- …Итак, современники, петербургский период российской истории кончается. Как баснословно он начался, так баснословно кончается на наших глазах… Петрограду быть пусту. В петровском парадизе, в николаевском аду горячего до слез хлебнула российская Федора! Но в аду все-таки жарко. Жарче, чем в бане. Теперь, - обвел он рукой зал, - этот ад замерзает без дров и обращается в белую пустыню. Замирает петербургская жизнь. Но даже и теперь, сидя в нетопленой горнице, на голодном пайке, без хлеба, без картошки, я не могу, не хочу, подобно другим, терзать свои пышные седые кудри (он похлопал себя по лысой голове) и вопить благим матом: "Погибла, погибла Россия!.." Ибо я все-таки чувствую, своим обывательским сердцем, самой печенкой своей ощущаю: Россия не погибла!.. Петербург погибает, но Россия не погибла. Живуча как кошка Россия. Как гигантская кошка допотопного пещерного периода. Не погибла Россия! - с увлечением воскликнул плотненький оптимист. - Ничего, братцы, худшее прошло!.. Вильгельм и немцы хотят нас доконать - не выйдет! Не обманывайтесь, современники, - листья и ветви российского дерева увяли, засохли, валятся вниз. Но корень жив. Грубая это будет государственность, мужицки-экономная, лишенная ненужных украшений, но - государственность!..
- С большевиками, профессор, или без оных? - раздался вдруг сухой насмешливый голос откуда-то сбоку от меня, но я не успел разглядеть в ту минуту его обладателя.
- Ну, господа… Ну, миленькие… без политики, без политики!
Это кругленький и бритый, на редкость подвижной как ртуть, директор кабаре озабоченно напомнил своим друзьям об обещании, которое они, очевидно, ему дали в свое время, но которое едва ли могли сдержать.
- За искусство, господа! Долой политику! За это - обещаю, господа, сюрприз… Сюда, сюда, голуба! - вывел он на середину зала очередную знаменитость: это был Игорь Северянин.
- "Поэза строгой точности" - таково название, - провозгласил певуче поэт.
- Поставьте перед ним жирандоли! Пусть они будут факелами его души!
Северянин, улыбаясь, взял в руки по бронзовому подсвечнику и, размахивая ими, стал читать нараспев:
Искусство в загоне, сознаемся в этом!
Искусство затмила война!
Что делать в разбойное время поэтам,
Поэтам, чья лира нежна?
Не успел он закончить свое стихотворное выступление, как разыгрался маленький, но показательный для этих "аполитичных" людей скандал.
- Стыдно! Русской интеллигенции стыдно за вас! - раздался чей-то женский голос в противоположном конце зала.
И оттуда же - хмельной и насмешливый:
- Фу-ты ну-ты! Ин-тел-лигенция, ишь!
- Фигляры вы, господа. Дряблые эгоисты! - истерически продолжала поэтесса из кадетской газеты. - Из дикарей, из руссо-монголов в боги не прыгнешь… У нас, по-вашему, политика недостойна внимания поэта? Ах вот как? Но Ламартин, господа, немножко иначе рассуждал, иначе вел себя во Франции, в сорок восьмом году.
- Правильно, Зинаида Николаевна, правильно! - поддержал ее знакомый уже, сухой и резкий голос человека, иронически вопрошавший ранее профессора, за какую он русскую государственность: "С большевиками или без оных".
Голос этот прозвучал вблизи от меня. Я повел головой в ту сторону и сразу же узнал Сереброва: опираясь на палку, стоял желтоволосый, коротко остриженный, сухопарый человек в пушистом светлом кашне, один конец которого был перекинут небрежно через плечо. На какую-то долю секунды взгляды наши встретились, и я увидел серые, прищуренные глаза, внимательно всматривавшиеся в поэтессу-скандалистку. И рядом с Серебровым - другого человека: с круглым бритым лицом актерского типа, с ямочками на щеках, с коротким тупым носом и пухлой, словно ужаленной, верхней губой. Я с волнением подумал, знают ли уже н а ш и о том, что он здесь?.. И я досадовал, потому что не успел заметить, когда и с кем он появился в "Привале".
- Кто вы? - разорялась между тем истеричная контрреволюционная поэтесса. - Жалкие вы болтуны… Болтуны в тогах на немытом теле! И на что вы России? Ей куда нужней сейчас пять русских генералов. Да, да, да!
- Господа, господа… я убедительно прошу вас прекратить всякую политику! - взмолился опять незадачливый хозяин кабаре. - Одну минуточку, господа… Сообщение, достойное вашего трезвого внимания… Честное слово! - старался он привлечь внимание к своей персоне. - Заморские журналисты любят русское искусство. Нашему "Привалу" доставлены подарки. Консервы, лепешки и вино! Минуточку, господа! Через четверть часа это все поступит в продажу.
Шумные веселые выкрики были ему ответом. К нему подбежали и стали качать.
…Неподалеку от меня за круглым столиком какой-то худосочный, с седыми космами литератор, почтительно присев на кончик стула, просил снисходительно улыбающегося человека с тупым носом послушать его "лирическое стихотворение в прозе" о России. Я не меньше, чем этот жалкий пиит, жаждал, чтобы иностранец оказал ему побольше внимания. У меня были на то свои причины.
Человек с седыми космами загробным голосом стал нести какой-то бред о деревенском воскресшем боге, о неприкаянной родине и так далее. Но не успел он закончить своей духовной исповеди, как на пороге зала показались трое людей, не из числа обычных посетителей "Привала комедиантов", но лично мною с нетерпением ожидавшихся.
- Чекисты!.. - выкрикнул кто-то, и воцарилась мгновенная тишина.
В зал вошел хорошо знакомый мне по ВЧК, а раньше по работе в партийной организации Александро-Невского района Никита Денисов в сопровождении двух красногвардейцев.
- Граждане, спокойствие! - сказал Денисов. - Прошу всех остаться на своих местах. Проверка документов, ничего больше. Каждый сможет заниматься потом своим делом.
- А у кого нет при себе документов? - заблаговременно был задан вопрос.
- Вашу личность смогут удостоверить ваши товарищи, - последовало тотчас же успокоительное разъяснение Денисова.
И он занялся тем, для чего был послан сюда.
С момента его появления я уже не спускал глаз с соседнего столика, за которым сидел Серебров. Я не заметил ни волнения, ни тем более тревоги в его лице. Точно так же держался и его спутник. Не знаю, было ли это результатом нетерпения, обнаруженного Денисовым, или наши столики ближе других были к тому месту, откуда начал он проверку, но чекистский наряд через минуту-другую очутился рядом со мною и Серебровым. Серебров поднялся со стула, положил на столик трость, которая была у него в руках, и вынул из бокового кармана пиджака кожаный бумажник, в котором, очевидно, находились его документы. Не двигаясь с места, его сосед, продолжая попивать мелкими глотками рислинг, снял трость со стола и поставил ее сбоку от себя.
- Ваш?.. Ваш? - следовали с короткими интервалами обращения Денисова к сидящим в зале. - Ваш?.. - протянул он руку к документу моей спутницы и через несколько секунд повторил тот же вопрос, бесстрастно пробегая глазами мой партийный билет. - Ваш, гражданин? - шагнул он к Сереброву.
- Член Всероссийского учредительного собрания, - демонстративно громко отрекомендовался тот.
- Отойдите в сторону, - озадачив его, сказал Никита Денисов и обратился к иностранцу: - Ваш документ?
Не меняя позы, но улыбнувшись приветливо, человек с актерской физиономией произнес:
- Подданный его величества короля Англии и Великобритании Эркварт. Сотрудник газеты "Таймс".
- Так… По постановлению Всероссийской чрезвычайной комиссии вы арестованы.
Гул изумления и любопытства прошел по залу.
- Это смешно, господин комиссар, - подпрыгнули вверх белесые широкие брови Эркварта.
- Встаньте! - скомандовал Денисов.
- Хорошо… Но где же предписание?
- Вот, - вынул Денисов зеленый ордер из-за обшлага шинели. - Ордер на арест гражданина Эркварта. Подпись товарища Дзержинского. Достаточно?
- О нет! - усмехнулся иностранец, отстраняя рукой зеленую бумажку.
- Почему?
- Можно подвергнуть задержанию юридически обозначенную личность, господин комиссар. Живую, - подчеркнуто сказал он. - Я не Эркварт. Эркварт - это мой журналистский псевдоним. Мало ли Эрквартов? Мое настоящее имя - Антонио Джельби. А такого ордера у вас нет.
В зале раздался одобрительный смешок.
- Вот беда, мистер Джельби, - растерянно, беспомощно, как показалось мне, сказал мой товарищ. - Что же делать?
Он расстегнул шинель и вынул из накладного кармана френча смятую папироску и что-то еще.
- Вот беда… вот беда, - озирался он и, встретившись со мной взглядом, вдруг лукаво, озорно подмигнул.
- Русские большевики любят спешить. И особенно мистер Дзержинский, - снисходительно усмехнулся иностранец.
- Совершенно верно… особенно, когда это необходимо! - веселым тоном ответил Никита Денисов, протягивая ему второй ордер. - Прошу, ваше имя на сей раз? Антонио Джельби, так? А вот опять подпись товарища Дзержинского. Его подпись? Его! Впрочем, если вы вспомните еще одно свое имя - Сидней Джексон, - и, вытащив из накладного кармана френча третью зеленую бумажку, он показал ее, - если хотите, то и на этот случай, как требуют правила об иностранцах, есть на ордере виза товарища Дзержинского. Это у вас, мистер, разные имена, а у нею всегда одно имя - Дзержинский.
4
Прошло двое суток с момента ареста Эркварта-Джельби-Джексона. Был поздний час. Несколько человек сидели в кабинете Дзержинского, докладывая ему дела, а их было немало, и все они - разного свойства. В гостинице "Отель де Франс" весь второй этаж заняла германская комиссия по обмену военнопленных, но она занимается не столько своими прямыми обязанностями, сколько тем, что широко выдает удостоверения о немецком подданстве контрреволюционным русским офицерам и свозит оружие в свое помещение. Некий гражданин, по фамилии Череп-Спиридович, скупает у биржевиков акции национализированных заводов и переправляет их все тем же немцам в Берлин и Гамбург. Саботажники на железных дорогах гоняют продовольственные грузы из одного города в другой, не направляя их к месту назначения: так, эшелон с продовольствием, отправленный из Саратова голодавшему Петрограду, сделал два конца сюда и обратно и снова очутился в Саратове. В подвале одного из домов на Васильевском острове рабочие нашли две тысячи пудов гвоздей, а в другом - шестьдесят пудов шоколаду. Обнаружены следы Гоца и Авксентьева - главарей эсеров-террористов, ушедших в подполье. На Николаевском вокзале задержали несколько групп спекулянтов: они перевозили бриллианты в вареных яйцах, нитки и кружева - в ватных одеялах… Мало ли таких дел и происшествий было в ту пору!
Дзержинский спросил меня:
- Что Эркварт? Ему дали горячий ужин?
- Не беспокойтесь, - ответил я. - И ужин мясной с бутылкой вина, и табак первый сорт, и… неглупого собеседника. Никиту все хочет объехать.
- Он все еще отрицает? - усмехнулся Дзержинский.
- Отрицает и… посмеивается. Люблю, говорит, неожиданные приключения: будет что описать в английских газетах. Богачом, говорит, вы, большевики, меня сделаете. Обещает Денисову подарки из Англии прислать - так много, мол, заработает на нас денег…
- Из Англии?.. - живо переспросил Феликс Эдмундович и почему-то загадочно усмехнулся.
- Очевидно, надеется, что мы его вышлем на родину, - высказал я эту догадку.
- Ладно, - закончил беседу Дзержинский. - Прошу вас, Кузин, в десять утра быть у меня.
…В назначенный час я явился к нему.
Никита Денисов ввел своего подследственного. Эркварт шел, опираясь на трость. В другой руке у него была пегая, под цвет пальто, мерлушковая шапка. Войдя, он учтиво поклонился Дзержинскому.
- Садитесь, - указал Феликс Эдмундович на кресло у стола.
Эркварт и Денисов уселись друг против друга. Улыбнувшись Никите, словно тот был его старым приятелем, иностранец вынул из кармана кожаную записную книжечку и что-то занес в нее тонким карандашом.
- Вы что это записываете? - полюбопытствовал Дзержинский.
- О-о, блокнот журналиста - это шкатулка памяти! - охотно вступил в разговор сотрудник "Таймса". - Я записал быстро, стенографически. Это касается лично вас, мистер Дзержинский. Я написал тут: высокий, худой, в солдатской шинели, наброшенной на плечи, потому что в кабинете у вас холодно. Солдатская гимнастерка с широким воротником на две пуговицы. Изможденное - от переутомления, наверно? - тонкое лицо… А вот теперь, когда вы начали говорить, я отмечу, что у знаменитого мистера Дзержинского слегка надтреснутый голос… Это от природы или вы много курите?
Он держал себя как опытный разбитной газетчик, берущий интервью, и меньше всего походил на арестованного преступника.
- Вы чрезвычайно любопытны, - усмехаясь, прервал его Дзержинский. Он не без интереса, так же как и я, наблюдал за этой заморской птицей.
- Это моя профессия - любопытство!.. - галантно объяснил Эркварт. - Знаете, мистер Дзержинский, каждый англичанин, отправляясь за море, меняет только климат, но не свой характер и профессию, - изрек он сей афоризм.
- Почему? Это не так, - с молчаливого согласия Дзержинского вставил свое слово Никита Денисов. - Политический свой характер вы меняли. Чем же объяснить иначе, что вы, Антонио Джельби, состоя при ставке Николая Второго, были… всем это известно… на стороне царя и его политики, а став приятелем Керенского, называя уже себя Сиднеем Джексоном, сделались сразу же неразлучным советником ЦК эсеров? Что ж это выходит: меняетесь или не меняетесь?
- Вы думаете - я изменил себе? Нет.
- Совершенно верно! - сказал Дзержинский. - Совершенно верно. И царь, и кадеты, и эсеры - все они против свободы русского народа, и господин Эркварт готов чем угодно и как угодно способствовать врагам нашего народа. Вы не изменили себе, господин Эркварт. Совсем, конечно, другой вопрос, кому вы…
И, как в ночном разговоре, он усмехнулся, оборвав начатую фразу, непослушно соскочившую с языка, и тотчас же добавил:
- Вы, иностранцы, выступаете против нашего народа, против нашего революционного государства. Выступаете - я подчеркиваю это слово. И выступаете на нашей территории, на нашей! Вы знаете, господин Эркварт, о чем я говорю. Отлично знаете. Для нас - вы государственный преступник и должны быть судимы по нашим законам. Следователь предъявил вам доказательства, мы изобличили вас, но вы, как добродетельный ангел, все отрицаете.
- Феликс Эдмундович! Он так думает: разговор - серебро, а молчание - золото… - раздосадованный Денисов даже привстал с кресла.
- Но кстати, зачем, например, пересылать золото на Дон генералу Каледину? - спросил Дзержинский. - Мы и это знаем, Эркварт. Впрочем, это знает не хуже нас и ваше посольство.
- Не понимаю, - пожал плечами англичанин. - Я не имею чести состоять в посольстве.
- Это мы тоже знаем. Не состоите в посольстве, но надеетесь на него?
- Возможно, - усмехнулся Эркварт.
Он спрятал записную книжечку и карандаш и, сложив руки на серебряном набалдашнике трости, внимательно слушал Дзержинского. Снова и снова ему был перечислен ряд активных антисоветских действий, участником которых он был.
- Все то, мистер Дзержинский, - с улыбкой отвечал он, - что вы называете "обвинениями", на мой взгляд, есть лишь политические разногласия. Разве я их отрицаю? Но на Западе за это не судят. Вы сторонник одной истины: истины мистера Ленина, а я - другой истины. Что ж, бояться мне из-за этого, дрожать, хоть я и нахожусь сейчас в вашей грозной ЧК?
- Если хотите - бояться, дрожать, да!.. - горячо воскликнул Дзержинский. - И не потому только, что есть ЧК… Есть гораздо большее в мире: Ленин и его правда!
- Я не отрицаю значения Ленина. И многие западные государственные деятели не отрицают.
- И боятся, дрожат! Не верите, Эркварт? - спросил Дзержинский и неожиданно саркастически продолжил: - Рассказывают, что Пифагор… он, как известно, был язычник… открыв свою знаменитую теорему, принес в жертву Юпитеру сто быков. С тех пор, говорят, все скоты на земле дрожат, когда открывается новая истина!
Мы с Денисовым искренне расхохотались. Эркварт сделал вид, что именно в этот момент ему потребовалась кожаная книжечка - записать слова грозного большевика, и он обидчивым тоном сказал:
- Пифагор - это, конечно, иносказательно. Браво, браво, мистер Дзержинский! Вы имеете в виду истину Ленина… Та-ак… Ну а мы в Европе…
- Помилуйте, - иронически возразил Феликс Эдмундович. - Разве вы можете пожаловаться, что вас кто-нибудь здесь оскорбил?.. Однако, - перешел он на другой тон, - я ведь хотел сказать вам и кое-что другое. Не думаю, чтобы вы возражали против того, что я скажу.
- Хотел бы этого, мистер Дзержинский…
- Товарищ Денисов, - обратился к нему Феликс Эдмундович. - Напишите краткое постановление об освобождении господина Эркварта!
- Да-а?.. - вскрикнул от неожиданной радости журналист.
А Никита Денисов остолбенел:
- Не понял я, Феликс Эдмундович…
- Очень просто: об освобождении, - повторил Дзержинский. И, обращаясь уже к оживленно заерзавшему иностранцу, продолжил: - Господин Эркварт, ваше посольство обратилось с просьбой к Советскому правительству о вашем освобождении. Вот официальное письмо, - указал он на пакет, лежавший на столе. - Здесь ничего, правда, не говорится о вашей невиновности, и это умно…
- А о чем же там говорится?
- Там говорится об обмене вас на одного нашего весьма уважаемого товарища, большевика, старого революционера. Его не выпускали на родину, в Россию, а месяц назад ваши власти посадили его в тюрьму. И вот теперь…
- Квит на квит? - рассмеялся порозовевший Эркварт.
- Нет, представьте, - приберегая иглу насмешки под конец, возразил ему Феликс Эдмундович. - Вы льстите себе. Вместо одного нашего товарища ваше посольство требует четырех своих задержанных агентов. Очевидно, наш товарищ и на английских весах значит гораздо больше, чем каждый из вас четырех. А вы в этой четверке - последний!
Эркварт деловито спросил:
- Какова будет техника обмена?
- Это мы завтра выясним. Равно, как и срок вашего отъезда из России, - ответил Дзержинский.
Он пробежал глазами протокол, составленный Денисовым, и сказал:
- Распишитесь здесь, господин Эркварт.
И он передал ему протокол.
Эркварт отставил в сторону трость, которую держал между колен, и потянулся к перу.
- Нет, я внимательно прочту, что здесь написано…
- Да уж читайте как хотите, - ворчливо отозвался Никита.
Он порывисто встал и, зацепившись сапогом о нижнюю перекладину кресла, пошатнулся и сбил на пол прислоненную к столу трость Эркварта. Но тотчас же поднял ее и, держа в руках, нервно зашагал по комнате. Эркварт вздрогнул и быстро повернул голову в его сторону.
- Я не могу разобрать ваш почерк, мистер Денисов, - сказал он. - Прочтите, пожалуйста.
Неожиданное беспокойство Эркварта, его непроизвольно скошенный взгляд, устремленный на трость, попавшую в чужие руки, - все это мгновенно было замечено Дзержинским.