Дзержинский с острым чувством тревоги подумал о том, что сейчас, когда фронт борьбы стремительно расширяется, особенно даст о себе знать нехватка работников в ВЧК. Людей буквально наперечет, они сутками не смыкают глаз, выполняя опаснейшие задания. Люди, конечно, замечательные. Вот хотя бы Ян Вуйкис… Задумчивый, немногословный латыш, человек с завидной волей, который два часа назад докладывал о ходе выполнения оперативного задания…
- А здесь, - продолжал Ленин, обводя на карте границу Германии, - здесь все больше распоясывается и берет верх военная партия. Она привыкла делать ставку на силу меча. И кто, скажите, кто может гарантировать, что завтра немцы не пойдут в общее наступление на Россию? Мы по-прежнему на волосок от войны.
- Немцы, - сказал Дзержинский, - душат Польшу, топчут своими сапогами Украину. Германские штыки ободрили тамошнюю контрреволюцию.
- Вот видите, - Ленин теперь уже смотрел не на карту, а в лицо Дзержинскому, - сколько у вас прибавилось забот, дорогой Феликс Эдмундович.
- Удел солдат, стоящих на посту, - пожал плечами Дзержинский. - Разве до отдыха, Владимир Ильич, когда нужно спасать наш дом?
- Плюс ко всему - продовольственная разруха, - добавил Ленин. - У меня была делегация питерских рабочих. Они куют оружие для Красной Армии, делая это в адски трудных условиях. Я сказал им, Феликс Эдмундович, что правительство готовит декреты о борьбе с голодом, и вручил им копии этих декретов. Я надеюсь, что и ВЧК докажет свое умение громить спекулянтов, мародеров и всех, кто пытается задушить Республику костлявой рукой голода.
- ВЧК сделает все возможное, - сказал Дзержинский. - И не посмотрит на тех, кто на каждом перекрестке вопит о нашей беспощадности. Особенно стараются левые эсеры…
- Знаете, Феликс Эдмундович, - как бы продолжил его мысль Ленин, - я как-то вообразил, что если бы составить кривую, показывающую месяц за месяцем, на чью сторону становилась партия левых эсеров начиная с февраля семнадцатого - на сторону пролетариата или на сторону буржуазии, если бы эту кривую провести за год, то что бы, вы думаете, получилось?
- Вероятно, нечто весьма неприглядное.
- Больше того, получилась бы кривая, отображающая состояние человека, которого постоянно лихорадит!
- Воистину, - добавил Дзержинский, - такие постоянные и непрерывные колебания, как эта партия, едва ли какая-либо другая в истории революции проделывала. Хотя немало левых эсеров хорошо показали себя в революции, проявляли инициативу, энергию.
- Да, но в целом картина незавидная. И поверьте мне, Феликс Эдмундович, что левые эсеры еще преподнесут нам нечто такое…
Дзержинский промолчал. Он сразу же подумал о том, что и у него, в аппарате ВЧК, работает немало левых эсеров. И с этим приходилось мириться. Правда, члены коллегии Лацис и Петерс несколько раз приходили к нему, Дзержинскому, и с возмущением говорили, что с левыми эсерами просто нет никакой возможности работать: они постоянно подрывают единство при разрешении сложных вопросов и часто возражают против крутых мер, применяемых к явным контрреволюционерам. Дошло до того, что Петерс и Лацис поставили вопрос ребром: или мы, или эсеры. Пришлось говорить с Яковом Михайловичем Свердловым. Яков Михайлович посоветовал тогда подождать до съезда Советов: "Если левые эсеры останутся в правительстве - придется оставить их и в ВЧК, если уйдут - прогоним их и из ВЧК…" На том и порешили…
- А наша власть, вы согласны, Феликс Эдмундович, непомерно мягкая, сплошь и рядом больше походит на кисель, чем на железо.
- Абсолютно верно, - подтвердил Дзержинский. - Это на руку контрреволюции. Возьмите того же Савинкова. Он побывал на Дону, у Алексеева… Мы же прекрасно знаем Савинкова - герой авантюры. Он непременно попытается стать организатором реакционных сил России.
- Очень верное предположение, - сказал Ленин. - Вы, правы, Савинков - враг опаснейший, по-своему талантливый. Очень важно его упредить. И тут никаких проволочек. Решительные, прямо-таки драконовские меры. И величайшая осторожность.
- Понятно, Владимир Ильич. Колебания с нашей стороны были бы просто преступны. Вспомните хотя бы разоружение анархистов. Сколько сомнений и опасений было по этому поводу у некоторых весьма ответственных московских товарищей. И сколько вреда успела из-за этого принести пресловутая черная гвардия.
- Ничего, мы пойдем своим путем, - твердо сказал Ленин. - Разве мы имеем право забывать хотя бы на минуту, что буржуазия и мелкобуржуазная стихия борется против Советской власти двояко: приемами Савинковых, Корниловых - заговорами и восстаниями, а с другой стороны - используя всякий элемент разложения, всякую слабость для подкупа, для усиления распущенности, хаоса.
- Да, это так, Владимир Ильич.
- И чем ближе мы будем подходить к полному военному подавлению буржуазии, тем опаснее будет становиться для нас стихия мелкобуржуазной анархичности.
- Я убежден, - сказал Дзержинский, - что Савинков как раз и старается использовать эту стихию. В мутной воде легче рыбку ловить.
- Кстати, Савинков не так глуп, чтобы действовать в одиночку, - заметил Ленин. - И если заговор уже зреет, то следы его неизбежно приведут к порогам известных нам посольств.
- Спасибо, Владимир Ильич, мы это учтем.
Дзержинский сделал пометки в блокноте.
- Итак, Феликс Эдмундович, против буржуазии, поднявшей голову, - борьба самая энергичная и непримиримая. Во имя защиты революции.
Ленин неожиданно привстал и с удивлением посмотрел в окно.
- Смотрите, да никак уже светает! - воскликнул он. - Ну и засиделись же мы!
- Ради такой беседы стоило пожертвовать ночью, - заметил Дзержинский.
- В самом деле? - прищурился Ленин. - А вообще-то мы тут с вами набросали целый очерк о текущем моменте.
- И о задачах ВЧК в этот момент, - добавил Дзержинский.
- Ну, вот и хорошо, - удовлетворенно сказал Ленин. - А теперь пора и по домам. Новый рабочий день начинается.
- Пожалуй, пора.
- Вам позавидуешь, - улыбаясь, сказал Ленин, - вы к себе, на Лубянку. И никакого тебе домашнего контроля. А мне, представьте, надо на цыпочках пройти, чтобы Надюшу не разбудить. Она, знаете, - Ленин сказал это неожиданно тепло и мягко, - часто прибаливает, и не хочется беспокоить ее лишний раз. - Ленин вдруг оживился: - А знаете, давайте-ка вдвоем, Феликс Эдмундович, кофейку отведаем. Преотличнейший кофеек - жареные желуди и немного ячменных зерен. Представляете - лесом пахнет и созревшим колосом. Не верите? Соглашайтесь, помолодеете от такого напитка.
- Спасибо, Владимир Ильич, но я уже и так запаздываю - у меня в шесть утра деловая встреча.
- Ну что с вами поделаешь, - огорченно сказал Ленин, - придется пить кофе одному.
Ленин проводил Дзержинского до двери и вдруг остановился. Дзержинский понял, что Ленин собирается сказать ему что-то очень важное и потому, хотя и держался за ручку двери, не открыл ее, а обернулся к Ильичу.
Лицо Ленина было усталым, более того, изможденным, но - поразительно! - глаза его излучали задор, смотрели с вызовом темпераментного, закаленного бойца.
И Дзержинский подумал, что хотя и прежде были такие моменты, когда ему доводилось видеть Ленина и усталым, и гневным, и даже грустным, - все равно, и сквозь усталость, и борясь с гневом, и преодолевая грусть, неудержимо и победно светилось во всем его облике, и особенно в глазах, радостное, счастливое, безбрежное ощущение жизни и борьбы. И это было естественным состоянием человека, ум и душа которого полны поистине беспредельной, ошеломляющей и всепокоряющей веры в правоту тех идеалов, которым он посвятил свою жизнь.
- Архитяжкое время, - сказал Ленин. - Мучительная, трудная, адская, изнурительнейшая работа… - Посмотрел Дзержинскому прямо в глаза и добавил: - И все же - это счастье, дорогой Феликс Эдмундович. Да, да, мы имеем право гордиться и считать себя счастливыми. Мы строим новую жизнь. И знаете, нет сомнения, что, проходя через тяжелые испытания, революция все же вступает в полосу новых, незаметных, не бросающихся в глаза побед. Честное слово, не менее важных, чем блестящие победы эпохи октябрьских баррикад…
Ленин произнес все это негромко, доверительно, словно посвящая Дзержинского в самое сокровенное своей души. Воодушевленный словами Ленина, каждой клеточкой своего разума сознавая их гордое и прекрасное значение, Дзержинский проникновенно, тихо сказал:
- Если бы человечеству не светила звезда социализма, не стоило бы и жить…
Они с минуту постояли молча, пожимая руки друг другу. Стекла окон все еще позванивали от раскатов грома, стучал, не переставая, дождь, а они стояли в трепетном блеске молний, словно мысленно говоря сейчас все то, что не успели или не решились произнести вслух. Потом Ленин открыл дверь, негромко сказал:
- Сейчас, как никогда, Феликс Эдмундович, нужны щит и меч нашей ЧК. И прошу, очень прошу, - в голосе Ленина снова зазвучали отеческие нотки, - берегите себя, Феликс…
А. Марченко
СПРАВЕДЛИВОСТЬ
1
Дзержинский отложил в сторону папку, встал из-за стола и подошел к окну. Над Москвой тихо опускались сумерки, сливаясь с клубящимися над крышами домов дымками. Подслеповатые огоньки изредка вспыхивали в черных проемах окон. Полуголые деревья в сквере роняли на землю последние листья.
Феликс Эдмундович закрыл утомленные глаза, и тотчас возникла перед ним западная застава.
Трудно, невыносимо трудно там сейчас… Замучили дожди. Дырявые крыши землянок протекают. На десятки километров в лесную глухомань уходят ночью всего три пары пограничников. Председатель ВЧК представил себе, как скакал и ту ночь по черному лесу начальник заставы Соболь…
Дзержинский провел ладонью по щеке, словно пытаясь отогнать усталость, и, подойдя к столу, нажал кнопку звонка. Появился секретарь.
- Пригласите ко мне Орленко.
Почти сейчас же в кабинет вошел следователь Орленко, высокий, плотный мужчина с зелеными, как малахит, глазами, бывший моряк-балтиец.
- Я уезжаю в командировку и хочу поручить вам одно дело, - сказал Дзержинский. - Слушайте.
Председатель ВЧК говорил лаконично, чуть торопливо, высоким, суховатым голосом. И Орленко, словно наяву, увидел все, что произошло на заставе.
…Соболь, стараясь сохранить равновесие, схватился за угол землянки. У входа были разбросаны ветки орешника, и все же удержаться на ногах удавалось с трудом: глинистая почва раскисла от непрерывных дождей.
Хмурый боец держал коней в поводу. Кони прядали ушами, стремясь стряхнуть с них воду. Боец прислонился к скользкому стволу осины и стоял неподвижно, надвинув на самые брови промокшую буденовку.
Соболь занес ногу в стремя и опустился в седло.
Ехали молча. Соболь не терпел болтовни. Хотелось пить, и он злился на самого себя: перед тем как ехать на участок, забыл напиться. Третий день повар потчевал их селедкой и цвелыми сухарями.
Но это было не столь важно. Один из бойцов - Гречихин - на пару с местным охотником Василием Игнатьевичем был отряжен на отстрел дичи, и Соболь несколько дней томительно ждал их возвращения. Совсем туго было с патронами, и надеяться на то, что боезапас в ближайшее время будет пополнен, не приходилось.
Вечерело. Угрюмые тучи неподвижно лежали над лесом, сгущая раннюю темноту. Водяная пыль беспрерывно сыпалась сверху.
Всадники въехали в косматую, набухшую влагой чащу. И тут Соболь резко натянул повод: впереди глухо пророкотало эхо выстрела. Боец тут же пришпорил коня и поехал рядом с командиром.
- Из ружья, - предположил боец, прислушиваясь. - Может, Гречихин? Нет, Гречихин на дальних болотах…
- Может, и Гречихин, - сказал Соболь. - Вперед!
Кони рванули по размытой дороге, стреляя ошметками грязи. Выстрел не удивил Соболя: граница есть граница, время - тревожней некуда. Его охватило предчувствие схватки.
С широкой просеки вскоре пришлось съехать. Кони перешли на шаг. Соболя так и подмывало выстрелить, но он сдерживался: а вдруг не свои? Да и каждый патрон, как драгоценный камень, даже дороже.
Пограничники останавливались, прослушивали притихший лес. Неожиданно Рокот - конь Соболя - заржал, весело и отчаянно. И едва смолкло ржание, как совсем неподалеку послышался знакомый голос:
- Товарищ начальник!
"Гречихин!" - узнал Соболь.
Всадники выехали на поляну. Здесь было чуть светлее. Гречихин, нескладный парень, с трудом передвигая длинные ноги, брел навстречу.
Соболь спешился, не останавливая коня. Боец на лету подхватил повод.
- Что с тобой, Гречихин?
- Ушел, гад, - выдохнул Гречихин, хватаясь за ветку. - И Василия - наповал…
- Один? - отрывисто пробасил Соболь. - Где?
- Один… В Тарасовом овраге. Три пистолета имеет… гадюка.
- Ночью не вылезет, - убежденно сказал Соболь. - Трясина.
- Один патрон остался, - сокрушенно продолжал Гречихин, поправляя за спиной старенькое ружье.
- Садись на коня и веди, - приказал Соболь.
Выходы из Тарасова оврага знали только местные жители и пограничники. Одна из троп вела через густой ельник к крутому склону. Здесь Соболь и решил подождать, пока рассветет.
Всю ночь они сидели в засаде. Дождь не переставал ни на один миг. Одежда промокла насквозь. Зверски хотелось курить, но спички в кармане промокли. Гречихина знобило - разгоряченный, потный, он вынужден был сидеть на трухлявом пне почти без движения.
Ночь показалась вечностью. Было тихо, лишь изредка проголодавшиеся кони позвякивали удилами.
Рассвет пробирался в лес боязливо, будто на цыпочках. Деревья дремали, смирившись с дождем. Ночная мгла еще не рассеялась, как Соболь с Гречихиным спустились в овраг, оставив коней с бойцом.
Они долго кружили по оврагу, пока не наткнулись на едва приметный след - вмятины резиновых сапог на прелых листьях. Еще несколько шагов - и из кустов метнулось в сторону что-то серое, гибкое, упругое, как рысь.
- Он! - чуть не задохнулся от волнения Гречихин.
- Только живьем, - прохрипел Соболь.
Прячась за стволами деревьев, пограничники ринулись в чащу. Нарушитель огрызался: пули, противно взвизгивая, впивались в мокрые ветки. Соболь не отвечал.
Погоня продолжалась долго. Стало светло. Соболь выскочил из-за дерева и тут же, пошатываясь, прислонился к нему спиной. Левая рука стала непослушной, вялой. По шинели, смешиваясь с водой, потекла извилистая струйка крови. Соболь нажал на спуск. Нарушитель упал, но стремительно приподнялся, что-то отшвырнув в сторону. Гречихин подбежал к нему, навалился всем телом.
- Что он бросил? Что? - напрягая силы, спросил Соболь и опустился на землю.
- Портсигар, - ответил Гречихин, связывая нарушителя.
- Смотри… Сохрани портсигар… - совсем тихо сказал Соболь.
…Дзержинский раскрыл папку. Орленко придвинулся к нему.
- Нарушитель пойман с поличным, - сказал Феликс Эдмундович. - В мундштуке папиросы найдено шифрованное письмо. В подобных случаях, спасая собственную шкуру, диверсанты чаще всего бывают болтливы. Однако не все. Я думаю, что арестованный шел на связь с контрреволюционной организацией в Москве. Но это надо еще установить. Возьмите адреса явок. Его фамилия Эрни. Вот все материалы по делу.
- Ясно, Феликс Эдмундович, - сказал Орленко. - Я из него все выжму…
- Подождите, - перебил его Дзержинский, слегка откинувшись в кресле. - За время работы у нас вы неплохо зарекомендовали себя. Но вам еще мешает излишняя горячность. Задержанный может оказаться человеком с крепкой волей. Помните, что вы победите его лишь в том случае, если на следствии будете владеть собой лучше, чем он.