Охранник принял удобную позу, чтобы выкинуть меня из комнаты. Даже руку занес.
– У моей сестры цикл начался в одиннадцать лет, – произнес я, проходя мимо девочки.
Некоторые женщины прижимали к себе своих детей, словно стараясь защитить от меня, а некоторые невольно кивали, будто смотрели дома по телевизору шоу Опры.
– Покиньте помещение, – велел мне охранник.
– Вас следует посадить за то, что позволили девчонке так себя разукрасить, – выдал я напоследок тете Кэти. – Серьезно. Взять и закрыть. Американский союз защиты гражданских свобод может утереться.
– Живо! – рявкнул охранник.
Меня затрясло, как только вышел из комнаты. Я сложил руки на груди, спрятал ладони под мышками. Они вечно первые начинали трястись, не хотелось, чтобы охранник заметил. Несколько раз я глубоко вдохнул.
Он смерил меня взглядом и откашлялся:
– Ты к кому сюда?
– К маме.
Охранник перелистнул страницу в блокноте.
– Имя заключенной?
– Бонни Олтмайер.
– А твое?
– Харли.
– Тебе бы всыпать по заднице за такое представление, Харли.
– Я просто хотел помочь.
Он сунул блокнот под мышку.
– По-твоему, посоветовать маленькой девочке предохраняться, это помощь?
– Да.
Он снова оглядел меня с головы до ног. Что он думает по этому поводу, осталось неясным – очки мешали.
– Следуй за мной, – произнес он наконец. – У тебя десять минут.
Помещение, куда он меня привел, было разделено на кабинки. Все тут напоминало нутро металлического канцелярского шкафа. В кабинках стояли пластиковые стулья, на стульях, подавшись вперед, сидели посетители, большинство – мужчины. Лиц не видно, о чем говорят, не слыхать.
Оказалось, мама уже на месте. Стеклянная перегородка, выцветшая желтая рабочая одежда, руки сложены перед собой на столешнице – ни дать ни взять кассирша в кинотеатре на дневном сеансе.
– Дома все хорошо? – спросила она, не успел я сесть. Голос звучал глухо, как из кокона.
– Никто никого не застрелил, если ты об этом.
Мой ответ ее задел. Лицо выразило удивление, потом брови поползли вверх, словно она собиралась меня отругать. Ведь я был ее сын, и меня следовало призвать к порядку. Но вместе с тем я был уже взрослый, воспитывал ее детей, вел хозяйство, так что она была передо мной в долгу.
– Считаешь, это смешно? – спросила мама.
– Да.
– Мне не смешно.
– Извини. Мне надо было заранее подготовить речь.
– Харли. Прошу тебя. Что стряслось?
– Ничего.
– Тогда почему ты здесь?
Я поднялся со стула:
– Прости, что побеспокоил.
– Сядь, – властно сказала она.
Мое тело после непродолжительного инстинктивного сопротивления инстинктивно послушалось.
Она посмотрела на меня, гневное выражение сменилось озабоченным, потом раздражение снова выступило на первый план.
– Не хочу с тобой ругаться, – сказала мама наконец.
Я вдруг понял, что я-то как раз не прочь и поругаться. Все тайны и неправды всплыли на поверхность, на душе сделалось бесприютно и горько. Что творилось между папашей и Мисти? Что на самом деле произошло в ту ночь, когда его застрелили? Вопросов масса, больших и маленьких, и я не знал, с которого начать.
– Ты плохо выглядишь, малыш.
Она невольно протянула руку, чтобы пощупать мне лоб, и ткнулась в плексиглас. Раздался глухой удар, словно птица врезалась в стекло. Мы оба вздрогнули от неожиданности.
– Со мной все хорошо, – пробормотал я.
– Ты будто несколько дней подряд не спал. Когда ты в последний раз принимал душ или менял белье?
– Недавно.
– Ты отращиваешь бороду?
– Перестань, мама.
Я запустил пятерню в волосы. Вот сейчас вырву клок и покажу ей. И молитву произнесу. Будто передо мной каменный идол. Помоги мне, мама.
Я прерывисто вздохнул и вытер руку о штаны. Ну и сальные же сделались пальцы!
Мама смотрела на меня озабоченно, но сочувствия в ее глазах уже не было. Так оценивают противника, принимала боевую стойку.
Мы с ней думали об одном и том же: что происходит, когда человек, которого ты любишь, становится тебе врагом? Уничтожить его и спасти себя? Или на пару отправиться в ад?
– Зачем ты здесь, Харли?
Голос был ледяной. Никогда она не говорила со мной таким тоном. То есть всякое бывало. Она кричала на меня, плакала из-за меня, не спала ночей. Но открытой неприязни не было.
"Что я делаю? – в отчаянии спросил я себя. – На что мне ПРАВДА? Да еще за такую цену? Если мама возненавидит меня, а я – папашу?"
Еще не поздно отыграть назад. Надеются же некоторые запастись всем необходимым, пережить ядерный удар в убежище и жить потом в полной темноте, питаясь консервами и уверяя себя, что все сделал правильно.
– Ты знала, что Мисти забрала твои деньги? – Вопрос сам слетел с моих губ, я и оглянуться не успел. – Тысячу долларов, которые ты отложила, чтобы уйти от отца? Знала, что это она их взяла?
Лицо ее окончательно окаменело. Губы сомкнулись. Она была готова принять удар.
– Они были у нее все время. На прошлой неделе Эмбер нашла деньги в шкафу. Ты знала об этом?
Мама взвесила разные варианты ответа. Я видел, что среди них была и ложь. Но против факта не попрешь.
– Я думала, деньги забрал отец, – медленно проговорила она.
– Он ни при чем. Это все Мисти.
Я немного подождал. Она принялась изучать свои ногти. В полном молчании. Я не верил своим глазам.
– Мама, – напомнил я, – деньги.
Она соизволила взглянуть на меня:
– Надеюсь, они пригодились.
Хитрющий ответ. И хитрости я в маме раньше тоже не замечал.
Чувство полнейшего одиночества охватило меня. На мгновение показалось, что я умираю.
Я поднялся со стула и произнес на удивление спокойно и здраво:
– Чудесно. Не разговаривай со мной. В ответ я прекращаю всякую заботу о твоих детях.
– В каком смысле?
– Не могу больше, – заорал я, ударяя ладонью по стеклу. – Все. Пакую свои манатки и выметаюсь отсюда на хрен. Никто меня не остановит.
Из глаз у меня хлынули слезы. Я их смахиваю, а они не останавливаются.
– Ты же знаешь, что не бросишь их, – проговорила мама бесцветным голосом, как дикторша, объявляющая погоду.
– Почему нет? Ты же бросила.
– Что ты несешь?! – сорвалась на крик мама. – Я специально, что ли? Ты оглянись вокруг. Это не горный курорт. Это тюрьма.
– Тебе здесь нравится.
– Харли. Ты порешь чушь.
– Я не люблю их! – опять завопил я. Если слова проявятся в воздухе, значит, это правда. – У меня нет перед ними никаких обязательств. Я им брат, а не отец. Это не мое дело.
– Ты любишь их, – возразила она, – только твоя любовь проявляется на расстоянии. И не любовь заставляет тебя остаться с ними.
– Что же тогда?
– Ты знаешь, где твое место.
Мы посмотрели друг другу в глаза. Это оскорбление или высочайший комплимент, какого только может удостоиться мужчина? Я не мог понять, что выражает ее лицо. Лицо единственного человека, которому я верил.
Она глубоко вдохнула и взяла себя в руки. Неторопливо, точно старушка, откинулась на спинку стула. Закрыла глаза.
– Ну хорошо, Харли. Мисти взяла деньги. Что еще тебе сказать? Это была моя заначка, чтобы уйти от мужа. Это ты уже знаешь. – И провела ладонями по щекам, словно пытаясь стереть что-то липкое. – Пожалуй, к тому и шло, чтобы их взяла Мисти. Она знала: я собираюсь уйти. Не понимаю, как она пронюхала. Сама мне сказала: ты хочешь забрать меня от него. Так она выразилась. Про остальных она не упоминала. Только про него и про себя. Словно я ей соперница.
Она замолчала. "Не сказала ли я лишнего?" – говорило ее лицо.
Меня обдало холодом. Почему-то вспомнился изувеченный, окровавленный трупик белого котенка на молодой весенней траве. Он был у нас так недолго, что я даже не запомнил его имени. Что-то неизбежно-предопределенное. Снежок. Пушок. Барсик.
МАРКИЗ – прочел я у мамы в глазах. Серебристыми буквами. Так звали котенка.
Я опустился на свой стул. Опыт научил меня: бестрепетно встретить кошмар помогает не смелость, а равнодушие. Оцепенение.
– Что произошло между отцом и Мисти? – спросил я.
Глаза у мамы сделались матово-серые, словно гранит, обработанный пескоструйной, – высекай что хочешь. Любые ужасы.
– Ты мне обязана, – прохрипел я.
– Обязана тебе? – Голос мамы дрожал на грани истерики. – Чем?
– Как ты можешь? Ты, моя мать?
– И что с того? Я обязана любить тебя? Чувствам не прикажешь. Они проявляются помимо твоей воли.
– О чем ты говоришь? – Мне стало страшно. – Что у тебя ко мне ничего не осталось?
– Я сделала все, что могла, Харли. Постарайся понять. Я сделала все, что могла, чтобы быть тебе матерью. У меня не вышло.
Она согнулась пополам, будто от удара. А когда подняла голову, лицо ее было залито слезами. Сквозь слезы пыталась пробиться улыбка. Совсем как после ссоры с папашей. Она вызвала у меня знакомое тягостное чувство – смесь жалости и омерзения. Именно такой отклик у меня находили ее необычная любовь и самопожертвование.
– Что произошло между отцом и Мисти? – упрямо повторил я.
Пусть скажет правду. Пусть подтвердит то невероятное, о чем нельзя говорить. Что папаша получил по заслугам. Что у нее есть оправдание. Что на мне самом лежит не такая уж большая вина. Она убила его из-за Мисти. А не потому, что он колотил меня.
Но почему это окружено такой тайной? Бессмыслица какая-то. Вспомнилось, как адвокаты перешептывались, мол, если бы имело место сексуальное насилие, приговор был бы не такой суровый. И оба смотрели на маму, словно голодные на кусок пирога, которому не помешало бы оказаться побольше.
– Я ничего такого не видела, – всхлипнула она.
– А ты отца спрашивала? – На середине фразы у меня сел голос.
Она смахнула слезы и грозно взглянула на меня:
– Как ты можешь задавать такой вопрос, Харли?
– А с Мисти говорила?
– Как ты можешь задавать ТАКОЙ вопрос, Харли?
Я смотрел прямо перед собой. Наши с мамой отражения в стекле сливались.
– Так ты ничего не знала наверняка?
Она молчала.
– Только Мисти знала все наверняка, – продолжал я.
КЛЕВАЯ – промелькнули у меня перед глазами зеленые волнистые буквы.
– Это Мисти убила папашу, – произнес я бесцветным голосом.
Мама не ответила.
На этот раз меня бросило в жар. Вновь передо мной было мамино лицо, неподвижное, неживое. Все эмоции куда-то делись. Ведь правда открылась, что теперь рыдать. Мне пришла на ум Белоснежка в стеклянном гробу. Если переживу маму, похороню ее под плексигласовой крышкой.
– Мисти убила отца, – повторил я.
Это было исключительное, колоссальное открытие. Исключительное по своей жестокости. Оно ничего не решало. Отца не вернешь. Маму не вернешь. Старые вопросы оставались без ответа, зато появлялись новые. Возникала целая цепь предательств. Вот хотя бы то, что я ничегошеньки не испытываю по этому поводу. Такая бесчувственность – точно предательство.
– Не понимаю, – проговорил я. – Зачем ты взяла на себя ее вину? Ей бы ничего не сделали. Она ведь ребенок.
– Да, не понимаешь, – настойчиво повторила мама.
– Тебе было стыдно? Ты не желала, чтобы посторонние узнали, что он с ней вытворял?
– Харли, Мисти не хотела убивать отца. Она хотела быть с ним.
– Так вот почему ты взяла все на себя? Чтобы в новостях не перетрясали грязное белье?
– Харли! – завопила мама. – Она целилась в меня.
Мамино лицо расплылось, расползлось, кануло в бездонную дыру меж бесчисленных букв, составляющих слово КЛЕВАЯ.
– Она пыталась убить меня, – услышал я мамин голос. – Отец угодил под пулю случайно.
Вся сцена встала у меня перед глазами. Мама у плиты, переставляет кастрюльки, разогревает еду, зажигает и гасит конфорки, мы, дети, не сходим у нее с языка. Девочки за время каникул совсем распустились. У Харли нет никакой цели в жизни. Надо с ним поговорить, чтобы начал искать работу.
Папаша сидит за кухонным столом, положив ноги в носках на сиденье другого стула, голова запрокинута, глаза закрыты, на лице довольное выражение.
Внезапно он встает. Подходит к холодильнику за пивом? Идет в ванную помыть руки перед ужином? Шлепает маму по заду?
Мама оборачивается на звук, видит, как Мисти в гостиной целится в нее из ружья, и в мгновение ока понимает все. Вот они, ответы на вопросы, которые она не осмеливалась задать. Вот как в Мисти проявляются, казалось бы, несовместимые черты: спокойствие и жестокость, всезнайство и наивность, юность и истасканность; она – призрак, обретший плоть, оскверненное дитя, выросшее на глазах у дуры-матери.
У мамы шесть секунд. Папаша ни о чем не подозревает. Бедная Мисти. Ведь она считала себя хорошим стрелком. Уж в чем, в чем, а в этом она была дока. И в решающий момент умудрилась промазать.
Меня разобрал смех. Под закрытыми веками теснились зеленые буквы. КЛЕВАЯ.
"Прекрати ржать!" – велел я себе. Не подействовало.
А ведь хохотать – это здорово! Хотя и гадко. Типа как трахать крикунью.
На плечи мне опустились чьи-то руки. Меня принялись стаскивать со стула. Я открыл глаза и увидел за стеклом маму. Она больше не плакала (уж лучше бы плакала). Охранница уводила ее прочь.
– Я тебя отсюда вытащу! – крикнул я маме.
В ответ она покачала головой. Слышала, значит.
– От нас не спрячешься!
Распластаться по плексигласу подобно жуку по ветровому стеклу машины! Да кто мне даст.
– Ты сделала не все, что могла! – вопил я. – У тебя есть еще одна попытка!
– Идем уже.
Меня мягко, но решительно выпроваживали. Хватка была крепкая. Голос за спиной я узнал. Молодой охранник в темных очках.
– Идем уже, – повторил он.
– Моя мама не виновата! – орал я. – Она взяла на себя чужую вину! Это моя сестра убила отца!
– Бывает, – равнодушно заметил охранник.
– Хочу вытащить маму отсюда!
Мы остановились в коридоре. Я задыхался, пот заливал глаза. Мне показалось, охранник ушел. Нет, вот его глаза, прикрытые, словно монетами, темными стеклами.
– Твоя мама хочет на свободу?
– Вряд ли.
– А сестра хочет за решетку?
– Она еще маленькая.
– Значит, ты не в силах ничего сделать.
– Хочу, чтобы мама была рядом!
– На твоем месте я бы за нее не волновался, – проговорил он и повернулся ко мне спиной.
Его резиновые каблуки пищали, будто крольчата. Я и не знал, что крольчата пищат, пока весной не увидел одного в зубах у Элвиса. Размером был не больше моего кулака.
Глава 16
Я тормозил у каждой сраной точки, торгующей пивом, и только чуть ли не на десятой мне наконец попался продавец, который не спросил удостоверение личности. Сам удивился, сколько времени это заняло. Свидание с мамочкой стоило мне не меньше, чем первый перепихон с Келли, после которого я очнулся, чувствуя себя лет на сто старше.
Все свои наличные деньги (только два доллара осталось) я бухнул на коробку самого дешевого мочегонного, которое имелось в лавке. Первую банку я открыл, едва выйдя за дверь, лай хозяйской собаки еще был слышен. На третьей банке разрешил себе подумать о Мисти. Через полбанки запретил себе думать о ней.
После пятой банки направился к дому дяди Майка.
У дядюшки дома я не был с похорон папаши. Все мы тогда явились на поминки, ели запеченную свинину с хрустящей корочкой и избегали говорить друг с другом. Майк-младший был с девушкой.
От нас до дяди ехать было минут сорок – вот вам объяснение того, что мы не виделись, хотя при жизни папаши они с братом дня друг без друга не могли прожить.
Дядюшкин дом был безупречен, лужайка перед домом тоже. Ни единого грязного пятнышка на белых стенах, ни ржавчинки на кованых перилах, за которыми сверкал на солнце золотой дверной молоток, ни чешуйки отставшей краски на зеленых ставнях, ни опавшего листка в дождевом сливе, ни сорного цветка или собачьей кучки во дворе.
Когда дядя подвергал критике наш дом и давал всякие добрые советы, я знал: сам он свято соблюдает то, что проповедует. И причина, чтобы этим советам не внять, вовсе не в его нерадении. Имелась масса других причин.
Я бросил взгляд на идеально заасфальтированный проезд к дому и припарковал свою колымагу на обочине. Еще заставят отмывать следы от грязных покрышек.
Вылез из кабины, допил пиво, смял банку и бросил в кузов.
Однако по какому маршруту шагать? Что пачкать: автомобильный проезд, ослепительно белую пешеходную дорожку или газон? Пожалуй, лучше пройти по траве, все-таки из земли растет. Хотя кто его знает, какая тут у них трава. Пришлось встать на колени и убедиться: самая обыкновенная. Правда, земля жирная, плодородная, образцово-показательная. Прямо картинка на банковском календаре.
А ведь глядя на дядю Майка, не скажешь, что он гонится за лоском. Не чистюля, не щеголь, ничего такого.
Я двинулся по траве на цыпочках, стараясь не очень ее приминать. У корытца для птиц остановился. Оно было чище, чем моя кофейная чашка. Я пошлепал по воде руками.
На коврике у дверей красовалась надпись: ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, ДРУЗЬЯ. Я посмотрелся в дверной молоток как в зеркало. На моем отражении было выгравировано: ОЛТМАЙЕР. Помню, тетя Джен как-то схватилась с мамой, стоит ли использовать дверной молоток по прямому назначению. Именно это я и собирался сделать. Только вытру руки об куртку. Черт, все равно остались отпечатки.
Тетя Джен шла к двери целую вечность. В щелочку между занавесками она, судя по всему, посмотреть не удосужилась. Иначе с чего ей так удивляться при виде меня.
Взялась рукой за воротник и смотрит.
– Тетя Джен? – подал голос я.
– Харли, – выдала она наконец. – Извини. Ты меня напугал. Не думала, что ты так похож на отца. Да еще и куртка его.
– Вы меня приняли за призрак?
Она нервно хихикнула:
– Вроде того.
Я посмеялся вместе с ней.
– Дядя Майк на месте?
– Да.
– Получится у меня с ним поговорить?
Она подумала и ответила:
– А почему бы нет? Не вижу причины.
– И я не вижу.
Она придержала для меня дверь. Как всегда, на ней была мужская рубашка с карманами на груди. Сегодня рубашка была клетчатая.
Я вытер ноги о коврик у входа и извинился: вдруг я слишком многое себе позволил. Как до этого с дверным молотком.
Она улыбнулась:
– Коврики для того и существуют.
Рассказывай. Стоит мне уйти, как коврик тут же польют водой и схватятся за щетку.
– Я ни до чего не буду дотрагиваться, – уверил я с порога. – И садиться ни на что не буду. На мне грязь. Я сегодня работал во дворе.
– Это очень мило с твоей стороны, Харли, но можешь смело садиться куда захочешь. Здесь ведь не музей.