мной в смешном свете, он решил, как ему должно себя вести, и не отступал от этого ни на шаг. Спас его в конце концов рассыльный, который пришел передать миссис Ван-Хоппер, что в номере ее ждет портниха.
Мистер Уинтер тут же поднялся и отодвинул стул.
- Не смею вас задерживать, - сказал он. - Моды в наши дни меняются так быстро, они могут перемениться, пока вы поднимаетесь к себе.
Миссис Ван-Хоппер не почувствовала насмешки, она восприняла его слова как шутку.
- Я счастлива, что так случайно встретилась здесь с вами, мистер де Уинтер, - сказала она, когда мы шли к лифту. - Надеюсь, теперь, когда у меня хватило смелости сделать первый шаг, мы будем иногда видеться. Вы должны зайти как-нибудь ко мне выпить рюмочку аперитива. Завтра вечером у меня собирается кое-кто из друзей. Почему бы вам не присоединиться?
Я отвернулась, чтобы не видеть, как он подыскивает отговорку.
- Мне очень жаль, - сказал он, - но завтра я, возможно, поеду на машине в Соспел. И не знаю еще, когда вернусь.
Миссис Ван-Хоппер вынуждена была отступить, но все еще мешкала у входа в лифт.
- Я надеюсь, вам дали хороший номер? Половина отеля пуста, если вам там неудобно, обязательно поднимите шум. Ваш слуга, верно, уже распаковал вещи?
В своей фамильярности она хватила через край, это было чересчур даже для нее. Я мельком увидела выражение его лица.
- У меня нет слуги, - спокойно отвечал он. - Возможно, вы не откажетесь мне помочь?
На этот раз стрела попала в цель: миссис Ван-Хоппер покраснела и неловко рассмеялась.
- Ну, вряд ли… - начала она, затем внезапно - я не поверила своим ушам, - она обернулась ко мне: - Может быть, вы услужите мистеру Уинтеру, если ему что-нибудь понадобится? Вы ведь многое умеете, детка.
Мгновенная пауза; я, пригвожденная к полу, ждала, что он ответит. Он чуть насмешливо глядел на нас, забавляясь в душе; по губам скользнула легкая улыбка.
- Соблазнительное предложение, - сказал он, - но я останусь верным нашему семейному девизу: "Кто ездит один, тот приезжает первым". Вы, возможно, не слышали о нем?
И, не дожидаясь ответа, он повернулся и покинул нас.
- Ничего не понимаю, - сказала миссис Ван-Хоппер, когда мы поднимались в лифте. - Как вы думаете, почему он ушел так внезапно? Шутка? Мужчины очень странно ведут себя. Помню, я была однажды знакома с известным писателем, так он кидался к служебной лестнице, стоило ему увидеть меня. Я полагаю, он питал ко мне склонность, но был не уверен в себе. Ну, тогда я, правда, была моложе.
Лифт резко остановился. Мы прибыли на наш этаж. Рассыльный распахнул дверцы.
- Между прочим, милочка, - сказала миссис Ван-Хоппер, в то время как мы шли по коридору, - не подумайте, что я к вам придираюсь, но сегодня вы чуть-чуть, самую малость, слишком выскакивали вперед. Ваша попытка единолично завладеть разговором привела меня в полное замешательство. Я уверена, что и его тоже, - мужчины терпеть не могут таких вещей.
Я ничего не ответила. Что я могла ей сказать…
- Ну, полно дуться, - засмеялась она и пожала плечами. - В конце концов, я отвечаю здесь за ваше поведение, и вы, бесспорно, можете выслушать совет женщины, которая годится вам в матери. Eh bien, Blaise, je viens… - И, напевая какую-то мелодию, она вошла в спальню, где ее ожидала портниха.
Я встала коленями на подоконник и выглянула наружу. Все еще ярко светило солнце, дул свежий радостный ветер. Через полчаса мы засядем за бридж, крепко-накрепко закрыв окна и пустив до отказа паровое отопление. Я подумала о пепельницах, которые мне предстоит опорожнять, где вымазанные губной помадой окурки будут лежать вперемешку с огрызками шоколадных конфет. Для того, кто привык к "подкидному дураку", не так-то просто выучиться бриджу. К тому же друзьям миссис Ван-Хоппер было скучно играть со мной.
Я чувствовала, что мое присутствие - присутствие такого юного существа - накладывает узду на их беседу, что при мне, как и при горничной, прислуживающей за обедом, пока не подадут десерт, они не могут с привычной легкостью рыться в чужом грязном белье и перемывать косточки знакомым. Мужчины с наигранно сердечным видом задавали мне шутливые вопросы по истории и живописи, догадываясь, что я совсем недавно закончила школу и ни о чем другом говорить не смогу.
Я вздохнула и отвернулась от окна. Солнце так много сулило, по морю весело гуляли барашки. Я вспомнила тот уголок Монако, куда я забрела несколько дней назад, покосившийся домик на выложенной булыжником площади. В высокой полуразрушенной крыше было оконце, узкое, как щель. Здесь задержался дух средневековья, и, взяв с бюро бумагу и карандаш, я набросала рассеянной рукой чей-то бледный профиль с орлиным носом. Суровый взгляд, высокая переносица, презрительно изогнутая верхняя губа. Я добавила остроконечную бородку и кружевной воротник, как в давние, в иные времена это сделал старый художник.
Раздался стук в дверь, и в комнату вошел мальчик-лифтер с конвертом в руке.
- Мадам в спальне, - сказала я, но он покачал головой и ответил, что письмо адресовано мне. Я вскрыла конверт и вынула листок бумаги с несколькими словами, начертанными незнакомой рукой. "Простите меня. Я был очень груб сегодня". Только и всего. Ни подписи, ни обращения. Но на конверте стояло мое имя, к тому же, что не часто бывало, написанное без ошибки.
- Ответ будет? - спросил мальчик.
Я подняла голову от набросанных наспех слов.
- Нет, - сказала я. - Не будет.
Когда он ушел, я положила письмо в карман и снова взялась за рисунок, но, не знаю почему, он разонравился мне, лицо казалось безжизненным, застывшим, а бородка и кружевной воротник придавали ему маскарадный вид.
Глава IV
На следующее утро миссис Ван-Хоппер проснулась с температурой 38,8° и болью в горле. Я позвонила по телефону ее доктору, он тут же пришел и поставил обычный диагноз: инфлюэнца.
- Вы должны оставаться в постели, - сказал он, - пока я не разрешу вам вставать; мне не нравятся тоны сердца. И они не станут лучше, если вы не будете соблюдать абсолютный покой. Я бы предпочел, - продолжал он, обращаясь на этот раз ко мне, - чтобы за миссис Ван-Хоппер ухаживала опытная сиделка. Вам ее будет не приподнять. Недельки примерно две, не больше.
Я считала, что это просто нелепо, и стала протестовать, но, к моему удивлению, миссис Ван-Хоппер с ним согласилась. Я думаю, она с удовольствием предвкушала возню, которую поднимут вокруг нее друзья, их сочувствие, записки и визиты, букеты цветов. Монте-Карло стал ей надоедать, и это легкое недомогание внесет разнообразие в ее жизнь. Сиделка будет делать ей инъекции и легкий массаж, она посидит на диете.
Когда после прихода сиделки я оставила миссис Ван-Хоппер полулежащей на подушках в лучшей ночной блузе на плечах и отделанном лентами чепце… с падающей температурой… она была абсолютно счастлива. Мучаясь угрызениями совести за то, что у меня так легко на душе, я обзвонила ее друзей, отложила чаепитие, которое должно было состояться в тот вечер, и отправилась в ресторан к ленчу, по крайней мере, минут на тридцать раньше, чем всегда. Я ожидала, что в зале будет пусто, обычно люди собирались к часу. Он и был пуст. За исключением соседнего столика. Это оказалось для меня полной неожиданностью. Я думала, что мистер де Уинтер уехал в Соспел. Без сомнения, он спустился к ленчу так рано, чтобы избежать нас. Я уже пересекла половину зала и повернуть обратно не могла. Мы не виделись после того, как расстались вчера у лифта, он благоразумно не пришел в ресторан обедать, возможно, по той же причине, что так рано спустился сейчас.
Я была плохо подготовлена к подобным ситуациям. Я мучительно хотела быть старше, быть другой. Я подошла к столику, глядя прямо перед собой, и тут же была наказана, неловко опрокинув вазу чопорных анемонов, в то время как разворачивала салфетку. Вода пропитала скатерть и полилась мне на колени. Официант был в другом конце зала и ничего не заметил. Но мой сосед в тот же миг оказался у столика с сухой салфеткой в руках.
- Вы не можете есть на сырой скатерти, - быстро сказал он, - у вас пропадет весь аппетит. Отодвиньтесь-ка, - и начал промокать скатерть салфеткой.
Увидев, что у нас какие-то неполадки, официант поспешил на помощь.
- Неважно, - сказала я. - Не имеет никакого значения. Я завтракаю одна.
Он ничего не ответил. Подоспевший официант забрал вазу и разбросанные цветы.
- Оставьте это, - внезапно сказал мистер де Уинтер, - и перенесите прибор на мой столик. Мадемуазель будет завтракать со мной.
Я в замешательстве взглянула на него.
- О нет, - сказала я. - Это невозможно.
- Почему? - спросил он.
Я постаралась найти отговорку. Я знала, что он вовсе не хочет со мной завтракать. Его приглашение было продиктовано галантностью. Я испорчу ему весь ленч. Я заставила себя собраться с духом и сказать то, что думаю.
- Пожалуйста, не надо быть таким вежливым, - умоляюще проговорила я. - Вы очень добры, но, право же, я прекрасно поем здесь, если официант вытрет скатерть.
- Дело вовсе не в вежливости, - не отступал он. - Мне будет приятно, если вы позавтракаете со мной. Даже если бы вы не опрокинули так изящно вазу, я бы все равно пригласил вас.
Видимо, на моем лице отразилось сомнение, потому что он улыбнулся.
- Вы мне не верите, - сказал он. - Неважно. Идите и садитесь, нас никто не заставляет разговаривать.
Мы сели, он передал мне меню и предоставил заниматься выбором, а сам вернулся к закуске, словно ничего не произошло.
Он обладал особым, только ему присущим даром отрешенности, и я знала, что мы можем промолчать вот так весь ленч, и это будет неважно, не возникнет никакого напряжения. Он не станет задавать мне вопросов по истории.
- Что случилось с вашей приятельницей? - спросил он.
Я рассказала ему об инфлюэнце.
- Очень сожалею, - сказал он и после секундного молчания добавил: - Вы получили мою записку, полагаю. Мне было очень стыдно за себя. Я держался чудовищно. Мое единственное оправдание в том, что, живя в одиночестве, я разучился себя держать. Вот почему с вашей стороны так мило разделить со мной ленч.
- Вы не были грубы, - сказала я. - Во всяком случае, грубость такого рода до нее не доходит. Это все ее любопытство… она не хочет оскорбить, но так она делает со всеми. То есть со всеми важными людьми.
- Значит, я должен быть польщен, - сказал он. - Но почему миссис Ван-Хоппер причислила меня к ним?
Я ответила не сразу.
- Думаю, из-за Мэндерли, - сказала я.
Он не ответил, и меня вновь охватило то же неловкое чувство, словно я вторглась в чужие владения. Почему упоминание о его доме, известном по слухам такому множеству людей, даже мне, удивленно подумала я, неизбежно заставляет его умолкать, воздвигает между ним и другими невидимый барьер.
Несколько минут мы ели в молчании. Я припомнила художественную открытку, которую купила однажды в загородной лавке, когда была как-то в детстве в одном из западных графств. На открытке был нарисован дом, грубо, неумело, кричащими красками, но даже эти недостатки не могли скрыть совершенство пропорций, красоту широких каменных ступеней, ведущих на террасу, и зеленых лужаек, уходящих к самому морю. Я заплатила два пенса за открытку - половину карманных денег, которые давались мне на неделю, - а затем спросила морщинистую хозяйку лавки, что это такое. Она удивилась моему вопросу.
- Это Мэндерли, - сказала она, и я помню, как вышла из лавки с ощущением неясной вины, по-прежнему теряясь в догадках.
Возможно, воспоминание об этой открытке, давно потерянной или забытой в книге, помогло мне понять его оборонительную позицию. Ему были противны миссис Ван-Хоппер и подобные ей и их бесцеремонные расспросы. Может быть, в Мэндерли было нечто целомудренное и строгое, обособлявшее его, его нельзя было обсуждать, не боясь осквернить. Я представляла, как, заплатив шесть пенсов за вход, миссис Ван-Хоппер бродит по комнатам Мэндерли, вспарывая тишину пронзительным отрывистым смехом. Наши мысли, видимо, текли по одному руслу, так как он принялся расспрашивать меня о ней.
- Эта ваша приятельница, - сказал он, - она вас намного старше. Кто она вам - родственница? Вы давно ее знаете?
Я видела, что он все еще недоумевает по поводу нас.
- Она не приятельница, - сказала я. - По-настоящему, я у нее в услужении. Она взяла меня на выучку в компаньонки и платит мне девяносто фунтов в год.
- Не знал, что можно купить себе компанию, - сказал он. - Довольно анахроническая идейка. Словно на невольничьем рынке.
- Я как-то раз посмотрела слово "компаньон" в словаре, - призналась я. - Там написано: "Компаньон - сердечный друг".
- У вас с ней мало общего, - сказал он и рассмеялся. Он был сейчас совсем другой, моложе как будто и менее замкнутый.
- Зачем вы это делаете? - спросил он.
- Девяносто фунтов в год для меня большие деньги, - ответила я.
- Разве у вас нет родных?
- Нет… они умерли.
- У вас прелестное и необычное имя.
- Мой отец был прелестным и необычным человеком.
- Расскажите мне о нем, - попросил он.
Я взглянула на него поверх стакана с лимонадом. Объяснить, что представлял собой мой отец, было нелегко, и я никогда о нем не говорила. Он был моим личным достоянием. Принадлежал мне одной. Я оберегала воспоминания о нем от всех людей так же, как он оберегал Мэндерли. У меня не было желания ни с того ни с сего заводить о нем разговор за столиком ресторана в Монте-Карло.
В этом ленче было что-то нереальное, и в моих воспоминаниях он остался как какой-то странный волшебный сон. Вот я, недавняя школьница, которая только вчера сидела здесь с миссис Ван-Хоппер, покорная, молчаливая, чопорная, сегодня, через двадцать четыре часа, выкладываю свою семейную историю незнакомому человеку. Я просто не могла молчать, его глаза следили за мной с сочувствием, как глаза моего "Неизвестного".
Меня покинула застенчивость, развязался обычно скованный язык, и посыпались градом все мои маленькие секреты - радости и горести детства. Мне казалось, как ни бедно мое описание, он улавливает, хотя бы отчасти, каким полным жизни человеком был мой отец; как любила его мать любовью, исполненной божественного огня, любовью, которая была для него стержнем, основой его собственного существования, и когда он умер в ту ужасную зиму, пораженный пневмонией, она протянула после его смерти всего пять недель и ушла вслед за ним. Я помню, как я остановилась, - мне не хватало дыхания, немного кружилась голова. Ресторан был переполнен, на фоне музыки и стука тарелок раздавались смех и голоса. Взглянув на часы над дверью, я увидела, что было ровно два часа. Мы просидели здесь полтора часа, и все это время я говорила одна.
Сгорая от стыда, с горячими руками и пылающим лицом, я стремительно вернулась к действительности и стала бормотать извинения. Но он и слушать не пожелал.
- Я сказал вам в начале ленча, что у вас необычное и прелестное имя, - прервал он меня. - Если вы разрешите, я пойду еще дальше и добавлю, что оно подходит вам не меньше, чем вашему отцу. Такого удовольствия, какое я получил от этой нашей с вами беседы, я уже давно ни от чего не получал. Вы заставили меня забыть о самом себе и копании в своей душе, вывели из ипохондрии, которая терзает меня уже целый год.
Я взглянула на него и поверила, что он говорит правду: исчезли окружавшие его тени, он казался менее скованным, более современным, более похожим на остальных людей.
- Вы знаете, - сказал он, - у нас с вами есть общая черта. Мы оба одиноки. О, у меня есть сестра, хотя мы с ней редко видимся, и очень старая бабушка, которую я навещаю по праздникам три раза в год, но в друзья мне не годятся ни та, ни другая. Я должен поздравить миссис Ван-Хоппер. Вы очень дешево ей достались. Какие-то девяносто фунтов в год.
- Вы забываете, - сказала я, - что у вас есть свой кров, а у меня нет.
Не успела я произнести эти слова, как пожалела о них, - взгляд его вновь стал затаенным, непроницаемым, а меня вновь охватило чувство мучительной неловкости, которую испытываешь, допустив бестактность. Он наклонил голову, закуривая сигарету, и ответил мне не сразу.
- В пустом доме может быть так же одиноко, как и в переполненном отеле, - произнес он наконец. - Беда в том, что он менее безлик.