Действовал Игнат осторожно. Где двусмысленной репликой взбудоражит нестойкие умы, где посочувствует провинившемуся, проворовавшемуся или пропойце: за что, дескать, зря таскают да позорят личность. Где бросит словцо об условиях жизни, скудном харче. Благо, такого было хоть отбавляй.
Иному нужному человеку, бывало, кое-что сунет для семьи, для детишек. Вот так исподволь завязывал знакомства, приобретал авторитет, закреплял нужные связи с надежными людьми. А кое-что делал собственными руками.
Правда, не все получалось. Не ахти каким грамотеем был есаул из глухой кубанской станицы. Как-то подговорил Игнат верного человека, электромонтера, устроить замыкание в электропроводке, чтобы вызвать пожар в сколоченных из досок складах электрокабельного оборудования.
Монтер сам на это дело не пошел, но объяснил Игнату, как сделать замыкание. Долго ковырялся Скворцов в рубильнике, провода пожег, самого ударило, а пожар не получился. К тому же за действиями завскладом внимательно наблюдала молодая работница Ася Раздольная. Сумел вроде открутиться от нее Скворцов, сослался на случайность и незнание. Но видел: не верит она. Через несколько дней после этого случая Ася была найдена мертвой - ее придавило штабелем сорвавшихся с высоты второго этажа кирпичей. Девушку похоронили, наказали техника, ведавшего безопасностью на стройке, и событие стало стираться из памяти, заслоняться другими.
А тут на седьмом участке невесть от чего возник пожар. Сгорели столярные изделия, которые поступили для оборудования уже подведенного под крышу будущего моторного цеха. По этому случаю на строительство приехали сотрудники ГПУ. Разбирались, искали и, прихватив с собой тех, кто отвечал за охрану объекта, уехали. Скворцов и на сей раз остался в тени.
В декабре тридцать седьмого года - в день празднования Дня Конституции - руками верных подручных, братьев Иворовских, кулацких сынков, бежавших из ссылки и забившихся в эти дальние уральские края, был открыт вентиль цистерны с серной кислотой. Опять вспыхнул пожар. Пылала, казалось, даже земля. Пламя перебросилось на стоявшую неподалеку емкость с дизельным топливом. Снасти почти ничего не удалось. Двое из тушивших пожар - молодые супруги Светловы - получили серьезные ожоги и вскоре скончались. Их торжественно похоронили. На траурном митинге выступающие слали проклятия империалистам, их посыльным - врагам народа, призывали к бдительности. Говорил речь и старый кадровый рабочий строительства Скворцов. Он тоже слал проклятия и призывал к бдительности. А вскоре органы ГПУ, по анонимному письму Игната, арестовали зазевавшегося сторожа сгоревших цистерн - потомственного уральца - за "содействие врагам народа". Позже были арестованы заведующий технической конторой и диспетчер. Это уже не входило в планы и расчеты Игната. Он струхнул основательно: чем черт не шутит. А вдруг диспетчер расскажет на допросах о недавнем разговоре с Игнатом о том, что эту стройку он, Скворцов, считает ненужной, что она "у черта на куличках", что только зря народ сюда согнали в эти богом забытые и людьми проклятые края. Что тогда?
Обошлось...
Спустя некоторое время Скворцов попытался привлечь для своих дел кондуктора, часто совершавшего рейсы с товарными поездами на ближайшую от стройки станцию. Пытался, но получилась осечка. Кондуктор, старый железнодорожник, прибывший на стройку вместе с другими специалистами-путейцами по направлению НКПС из Подмосковья, дал Игнату отпор. Предупредил, что хотя он, Скворцов, является старым кадровым рабочим, но ведет вредные разговоры с ним, за что можно, как выразился он, и тюрьму схлопотать. Игнат спохватился, что сболтнул лишнее и свел разговор на шутку, дескать, хотел проверить его пролетарскую устойчивость. А в один из ближайших рейсов труп несговорчивого железнодорожника обнаружили обходчики на путях - его переехал поезд чуть выше пояса. Видимо, сорвался кондуктор по неосторожности с площадки товарного вагона. Братья Иворовские чисто сработали, но, конечно, не за малое вознаграждение.
Итак, Дупель действовал, но хозяева были им не очень довольны, все торопили его, требовали более ощутимых ударов по стройке.
К осени на объект стали прибывать по вербовке большие группы молодежи, закончившей школы ФЗО в разных концах страны. Будущему уральскому предприятию требовались кадры. Скворцову становилось все труднее и труднее выполнять задания своих заграничных хозяев. Молодежь день и ночь, почти без отдыха, трудилась под дождем и снегом. В цехах, случалось, сменялись и спали, но не ныли, не хныкали. Смотрел Игнат, удивлялся: они работали, как черти, и висевший над их головами большой лист фанеры с коротким призывом "Даешь социализм!" был для них убедительнее самых убедительных Игнатовых посулов. Нет, не нашел он путей к сердцам и умам молодых строителей.
Были среди прибывших и люди зрелого возраста. Скворцов приметил мужчину, чуть моложе его годами, по говору - казак с Дона или Кубани. Это был, как позже выяснил Игнат, бежавший из ссылки, .осужденный за участие в попытке организации кулацкого восстания, бывший белоказачий подъесаул, казак станции Раздольной - Степанишин Сидор Панкратьевич.
Пригрел его Скворцов, достал документы на имя Таль-нова. Устроил к себе на склады в бригаду грузчиков подсобным рабочим. А через некоторое время в двенадцатой бригаде, строящей цех термической обработки, заболело около десятка рабочих, на третий день двое из них скончались, через несколько дней умерли еще трое. Врачи объявили карантин. Лаборатория дала заключение: пищевое отравление - в котел кем-то был подсыпан яд. Как администрация не стремилась сгладить этот случай, укрыть его от рабочих, чтобы не возникла паника, слухи об отравлении все же просочились в бараки. Началось волнение, многие испугались врагов, "которые могут всех отравить". Малоустойчивая часть вербованных спешно покинула стройку. Только активное вмешательство руководства, коммунистов и комсомольского актива позволило успокоить страсти. Людей призвали еще больше крепить бдительность.
Тальнову и Дупелю приходилось все труднее.
... Однажды встретились на пустыре за складами Скворцов и иностранный специалист, инженер проектного бюро Румпель. Всего одно слово сказал инженер, но какое это было слово - пароль! Игнат весь обратился в слух.
- Слушайте, что я скажу,- инженер оглянулся по сторонам,- шеф требует, чтобы вы проникли глубже в инженерно-техническую или более крупную хозяйственную среду. Мелкие укусы, как видите, не достигают цели. Действуйте.
И ушел, попыхивая трубкой, по своим делам. Скворцом задумался. Так, так... Значит, Румпель - человек "оттуда". И такое задание. Но легко сказать "проникни". Как же проникнуть? Надо для этого учиться в вузе... Может, попросить у Румпеля достать документы об окончании вуза и переехать в другое место - на другую стройку, но... так легко погореть - образования-то нет, дм и опыта технического руководства тоже.
Но выход нашелся сам собой. Осенью 1938 года Скворцом, как "старый кадровый рабочий", по его просьбе был командирован на годичные курсы повышения квалификации работников сферы материально-технического снабжения промышленности.
Тальнов, проводив своего патрона, остался один.
И вдруг, месяца четыре спустя, Тальнова пригласили к находившемуся на стройке парторгу ЦК Широкову. Принял он Тальнова вежливо. Расспросил о житье-бытье, в том числе, как бы между прочим, поинтересовался Скворцовым. Спросил, что он о нем знает. Тальнов,понял, что запахло "жареным". Он сделал удивленный вид - его, простого рабочего, спрашивают о бывшем начальнике, посланном учиться на большого руководителя. В общем, прикинулся простаком и ничего вразумительного не сказал.
- Ну, хорошо, товарищ Тальнов,- поднялся за столом Широков.- Извините, что отнял у вас время.
Возвратившись к себе в общежитие, Тальнов стал лихорадочно обдумывать положение. Что это? Шефа взяли или просто какое-то недоразумение?
Вскоре на стройке узнали о том, что Скворцов с места учебы сбежал. Приехали работники ГПУ, провели обыски у некоторых лиц, в том числе в каморке, где жил Скворцов. Арестовали и увезли братьев Иворовских.
И уже ни для кого не было секретом, что Скворцов - враг, скрылся, разыскивается органами ГПУ.
А спустя полмесяца после этого события Тальнов по поручению отдела снабжения поехал в ближайший район в качестве приемщика материалов. На второй день он передал на стройку с попутчиками записку, в которой писал, что приболел и вернется через неделю-другую, как только поправится.
Больше его на стройке не видели. Махнул в родные края. Некоторое время скрывался вместе с бывшим своим односумом на Дону, в астраханской степи, в плавнях. Потом Тальнов подался в Крым. Там и застало его воскресенье 22 июня 1941 года.
Отшельники
Задолго до войны, еще в тридцатых годах, Акулина Мещерякова и Евстафий Желтов поженились и уехали из станицы в город, поселились в Ростове, на рабочей окраине. Она поступила санитаркой в медпункт табачной фабрики, а Евстафий все пытался замяться торговлишкой. Да не те настали времена. Не давала ходу частной инициативе рабоче-крестьянская власть. Пришлось незадачливому купчишке пойти на фабрику.
С приездом в город Желтовы вначале снимали угол у одной старушки, а затем получили и свою комнатку. Жили средне. Деловой и, в общем-то, неглупый Евстафий притерся в трудовом коллективе. Затаив все обиды на неудобства жизни тех времен, Евстафий трудился. Посещал собрания, старался выполнять план, помышлял на какие-нибудь курсы устроиться, чтобы стать высокооплачиваемым рабочим. Благо к сыновьям казаков после опубликования в 1925 году специального решения партии стали относиться с меньшим недоверием, считая их детьми трудового крестьянства.
Буднично, однообразно тянулись недели, месяцы, годы... Однажды поздним вечером, когда на дворе хлестал проливной дождь, постучали в окно. Вышла Акулина, открыла дверь и оторопела. На пороге стоял с котомкой в руках заросший, осунувшийся свекор - Желтов Гавриил Ионович.
- Ой, что же мы стоим, папаня?- спохватилась Акулина.- Заходите же до хаты, заходите! Евстафий, смотри, кто пришел!
Услышав возгласы жены, Желтов-младший вышел.
- Ты, папаня? Здравствуй!! Какими судьбами?
Отца еще в начале тридцатых годов раскулачили и выселили за пределы Краснодарского края куда-то на Ставрополыцину, в прикаспийские необжитые степи.
- Я, Евстафий, я. Не шуми.- Шагнув через порог, гость сказал:- Убавьте свет или прикройте окна, а то, бог знает, еще увидит кто.
Акулина метнулась завешивать окна, а Гавриил Ионович прошел в угол небольшой прихожей, где снял с себя мокрый зипун, поставил на пол котомку. Отец с сыном обнялись, облобызались троекратно. Затем Гавриил Ионович чмокнул в лоб Акулину и прошел в комнату, сев на предложенный ему сыном стул, стал осматриваться.
Комната просторная, пожалуй, побольше, чем была гостевая в его курене. У стены железная кровать, аккуратно застеленная и украшенная по обеим сторонам горками подушек. Посредине простой четырехугольный стол, покрытый цветной клеенкой. Вокруг него четыре стула со спинками, а с потолка свисает яркая электрическая лампа. Противоположный угол отгорожен перегородкой, оттуда виднеется краешек еще одной кровати.
Заметив его взгляд, Акулина поспешила успокоить свекра.
- Не беспокойтесь, у нас чужих никого, там Софьюшка спит.
- Софья? Младшенькая сватова, что ль? Ну-ну...
"Вот как живут, по-пански, даже керосином не пахнет,- подумал Желтов.- А я им: убавьте, мол, свет..."
Оглядывая стены, обратил Гавриил Ионович внимание ли многочисленные фотографии в почерневших от времени рамках. Поднявшись со стула, подошел к фотокарточкам и стал их разглядывать. На одной из них нашел себя. Он бережно снял рамку и, возвращаясь к столу, сказал: Не надо ее открыто держать. Не для чего беглого арестанта показывать.
Услышав это, Акулина и Евстафий переглянулись.
Поняли: отец скрывается. Невестка перевела разговор на другое.
- Ой, что же я сижу? Вам же умыться с дороги, да и поесть надо.
Она поднялась и поспешила к плите, стала ее разжигать, что-то ставить, подогревать, стараясь не греметь посудой. Евстафий с отцом продолжали сидеть у стола.
- Что же, батя, стряслось там у вас, расскажите, если можно?
- Почему же нельзя? Можно. Вы ведь свои как-никак, дети наши. Раскулачили нас, Евстафьюшка. Баз разгромили, супостаты, с родного гнезда согнали, все нажитое забрали. Проклятая голытьба да активисты! Как же, кулак ведь был, мироед! За то, что им, иродам, зерно молол да в тяжелое время чем мог помогал до урожая, отблагодарили меня.- Гавриил стиснул зубы так, что на скулах зло заходили желваки.- Одним словом, сынок, нет больше в нашей станице исправного мужика Гавриила Желтова, есть кулак, мироед, раскулаченный и высланный в дальние края. А ты думаешь, я сдался им так просто? Не из такого теста я зроблен. Голодранцы! Мать с Варюхой и Степаном повезли в эшелоне в астраханские степи, на высылку. А я, как видишь, здесь - сбежал тогда и вот уже много лет, как бездомный пес, маюсь. Неделю бродил по буеракам да глухомани. Возвернулся ночью в станицу, после раскулачки хотел было баз новый свой порешить. Не мне - так никому, думал, да опоздал. Кто-то это уже сделал за меня. Сказывала кума, что Петруха Крюков его поджег,- помнишь, варнак такой, сухопарый, батрачил у нас на мельнице? Ушел перед раскулачиванием от нас, разобиделся. Вот он и поджег. Не заплатил ты мне, Гавриил Ионович, за мой труд сполна, вот и ухожу,- иронически перекривил его Желтов, вспоминая былое.- Ушел, стало быть. А как начали нас вывозить, объявился...
Троих нас тогда вывезли - меня, Фаньку Горбатого - помнишь, что все лошадьми торговал да керосиновую лавку держал? Еще бывшего писаря атаманского, Покровского Михаила. Сват наш Игнатий Григорьевич еще давно пропал без вести. А то его тоже раскулачили бы. Так-то... Остальные записались в их колхоз и сдали все туда, в общую кучу. К весне уже вместе пахать собирались. Сидор Бояркин там у них верховодил... Когда нас вывозили, Петруха тоже на нашем базу был, скотину да другое имущество описывал. Когда выезжали за ворота, я ему сказал : "Ничего, потерплю, а там, глядишь, и вернусь сюда, тогда мы с тобой, Петруха, прелюбезно погутарим". А он, варнак, мне в ответ: "Не вернетесь вы сюда, Гавриил Ионович, не вернетесь! Некуда будет..." Слышь, "некуда" ... Он спалил, больше некому.
Пребыл я у кумы до кочетов в хате, день пересидел на чердаке, а в следующую ночь и ушел. Уж больно боялась кума, все просила покинуть ее курень, не губить, а то, гутарит, подведешь и меня под раскулачку. Дала хлеба, сала на дорогу, и с темнотой я ушел от нее.
Голос старого Желтова, звучавший монотонно, окреп:
- Гады проклятые! Мало я вас изничтожал в ту войну, собачье племя! Ну, погодите! Даст бог, перемена придет, я до вас доберусь, голоштанники, я вам покажу коммунии, будете всю свою жизнь помнить!
Евстафий оглянулся на дверь:
- Тише, батя. Неровен час, услышит кто... Ну, а где маманя да Варя со Степаном?
- Не знаю и не ведаю ничего, сынок. Как вывезли - так будто в воду канули.
- А сами-то вы где обретались?
- Да, везде бывало... Одним словом не скажешь,- Желтов уклонился от прямого ответа.- Побродил по свету вдоволь. Хватит с меня, пора на покой.
- Папаня,- перебила их беседу Акулина,- вода согрелась.- Может, помоетесь с дороги? Так я мигом все приготовлю.
- Да не мешало бы, дочка, давно уже я немытый. Только запасного исподнего у меня нету, замениться нечем.
Не беда, Евстафьево наденете, оно вам аккурат подойдет. Давайте, я вам в сенцах корыто приспособлю да и мойтесь себе, потом повечеряем.
Спустя чае все сидели за столом. Выпили по чарке за встречу, закусили и продолжали тихо, чтобы не разбудить Софью, все ту же беседу. О великих обидах, о порухе, которые причинила им "мужицкая" власть, прикидывали, что надо делать. Да так ничего и не решили. Встали из-за стола за полночь. Гавриил и Евстафий сразу же разделись и легли спать - отец с дороги, а сыну завтра утром на работу надо. Акулина, собрав наскоро посуду, приспособилась на кровати рядом с Софьей и так пролежала до утра, не сомкнув глаз. "Что же делать со свекром?- думала она.- Оставить у себя,- чего доброго, соседи увидят, да еще и милицию наведут. Спровадить? А куда же он пойдет? В плавни? Не выдюжит там... Да и все же родня как-никак. Не знаю, что делать? Надо с Евстафием серьезно посоветоваться, авось вместе и придумаем что-нибудь. А тут сестренка, Софья. Маловата, еще только в седьмой бегает, как бы где не выболтала. Ведь об отце-то своем нет-нет, да и заводит балачки, дескать, где он? Айв самом деле, где? Может, тоже, как и свекор, горе мыкает?"
Утром все вместе держали совет. Порешили свекра спрятать у себя. На день укрывать в погребе, приспособив все для того, чтобы можно было там укрываться, а ночью может и в комнате быть. Крепко-накрепко предупредили Софью, чтобы молчала - ни гу-гу никому. На том и разошлись : Акулина с Евстафием на работу, а Софья - в школу.
Такая жизнь длилась долго. Было о чем вспоминать да размышлять про себя Гавриилу Ионовичу. Как-никак около четырех лет прошло, как покинул он свои родные края да от семьи родной оторвался.
Препоручив тогда тоже вывозимому в ссылку станичнику приглядеть за семьей, поцеловал он Варюху и Степана да безмолвно простился с женой Анфисой. Шепнул ей, мол, уйти попытаемся, а там как выйдет. Сбежать из эшелона Желтов решил с Феофаном Каратаевым по прозвищу Горбатый.
На одной из стоянок, уже в Ставрополыцине, Гавриил и Феофан вместе с несколькими другими мужиками в сопровождении вооруженного красноармейца пошли с бадьями к водоразборной колонке. Там стояла очередь. Поставив бадью, Желтов с Каратаевым отошли, закурили самокрутки и стали наблюдать. Конвоир их вместе с прибывшим туда раньше сослуживцем, тоже сопровождавшим водоносов, закурили и о чем-то стали беседовать, изредка бросая взгляд на очередь. Отходя к туалетной будке, Гавриил и Феофан рассчитывали в случае чего оправдаться, мол, надобность была.
И тут очередь разделил шедший на небольшой скорости маневренный паровоз, который на несколько секунд и закрыл их от конвоиров-красноармейцев. Этим они воспользовались, изо всех йог бросившись бежать. Заскочили в пристанционный палисадник, перемахнули через какой-то забор и понеслись по огородам прилегающего к станции местечка. Сзади слышались погоня, окрики "Стой!" и одиночные выстрелы. Гаврилл, будучи попроворнее, бежал первым, изредка оглядываясь на Феофана. Тот начал отставать: как-никак горбатенький. А тут попали они в какой-то огород, окруженный высоким забором из колючей растительности. Гавриил перепрыгнул его с ходу, упал, больно ушиб колено. Феофан приотстал. Слышал Гавриил, как взяли его, как ругались, что "второй гад убежал".
А Желтов через огороды, канавы бежал без передышки, пока не оказался на кукурузном поле. Здесь были накалены кучами бодылья. Начало темнеть. Беглец решил заночевать в копне, а утром решать, что дальше делать. Па рассвете, не имея уже больше сил сидеть неподвижно - донимал холод. Желтов выбрался из копны и начал осматриваться. Сзади, километрах в шести, виднелось село. Дымила паровозными дымками станция. Та самая станция... В противоположной стороне, километрах в пятнадцати-двадцати, проглядывали горы, заросшие лесом. Туда и направился беглец.