В жизни героя войны на Фолклендских островах Ника Сендмена наступила черная полоса. Отец сидит в тюрьме за мошенничество, бывшая жена вымогает у него последние деньги, а сам он после пулевого ранения страдает от жутких болей в спине. Нет ни средств к существованию, ни здоровья, ни реальных перспектив на будущее. Одна лишь яхта под названием "Сикоракс" скрашивает серые будни Ника - яхта и мечты уплыть на ней куда-нибудь подальше, к новой жизни. Ради денег Ник соглашается принять участие в откровенно авантюрном проекте звезды британского телевидения Тони Беннистера, задумавшего пуститься на своем океанском гоночном судне "Уайлдтрек" в рискованное плавание из Англии к берегам Ньюфаундленда.
Но опасности холодных вод Северной Атлантики меркнут перед лицом угрозы со стороны корабельного магната Кассули, который не остановится и перед убийством, лишь бы отомстить ненавистному конкуренту...
Содержание:
-
Пролог 1
-
Часть первая 2
-
Часть вторая 18
-
Часть третья 40
-
Часть четвертая 59
-
Эпилог 68
-
Примечания 68
Бернард Корнуэлл
Свинцовый шторм
Посвящается памяти Дэвида Уотта
Пролог
Мне сказали, что я никогда не смогу ходить. Что буду передвигаться на инвалидном кресле, пока не сыграю в ящик и надо мной не захлопнется крышка гроба. Мне посоветовали освоить какое-нибудь ремесло. Что-нибудь подходящее для калеки, например компьютеры.
Я пролежал в больнице почти год. В правое бедро мне вставили металлический штырь и пересадили кожу на обгоревшие места на бедрах и заднице. Это была комбинация грубой плотницкой работы и микрохирургии на позвоночнике. А едва появились первые результаты - я уже мог шевелить пальцами на левой ноге, - они опять разрезали меня и кое-что доделали. И вот прошло уже несколько месяцев, а я все никак не могу встать на ноги.
Врачи сказали, что я должен свыкнуться с мыслью, что уже никогда не смогу ходить. А уж тем более - выходить в море на яхте. Ты заработал паралич нижних конечностей, Ник, поэтому распрощайся со всем этим, сказали они. А я сказал, что они несут чепуху.
- Не падай духом, Ник! - произнес доктор Мейтленд с серьезным видом. - Послушай, в этом нет ничего позорного. Наоборот! - Он полистал журнал по парусному спорту, который лежал на моей тумбочке поверх других журналов по этой же тематике. - Ты сможешь плавать снова. Сможешь выйти в море уже этой весной! - обнадежил он.
Это был первый лучик надежды, и я радостно воскликнул:
- Правда?
- Конечно, мой дорогой Ник. Существуют моторные яхты, адаптированные для таких случаев, как твой.
Моя радость угасла.
- Как мой?
- На них устроены специальные пандусы для инвалидных колясок и набрана специально обученная команда добровольцев. - Мейтленд всегда говорил о таких вещах как о чем-то само собой разумеющемся, словно все в мире только и делали, что разъезжали на инвалидных колясках, с катетерами, вставленными в мочевой пузырь. - А может, ты позволишь войти журналистам? - с надеждой добавил он. - Все хотят взять у тебя интервью.
- К черту всех. Никаких журналистов. Это мой принцип, вы поняли? Я не желаю встречаться ни с одним из этих чертовых журналистов.
- Хорошо, никакой прессы. - Мейтленду не удалось скрыть разочарования. Он не возражал против рекламы своего "параличного рая". - А хочешь, я составлю тебе компанию? Давненько я не выходил в море под парусами.
- Отправляйтесь лучше сами по себе, - мрачно заявил я.
- Ник, ну нельзя же так. - Он задернул занавеску, хотя этого и не требовалось.
Я закрыл глаза.
- Я выйду из вашей чертовой больницы на своих ногах.
- Это не помешает тебе отправиться в плавание на яхте уже этой весной, ведь так? - Мейтленд, как, впрочем, и все его коллеги, любил в конце каждой фразы прибавлять такие обнадеживающие вопросительные словечки, которые должны были привести нас к единой точке зрения. Признать, что я приговорен, было уже полдела. - Ведь так? - повторил он.
Я открыл глаза.
- Знаете, док, последний раз я плыл на сорокафутовой яхте моего товарища из Исландии. Мы потерпели крушение недалеко от Фарерских островов и потеряли все мачты. Мы обтесали обломки, поставили аварийные мачты и за пять дней доплыли до Северного Уиста. Да, док, это была хорошая работа. - При этом я не упомянул, что мой друг сломал руку, когда яхта получила пробоину, и все это происходило ночью в кромешной тьме. Главное, что нам удалось вывести яхту из северных морей и добраться на ней домой.
Мейтленд терпеливо слушал меня.
- Но ведь это было раньше, не правда ли, Ник?
- Вот именно поэтому, док, я и не собираюсь сидеть на барже для калек и пялиться на красивые яхты. - Я понимал, что мои слова звучат грубо и неблагодарно, но это меня не волновало. Я твердо решил, что буду ходить сам.
- Если ты настаиваешь, Ник, если настаиваешь... - Мейтленд произнес это с такой интонацией, которая как бы говорила, что я сам себе враг. Он был уже у двери, как вдруг остановился и обернулся. Его круглое розовое лице выражало крайнее удивление. - О, да у тебя нет телевизора!
- Я ненавижу ваши чертовы телевизоры.
- Но это же прекрасное средство терапии, Ник.
- К черту терапию. Мне нужна пара башмаков, чтобы учиться ходить.
- Ты уверен, что тебе не нужен телевизор? - недоверчиво спросил Мейтленд.
- Абсолютно уверен.
А днем они прислали нового психиатра.
- Привет, г-н Сендмен, - радостно произнесла она. - Я доктор Джанет Плант. Меня только недавно приняли сюда на работу в отделение адаптации.
У нее был приятный голос, но видеть я ее не мог, так как лежал спиной к двери.
- Вы новая мучительница?
- Я новый терапевт по адаптации, - ответила она. - Что вы делаете?
Правой рукой я держался за спинку кровати, а правую ногу пытался опустить на пол.
- Учусь ходить.
- Мне кажется, для этого существует физиотерапевтическое отделение.
- Там меня могут научить только писать, не слезая с инвалидного кресла. Они обещали, что если я буду пай-мальчиком, то весной мы перейдем к цифре два. - Я вздрогнул от ужасающей боли. Даже малейшая нагрузка на ногу вызывала такую боль, будто в спину вбивали гвоздь. Психиатр вполне могла посчитать меня мазохистом, потому что, почувствовав боль, я сразу же усилил нажим.
О Боже, как же я был слаб. В правой ноге ощущалась дрожь. Врачи считали, что нервы в ноге повреждены, но я обнаружил, что если сжимаю коленку руками, она фиксируется. Теперь я руками опустил коленку вниз и оттолкнулся от кровати, при этом не отпуская спинку. Нагрузка на левую ногу увеличилась, и боль как огнем прошла по сухожилиям. У меня не было ни устойчивости, ни сил, но все же я отталкивался от кровати, так крепко вцепившись при этом рукой в спинку, что костяшки пальцев побелели. Я не мог вздохнуть. В прямом смысле слова. Боль была такая острая, что мое тело не могло приспособиться к нормальному дыханию. Боль поднялась до груди, шеи и, как огнем, охватила голову.
Я упал на кровать. Боль постепенно отступала по мере того, как дыхание выравнивалось, но глаза я не открывал, чтобы никто не увидел моих слез.
- Первым делом я должен, - я пытался придать своему голосу бесстрастное выражение, - научиться выпрямляться. А затем - передвигать ногами. Остальное уже проще. - Лучше бы мне молчать, так как каждое слово, которое я выдавливал из себя, напоминало всхлипывания.
Я услышал, что доктор Плант пододвинула стул и села. Я также заметил, что она даже не сделала попытки помочь мне, что было частью лечения. Нужно потерпеть поражение, чтобы познать свои возможности, которые потом должен с прискорбием принять.
- Расскажите мне о своем судне, - сказала она совершенно прозаическим тоном. Таким же тоном она, наверное, спросила бы, если бы я вдруг объявил себя Наполеоном Бонапартом: "Расскажите мне, как вы выиграли бой при Аустерлице, ваше величество?"
- Это яхта, - проговорил я неохотно. Постепенно дыхание мое нормализовывалось, но глаза были все еще закрыты.
- Мы плавали на "Контессе-32", - вдруг сказала доктор Плант.
Я открыл глаза и увидел женщину с короткой стрижкой, которая по-матерински понимающе смотрела на меня.
- А где пришвартована ваша "Контесса"? - спросил я.
- Итченор.
Я улыбнулся.
- Однажды я сел на мель в песках Ист-Поул.
- Невнимание.
- Это случилось ночью, - попытался я оправдаться, - и притом была буря, и я не заметил ориентиров. Был очень сильный прилив, а мне было всего пятнадцать. Мне не следовало соваться в пролив, но я боялся, что мой старик спустит с меня шкуру, если я не вернусь к ночи.
- А он бы это сделал? - спросила она.
- Может, и нет. Он не любил розги. Хотя я частенько заслуживал порки, но на самом деле у него был мягкий характер.
Она улыбнулась, как бы намекая, что наконец мы коснулись той области, которая ей понятна, - области отношений с родителями.
- Когда вам исполнилось пятнадцать, ваша мать уже ушла от вас. Правильно?
- Я, наверное, чертовски непонятен вам, да?
- Вы действительно так думаете? - спросила она.
- Что я думаю, - ответил я, - так это то, что ненавижу, когда кто-то пытается выяснить, что я думаю. Мой отец проходимец, моя мать сбежала от нас, мой брат мерзавец, моя сестра и того хуже, а моя жена бросила меня и вышла замуж за этого члена парламента. Но здесь я не по этой причине, доктор. Я здесь потому, что получил пулю в спину, а наша Национальная служба здравоохранения собрала меня по кусочкам. Но это не значит, повторяю, не значит, что вы имеете право копаться в моих запутанных мозгах. - Я уставился в потолок. Почти год я сверлил взглядом этот чертов потолок. Он был кремового цвета, и по нему бежала тоненькая трещина, напоминающая силуэт обнаженной женщины со спины. По крайней мере, у меня возникла такая ассоциация. Но я решил, что лучше не говорить об этом доктору Плант, а то вдруг она привяжет меня к кровати и приставит к голове электроды. - Однажды мне пришлось перегонять "Контессу-32" в Голландию, - проговорил я. - Прекрасные яхты.
- Да, вы правы, - с энтузиазмом подхватила она. - Расскажите мне о своей яхте.
И возможно, потому что она сама плавала на яхте, я вдруг начал ей рассказывать. Весь фокус в том, что я выжил благодаря этой Национальной службе мучительства, и он заключался в том, что у меня был уголок, куда они не могли проникнуть, одна вселяющая надежду мечта, и этой мечтой была яхта "Сикоракс".
- Яхта называется "Сикоракс", - сказал я. - Тридцать восемь футов, обшивка из красного дерева на дубовой основе, с палубами из тика. Это кеч. Построен в 1922 году. Ее делали для богатого человека, поэтому средств не жалели. Она была оснащена кливером, стакселем, гротом, топселем и бизанью, все паруса из очень прочной холстины. В каюте были бронзовые люки и керосиновые лампы на шарнирах. - Я опять закрыл глаза. - И у нее самые совершенные линии. Корпус темно-голубой, а паруса белые. У нее длинный киль, похожий на танк Шермана, и она порой ведет себя так же непредсказуемо, как та чертова ведьма, в честь которой ее назвали.
Я улыбнулся, вспомнив, как напрягается при сильном ветре "Сикоракс".
- Ведьма Сикоракс. - Доктор Плант напряженно думала, пытаясь вспомнить, откуда взялось это имя, и на лбу у нее появились морщинки. - Это Шекспир?
- "Буря". Сикоракс была матерью Калибана и сажала своих врагов в лодки, как в тюрьму. Но заметьте, что, по иронии судьбы, лодка обрекает вас на заключение из-за долгов.
Доктор Плант улыбнулась с пониманием.
- Я надеюсь, вы позаботились о том, чтобы ее вытащили на берег, пока вы в больнице?
Я покачал головой.
- Не успел. Но она обшита медью и стоит у частного причала. Она побита немного, но я смогу починить ее.
- Вы умеете плотничать? - В ее голосе послышалось удивление.
Я повернул голову и посмотрел на нее.
- То, что я служил армейским офицером, доктор Плант, не значит, что я ни на что не гожусь.
- И вы хороший плотник? - допытывалась она. Я продемонстрировал ей мозоли на руках, и, хотя мозоли были твердые, кончики пальцев оставались белыми и нежными.
- Да, я знаю плотницкое дело. И кроме того, я неплохой механик.
- Значит, вы очень практичный человек, не так ли? - спросила она профессиональным тоном.
- Вы опять вмешиваетесь, - предупредил я. - Вы поете ту же песню, что и доктор Мейтленд: "Ник, тебе надо научиться ремеслу. Изучи бухгалтерское дело или стань программистом. Ник, поговори с журналистами. Они заплатят тебе за интервью, и на эти деньги ты сможешь купить прекрасное инвалидное кресло с электроприводом". Короче говоря, сдавайся, Ник, поднимай лапки кверху. Но если бы я захотел так поступить, то остался бы в армии. Они предлагали мне канцелярскую работу.
Она встала и подошла к окну. Холодный зимний ветер бросал на стекло капли дождя.
- Вы очень упрямый человек, г-н Сендмен.
- Это верно.
- Но как ваше упрямство будет уживаться с тем, что вы никогда не сможете ходить? - Она повернулась, вопросительно глядя на меня. - Что вы никогда не сможете управлять свой яхтой?
- В будущем году, - продолжал я, как будто не слыша ее вопроса, - я собираюсь отправиться на юг. Я поплыву в Новую Зеландию. Никакой особой причины тут нет, так что не спрашивайте. - По крайней мере, я не мог придумать никакой причины. Знакомых в Новой Зеландии у меня не было, но почему-то это место было для меня как земля обетованная. Я знал, что жители этой страны любят играть в регби и крикет, что там прекрасные возможности для плавания под парусом. И вообще мне казалось, что это именно то место, где честный человек может вести честную жизнь и где ему не придется страдать от напыщенных самоуверенных дураков. Но, возможно, добравшись туда, я почувствую себя обманутым. Однако с разочарованиями лучше подождать, пока я не достигну тех берегов. - Сначала я поплыву на Азоры, - продолжал я мечтательно, - затем доберусь до Барбадоса, пройду к югу от Панамы, а потом возьму курс на Маркизские острова...
- А не мимо мыса Горн? - вдруг резко спросила доктор Плант.
Я предостерегающе глянул на нее.
- Опять вмешательство?
- Но это не праздный вопрос.
- Вы думаете, я не захочу снова очутиться в Южной Атлантике?
Она помолчала.
- Мне это и в голову не пришло.
- Знаете, доктор, ночью меня посещают сны, а не кошмары. - Это была неправда. Я все еще просыпался по ночам от дрожи и воспоминаний об острове в Южной Атлантике, но это ее не касалось.
Доктор Плант улыбнулась.
- Иногда сны становятся явью, Ник.
- Оставьте свой покровительственный тон, доктор.
Она засмеялась и в этот момент была больше похожа на любителя морских путешествий, чем на психиатра.
- Вы действительно чертовски упрямы, не так ли?
Да, я был упрямым, и через две недели, хотя я никому об этом не говорил, мне удалось, прихрамывая, подпрыгивая на здоровой ноге и волоча больную, добраться до окна. На это ушло три минуты, и когда я ухватился за подоконник и приложил лоб к холодному стеклу, то дышал хрипло и с большим трудом, а по всему телу разливалась боль. Была безоблачная зимняя ночь, и полная луна заливала серебристым светом деревья на территории больницы. Автомобиль завернул за угол соседнего поместья, и свет его фар на мгновение ослепил меня, а потом машина скрылась из виду. Когда мои глаза привыкли к ночной темноте, я попробовал разыскать Альдебаран. Когда-то я наблюдал за спускающимся к горизонту вечерним солнцем в зеркале секстанта, а сейчас я был просто трясущийся калека, но все же где-то далеко на западе или на юге меня ждала моя яхта. Она дергалась на тросе, терлась привальным брусом о каменный причал и ждала, как и я, возможности освободиться и поплыть навстречу ветрам под холодным светом Альдебарана.
И что бы ни говорили эти чертовы доктора, настанет день, когда я отправлюсь на "Сикораксе" в Новую Зеландию. Только мы двое, свободные от всего, поплывем по этим безбрежным водам на юг.
Часть первая
Меня выписали из больницы через четырнадцать месяцев.
Я был уверен, что доктор Мейтленд предупредит журналистов, и сбежал оттуда двумя днями раньше. Я не хотел никакой шумихи, мне нужно было просто вернуться в Девон, зайти в кафе и сделать вид, что я отсутствовал всего неделю-другую.
Итак, я ковылял к больничным воротам, пытаясь уверить себя, что боль в спине вполне можно терпеть, а моя дергающаяся походка не так уж смешна. У ворот я сел на автобус, затем пересел на тотнесский поезд, а там - снова на автобус, который, дребезжа, петлял по извилистой дороге среди крутых, изрезанных речушками холмов Саут-Хемс. Был конец зимы, и кое-где вдоль дороги лежал снег. Когда из окна я увидел девонские холмы, в горле у меня предательски защипало, и я порадовался, что не сообщил никому о своем возвращении.
По моей просьбе водитель высадил меня в начале Ферри-Лейн. Он смотрел, как я с трудом спускаюсь по ступенькам автобуса, а когда, тяжело дыша, я едва не грохнулся с нижней, самой высокой, участливо поинтересовался:
- Дружище, с тобой все в порядке?
- Еще бы! - заверил я его. - Просто охота пройтись.
Дверь с шипением закрылась, и автобус загромыхал дальше, по направлению к деревне, а я, хромая, потащился по улице, ведущей к старому парому, откуда была хорошо видна моя "Сикоракс", пришвартованная у противоположного берега.
Вновь увидеть свой дом! Потрепанная зимними штормами, исколотая льдинами, "Сикоракс" оставалась моим домом, единственным и самым желанным. Все эти долгие месяцы только мысли о ней и придавали мне сил.
И вот я спешил к своему пристанищу, точнее сказать, ковылял. Ходьба причиняла мне нестерпимые муки, и я знал, что отныне так будет всегда. Я обречен жить с этой болью, и потому разумнее всего постараться забыть о ней, а лучший способ для этого - просто думать о чем-нибудь еще.
Как ни странно, у меня это получилось. Пройдя полпути, я свернул за угол, и неожиданно солнечный луч, отразившись в окнах старого отцовского дома на том берегу, с невероятной яркостью ударил мне в глаза.
Я остановился, разглядывая отцовский особняк. Новый владелец удлинил здание, пристроив к нему большое крыло, причем его фасадная часть, обращенная к обширному лугу, спускающемуся к воде, была полностью стеклянной. Но мачта, с вантами, салингами и реем, поставленная моим отцом, сохранилась. Правда, на ее верхушке уже не развевался флаг - это значило, что дом пустует. Но теперь все это чужая территория, и доступ туда для меня закрыт.