Я встал на карачки. Из травы бородавкой торчал круглый серый камень. На него-то и падали с равномерностью дождя капельки моей крови. Липкая теплая жидкость стекала по подбородку.
– Я их всех ненавижу – вопила Эмбер, – всех до единого! Знай это. Задумайся над этим хорошенько.
Я вскочил на ноги и бросился бежать. За мной в темном окне мелькнула искорка. Мамины занавески заколыхались, и все пропало.
Бежал я до самой Блэк-Лик-роуд. Только тут перешел на шаг. Если кто-нибудь окажется на этом слепом повороте в такой поздний час, переедет меня, это точно.
Легкие мои горели. Лицо передергивалось. Я пощупал пальцем, все ли зубы на месте, и обнаружил, что нижняя губа рассечена. Вытер руку о джинсы, на штанах остался темный след.
Вокруг мрак, хоть глаз выколи. Небо в грозовых облаках. Далекая луна просвечивает молочным бельмом.
Я шагал по дороге куда глаза глядят. Знал только: причина для бегства достаточная. Когда передо мной возник из тьмы какой-то дом, первым побуждением было пройти мимо. Но инстинкт велел подойти поближе.
Я не искал убежища. Мне надо было выместить ярость.
Нагнувшись, я набрал с обочины две горсти гравия. Разлаялись собаки. Черт, внезапного нападения не получится. Но я уже близко, швырну камни в собак.
Во дворе зажегся свет. Я со всей силы метнул камень.
В дверях показалась Келли Мерсер.
– В чем… – начала она и не закончила.
На ней была короткая ночная рубашка типа "самая замечательная мама на свете".
– Харли, это ты? Бог мой, что у тебя с лицом?
Я поглядел на камни, зажатые в кулаках, и обалдел. Неужели это я? Она, как была, босая, направилась к воротам. Я лихорадочно озирался. Куда бы смыться? Темный двор, зеленый светящийся пруд, гребни холмов чернильной линией перечеркивают горизонт…
Я выронил камни и бросился прочь. Ноги скользили по мокрой траве, каждый шаг отдавался болью в разбитой губе. У ручья я остановился. Он простерся передо мной могучей рекой, хотя ширины в нем было всего пять футов.
Ноги подкосились, и я в изнеможении опустился на топкий берег. Не знаю, сколько пролежал.
Послышалось ее тяжелое дыхание, затрещали ветки. Она встала рядом со мной на колени и обвила руками. Мне бы вырваться, проявить гордость. Только было не до гордости.
– Я не вернусь, – пролепетал я и заплакал.
Обнял ее за талию и уткнулся лицом ей в колени.
– И не возвращайся, – спокойно сказала она и погладила меня по голове. – Никогда не понимала, как ты выдерживаешь.
Легче мне не стало. Только хуже. Меня душили рыдания. Хриплые, мерзкие всхлипывания вроде дедушкиного кашля.
– Все хорошо, – прошептала она.
– Все плохо. И будет только хуже.
– Не так крепко, Харли. Ты меня раздавишь.
Я застонал.
– Ш-ш-ш, – успокаивала она.
Обнимая ее, я тыкался лицом во все закоулки ее тела, будто слепой щенок. Проехался щекой по соскам, она глубоко вдохнула. Соски были такие твердые, что казались на ее теле чем-то чужеродным.
– Ты прав, – гортанно сказала она. – Все не очень-то хорошо. И мне ничего с этим не поделать. Понимаешь?
Я гладил ее бедра, лодыжки, забрался под ночнушку. Под легкой тканью она была нагая. Я чувствовал ее всю, и это лишило меня разума. Я уже не понимал, какой части тела касаюсь, да это было и неважно. Главное, это была она.
Я уложил ее в грязь, поцеловал в живот своими изувеченными губами. Я целовал ее бедра, целовал везде. Больше мне ничего от нее было не надо. Только целовать. Соски вдруг оказались совсем не твердыми. Они подавались под моим ртом. Я кричал, и она кричала, я задыхался, и она тоже. Откинувшись назад, я увидел, что она перемазалась в моей крови.
– Ничего страшного, – прошептала она.
Пальцы ее проникли мне под рубашку, прошлись по груди и животу и скользнули под пояс джинсов.
Я издал странный звук, смесь воинственного клича и предсмертного хрипа. Она, казалось, не понимала, что еще полминуты – и физиология сработает. Так или иначе.
– Не могу больше… – простонал я.
– Чего ты не можешь?
– Ждать не могу.
Она вытащила руку из штанов и взялась за пуговицу и молнию. Я только смотрел, не в состоянии пошевелиться.
Поначалу я не боялся. Не боялся, когда вошел в нее, и мои тело, разум и душа сплелись в один напряженный нерв. Не боялся, когда у нее перехватило дыхание, она помянула Господа, и я осознал, что у нас секс на двоих, что я не один. Не боялся, когда понял, что долго не продержусь – и ей этого будет мало.
Испугался я, когда понял, что папаша ошибался. Это стоило того, чтобы всю жизнь горбатиться на цементовозе.
Это стоило всей жизни.
Конец был близок, и руки у меня затряслись так сильно, что соскользнули с ее тела. Она протекла у меня между пальцами подобно песку. Зато ее объятия были крепки. Я сжал кулаки и достиг наивысшего блаженства.
Глава 9
Я открыл глаза. Такое чувство, что проспал лет сто подряд. Чувство это переросло в уверенность, я даже боялся оглядеться. Вдруг меня окружает инопланетный пейзаж, где нет ни травы, ни деревьев, дома закрывают небо, в воздухе парят люди в серебристых одеяниях и за спиной у них реактивные ранцы?
Разглядывать свое тело тоже как-то не хотелось. Что хорошего во впалой бледной груди и вялом половом члене? Или в покрытых старческой гречкой руках Бада и белых бедрах Бетти, испещренных синими жилками?
Вспомнилось, как дедушка, уже при смерти, подключенный к дыхательному аппарату, поносил экологов. Кожа у него сделалась совершенно бесцветная, прозрачная, каждый сосудик видно. Казалось, черви уже начали есть его изнутри.
Ты сегодня выглядишь лучите, сказал деду папаша, когда мы навещали его в больнице в последний раз. Я в недоумении смотрел на них обоих: почему же я не вижу ничего подобного? Дедушка кивнул, и его костлявая рука, опутанная трубками, потянулась к сыну, но на полпути упала на кровать, словно подстреленная птица. Папаша объяснял позже, что это был мышечный спазм.
Потом они замолчали. Папаша сидел на стуле рядом с постелью больного и не отрываясь глядел в окно.
Он взбесил меня. Ему представилась прекрасная возможность облегчить душу, ничего не опасаясь, ведь дедушка умирал и вряд ли когда-нибудь сможет на папаше отыграться. Им было о чем поговорить, я знал, откровенный разговор назрел, не все же общаться чуть ли не жестами.
Я знал, дедушка до сих пор бьет сына. Казалось бы, твой ребенок вырос и пора заканчивать с тумаками. Но я сам как-то видел на заднем дворе, как дед отвесил ему подзатыльник. Папаша даже зашатался, будто спортсмен, у которого свело судорогой ногу.
Меня поразил не столько сам дедов поступок, сколько проявленное им бесстрашие. Ведь папаша был куда выше и тяжелее его. Но в деде была шахтерская закалка, а прищуренные глаза были черны, словно уголь, который он выдавал на-гора.
А папаша был слабак. Самоутверждался, только когда детей колотил.
Вспоминая ту сцену в больничной палате, я прихожу к убеждению, что отношение дедушки к сыну многое объясняет в отношениях сына и внука. Может, если бы дед его не лупил, папаша бы меня и пальцем не тронул. Ларчик просто открывается. Однако, может, дедушка не так уж и виноват. Может, его бил прадедушка.
Мысли мои перекинулись на маму. Как сложилась бы ее жизнь, если бы этот дальнобойщик не заснул за рулем своей фуры с сосисками, следовавшей из Шебойгана в Чикаго, и не убил всю ее семью? Она бы никогда не приехала в эти места. Она бы не искала на кого опереться, только бы выскользнуть из-под крыла пожилых дяди и тети, старавшихся сжить ее со света. Она бы не трахнула отца и не забеременела от него.
Неужели вот так все в жизни и происходит? Какой-то безымянный безликий дальнобойщик засыпает за рулем, а я потом принимай побои каждый божий вечер? Или во всем виноват прадед с черно-белой семейной фотографии? Говорят, у меня его глаза. Или же мне надо забраться далеко в прошлое, за пару сотен лет, за несколько поколений, чтобы докопаться до субъекта, первым поколотившего своего отпрыска, или даже до первого Господня попущения, осиротившего ребенка?
Для восьмилетки все это было чересчур сложно. Я знал только, что папаша упустил возможность поговорить с дедушкой начистоту.
Несправедливо, что у него такой шанс был, а у меня нет. Уж я бы оказался на высоте. Если бы я знал в тот вечер, что мама собирается убить папашу, я бы не пошел к Скипу лакать контрабандное пиво и обсуждать девчоночьи прелести, а перво-наперво переговорил с родителем. Спросил бы, за что он меня так не любит. Извинился, что не оправдал его ожиданий. И признался, что люблю его, – мое чувство неуклюже, неказисто, приносит боль, а не радость, но все-таки это любовь.
Воспоминания постепенно теряют живость, вот беда. И никакая любовь не помогает. Двух лет не прошло, а я уже с трудом представляю лицо отца. Мне легче вспомнить физиономии героев "Команды-А".
Впрочем, бывает, я вижу его, а бывает, и слышу. Могу прокрутить в голове кое-какие сцены, вроде той, в больнице. В состоянии перечислить его достижения, как у какого-нибудь исторического героя: он содержал семью, здорово катал детей на закорках, помнил все годовщины, косил траву во дворе, охотился и пьянствовал с дружками. Особым умом не блистал, да ему это было и не нужно. Был не слишком образован, да и не стремился.
А вот какое-то его участие в моей жизни ну никак не вспоминается.
Под спину мне попался какой-то сучок. Тянусь за ним, чтобы вытащить. Руки движутся тяжело, медленно, словно еще не проснулись. Опять мне в голову приходят люди в серебристой одежде, вспоминается сцена из мультика про Флинтстоунов. Фред засыпает на пикнике и просыпается с длинной белой бородой до колен, да тут еще крошка Пебблс собирается выйти замуж за разносчика газет Арнольда. Точно такой же ужас охватывает меня: я наверняка проспал полжизни, и сестры успели вырасти.
Двадцать лет прошло, а они по-прежнему живут в доме на холме. Крыша съехала на сторону, крыльцо покосилось, трава во дворе метровой высоты, проемы всех четырех собачьих будок заросли золотарником и дикой петрушкой, в ржавом остове пикапа обитает выводок опоссумов. Дивана не видать. Это Мисти затащила его обратно в дом, сидит на нем по вечерам и думает об отце.
Она одна нашла работу. Какую, не знаю, да это и неважно. Она ненавидит ее так же, как я ненавижу свою, поскольку уверена, что способна на большее. Себя она тоже ненавидит, так как понимает: нет никакого смысла лезть из кожи вон, стараться прыгнуть выше головы. Паскудная, беспросветная жизнь, наказание за преступление.
Эмбер разменяла сороковник, ноги у нее затянуты в легинсы, рожа размалевана, характер желчный и сварливый, она осознала, что большую часть жизни ей будет за тридцать, только с математикой у нее вечно нелады. Хорошо хоть рядом нет стайки внебрачных детей. Зато матка у нее выскоблена, а сны заполняют мертвые младенцы, каждый со своим именем.
Однако хуже всех пришлось Джоди. Ее жизнь опять заполнило красное желе. Я вижу ее, но пообщаться не могу. Немая и никому не нужная, она сидит за кухонным столом, волосы ее больше не отливают золотом, а босые ноги изранены о кусок спутниковой антенны, которую я так и не собрался вырвать из земли.
Я пытаюсь до нее докричаться и снова оказываюсь в Бедроке, вместе с Фредом Флинтстоуном ношусь из одного каменного мешка в другой, и перед нами тенью летит зловещее хихиканье Пебблс.
Я внезапно пробудился. Тучи рассеялись, небо очистилось, темноту булавками проткнули звезды. Трещали сверчки, тихо, словно змея в траве, шуршал ручей. Холодный воздух освежал, но плоть моя зудела и чесалась, словно ее кипятили изнутри на медленном огне.
Оказалось, тело мое не состарилось, руки и ноги не ослабели. Больше того. Таким сильным я себя не чувствовал никогда в жизни. Только все вокруг было каким-то зыбким. Вспомнились виденные в детстве фото крутящихся галактик, я еще никак не мог уразуметь, что их удерживает вместе, в гравитацию не верилось, наверное, каждая звезда просто знала свое место.
Произошло нечто очень важное. Может быть, сам Господь явился мне, приняв на сей раз образ Фреда Флинтстоуна. Лунного сияния Богу было явно недостаточно, ведь луна сегодня светила слабо. Этакая пуговица из слоновой кости на небе.
Я осторожно повернул голову и увидел Деву Марию. Обнаженная, ослепительно красивая, она склонилась над ручьем, побрызгала на себя водой и застыла, повернувшись лицом к лесу. На губах ее играла смущенная улыбка, словно она ждала Бога.
Меня пронзила боль. Мягкими округлыми движениями она омыла себе руки, шею, живот, груди. В мою душу пролился свет. Бог нарочно создал их такими. И Адама с Евой он выгнал из рая и заставил есть хлеб в поте лица своего не за проступок со змеем. Они были прокляты в ту самую минуту, когда Господь задумал сделать женщину прекрасной.
Она завершила омовение и ступила из воды на берег. Остановилась, поправила волосы. Поглядела в мою сторону. Я невольно зажмурился. Вдруг она, типа той ведьмы со змеями на голове из греческого мифа, способна превращать людей в камень? Бог вон превратил жену Лота в соляной столб. Кто его знает, как он поступит с человеком, который подсматривал за его подружкой?
Я ждал. Подойдет ли она ко мне еще раз? Коснется ли ее дыхание моего лица, а пальцы – груди? Возьмет ли она меня за руку и отведет туда, где нам уготовано блаженство?
"Блин", – услышал я, и это выражение вернуло меня на грешную землю. Женщина прыгала на одной ноге, шипя от боли. Все ее благородство и невинность куда-то делись. Я вспомнил все. Кто такая она и кто я. Что мы натворили. Перед чем бежал я. Что, судя по всему, бросило ее в мои объятия.
Она меня не любила, это ясно. Да иначе и быть не могло.
Свет в моей душе померк.
Она потянулась за ночной сорочкой, повернулась ко мне спиной, нагнулась. Это зрелище заставило меня сесть. Да я бы взмыл в воздух, постой она так еще минутку! Но она торопливо натянула рубашку, еще раз осмотрела свою ступню и зашагала прочь по траве, даже не оглянувшись.
Я бы крикнул ей вслед, но как к ней обратиться? Миссис Мерсер? Мама Эсме? Она ведь ни разу не сказала мне: можешь называть меня Келли.
Сердце у меня заколотилось. Я снова повалился на землю, закрыл глаза и попробовал худо-бедно расставить по полочкам все, что произошло. Я всегда пребывал в уверенности, что если парень оказался на высоте как мужик, то женщина прямо-таки млеет, задыхается от восторга, чуть ли не мурлычет и смотрит на любовника с животным обожанием, вот словно Элвис на меня, когда я чешу ему брюхо.
А она искупалась в ледяном ручье и отправилась восвояси.
Мне стало нехорошо. Я кое-что понял. Чем я могу привлечь ее, удержать? Уж наверное, не подарками, не поездками и не изысканной беседой. Только хорошим трахом, больше ничем.
Стало очень холодно. Все бы отдал за папашину куртку. Не знаю, куда делась рубашка, а джинсы были спущены ниже колен. Почему бы мне не носить их так всю оставшуюся жизнь? "Покажи им, Харли", – подбодрил бы меня Черч.
Меня начала колотить дрожь, только в паху было горячо. Кровь у меня на члене или женские выделения? В темноте, да еще когда глаза закрыты, не разберешь.
Светало. Я поднялся с места и двинулся домой. В лесу уже защебетали птицы. Дорогу мне перебежал енот. Ишь как торопится в свою темную нору, ну прямо вампир перед солнечными лучами. Его косматое тело и нежные черные ручки-ножки словно принадлежали разным животным, типа Господь ужасно торопился, когда сотворял енота, и присобачил первые попавшиеся лапы.
Я неспешно прошел по склону холма. Все вокруг окутывала серая дымка, утренний свет увязал в ней, воздух делался материальным. Голое тело покрывалось мерцающими капельками воды. Я полной грудью вдыхал туман, он заполнял мне легкие и скатывался по языку, оставляя после себя сладкую пустоту, столь характерную для непорочности.
На вершине я еще больше замедлил шаг: вдруг на вырубку выскочат олени. Громадная стая диких индеек копошилась в траве в поисках пропитания, в темной колышущейся массе тел то и дело просверкивала медь. Птиц было никак не меньше тридцати, попадались крупные. На самом краю поляны инстинкт велел мне остановиться: не грянет ли сейчас выстрел?
Птицы меня вообще не заметили, я спокойно прошел мимо и сел у себя во дворе, откуда мне открывался прекрасный вид на стаю и на зеленые холмы, складками убегающие вдаль.
Солнце показалось в компании облаков, окрасило их в золотистые и розовые тона, напомнившие мне о персиках. Скоро настанет сезон, персики на распродаже в "Шопрайте" уйдут по десять центов за штуку, и Джоди, босая, будет вгрызаться в сочные фрукты и перемажется с головы до ног, и я накричу на нее, чтобы ела над раковиной.
Через месяц закончатся занятия в школе, и Эмбер будет сидеть с девочками целые дни напролет. Это лето должно быть полегче, чем прошлое, ведь Мисти и Джоди теперь лучше ПРИСПОСОБИЛИСЬ, да и подросли.
Пока первый школьный год оказался для нас самым сложным. Джоди проводила в детском саду только полдня, а после обеда присматривать за ней было некому. Эмбер и Мисти в школе, тетя Дайана преподавала, к тому же у самой у нее на шее трое малышей. Джан, жена дяди Майка, своих услуг не предлагала, да мы ее и недолюбливали. Нанять няню или домработницу было не на что.
Какое-то время я брал Джоди с собой, отправляясь на поиски работы. Она вела себя хорошо (дар речи к ней еще не вернулся) – сидела спокойно в уголке и рассматривала свои пальцы, пока я заполнял резюме и вежливо беседовал с зазнайками в слаксах на высокой должности замдиректора занюханного обувного магазина или лавки дешевых товаров. Один такой молодец спросил меня: "Ты что, нарочно притащил сюда малышку, чтобы тебя пожалели и дали работу?" После этого я стал оставлять Джоди в машине.
В "Шопрайте" рабочий график у меня был гибкий. Можно трудиться по ночам и в выходные и не оставлять Джоди без присмотра. Платили только мало. Пришлось найти себе еще одно местечко – в "Бытовых приборах Беркли". Зато здесь удавалось тайком брать Джоди с собой на работу.
Она любила играть в примыкающем к магазину складском помещении – устраивала пещеры из пустых коробок из-под холодильников и пряталась в них со своими динозаврами. Когда Рэю и мне надо было доставить товар, она ездила с нами. Рэй не возражал – не потому, что был такой хороший, просто ему хотелось хоть в чем-то не подчиниться боссу. Джоди с нами в одной машине – это нарушение целой сотни разных предписаний, постоянно напоминал он мне, судорожно сжимая баранку и скаля зубы, словно мы мчались с ограбления банка.
И даже несмотря на то, что я регулярно брал Джоди с собой, Эмбер все равно пришлось пропускать занятия, чтобы сидеть с сестрой. В конце концов явилась дама, надзирающая за прогулами, и провела с нами беседу.
– Жалко, – сказала она, – что Джоди – не дочь Эмбер, тогда бы ей как несовершеннолетней матери бесплатно предоставили дневную няню. Если бы удалось доказать, что няня нужна.
Я попросил ее растолковать смысл слова "нужна".
– Нужна – в финансовом плане, – сказала дама. – Если нет денег оплатить услуги приходящей няни и мать вынуждена пропускать уроки по этой причине.