- Се ля ви, - вздохнул Крупенский. - Я думаю, мы подружимся. Ступайте.
…Раабен принес билеты через час. У него на Николаевском была знакомая кассирша. До вокзала добрались на трамвае. Улицы были полупусты, и после парижского многолюдья с нарядными женщинами и затянутыми в элегантные сюртуки мужчинами Крупенскому Петроград не понравился. Последний раз он был здесь в канун войны, в июле 1914 года. В Петроград приехал Пуанкаре, ему назначили почетный эскорт: сотню уральских казаков, его встречали восторженные толпы, и экзальтированные дамы бросали под колеса его экипажа букеты цветов. Потом - прием в Зимнем, на который пригласили и дворян, депутатов дворянской Думы. Это было ошибкой. Вышел грандиозный скандал. Большинство депутатов, эпатируя режим и его главу Николая II, явились во дворец в домашних тапочках и спортивных костюмах для езды на велосипедах. Когда проходили через Гербовый зал, в котором стояли придворные дамы в старинных русских костюмах, кто–то громко спросил: "Господа, мы, случайно, не в зоопарке?" Вызвали дворцовую полицию и выволокли разбушевавшихся дворян вон. Все это кануло в Лету - скандалы, сплетни и дворяне. Через весь фасад Николаевского вокзала тянулся огромный черно–красный плакат: "Очередь за Врангелем!" Бешено мчащийся конноармеец нанизывал на пику всех врагов Советской власти: от Николая II до Пилсудского. Крупенского вдруг захлестнула тоска. Нет, он совсем не жалел этих смешных карикатурных человечков, которые корчились на пике, истекая черной кровью. Он не жалел о прошлом вообще, об этих навсегда ушедших бомондах, рюмочных с неграми за стойкой, публичных домах высокого класса с изощренными проститутками в строгих английских костюмах с жемчужными серьгами в ушах. Он ни о ком и ни о чем не жалел. И все же… Увидит ли он когда–нибудь еще этот прямой, как удар хлыста, проспект и золотеющий шпиль Адмиралтейства с кораблем на вершине, эту церковь о пяти куполах на углу площади и Знаменской улицы, этот странный памятник императору Александру III, на котором неряшливым почерком какого–то неведомого остроумца из "товарищей" было начертано белыми огромными буквами: "Стоит комод, на комоде - бегемот, на бегемоте - идиот". Надпись была совершенно безграмотная, и это обстоятельство почему–то особенно огорчило Крупенского. И вообще, вернется ли он сюда? Что–то подсказывало ему: все, что он видит теперь, он видит в последний раз… От размышлений его отвлек Раабен. Ткнул пальцем в сторону плаката и сказал сквозь зубы:
- Завихряются "товарищи". Замечаете? Всё у них просто, всё за раз–два.
- Идемте в вагон, - сухо отозвался Крупенский.
Он не был согласен со своим попутчиком. Чутьем опытного полицейского, привыкшего профессионально, по едва ощутимым нюансам улавливать настроение толпы, он с ужасом понял, что это "раз–два" во многом, вероятно, опирается на самый искренний, самый восторженный и поэтому самый действенный порыв всего народа.
- Дай бог, чтобы я ошибся, - сказал он вслух и, натолкнувшись на изумленный взгляд Раабена, добавил: - Я подумал, что вы, мой друг, не запаслись "жратвой". Кажется, это теперь так именуется?
- Вы ошиблись, - торжествующе произнес Раабен и покачал перед носом Крупенского полотняным узелком. - Это мне презентовала любимая женщина, она знает, что я гурман. Так что предвкушайте. Правда, она всего лишь кассирша, но нам, изнеженным дворянам, нужно иногда переходить на здоровую пищу низов.
Вошли в купе. На верхних полках устраивались два командира Красной Армии. Они сухо сообщили, что направляются в Москву и дальше, в Харьков, на врангелевский фронт. По внешнему виду, манере разговаривать и держать себя от обоих за версту несло офицерами довоенного кадрового выпуска.
- А еще говорят, в одну телегу впрячь не можно, - заметил Крупенский.
- Это смотря кого, - поддержал Раабен, - и в какую телегу.
Младший командир со значком комроты на длинной кавалерийской шинели внимательно посмотрел на Крупенского.
- А вы какое оканчивали? Константиновское?
- Нет–нет, -улыбнулся Крупенский. - Я - художник, всего лишь художник, вполне частное лицо, обыватель, не более того. Вот мой товарищ… Представьтесь, мой друг. Вы ведь бывший офицер.
Это было настолько неожиданно, что Раабен ошалел и заморгал и сипло, не своим голосом промямлил:
- Э–э–э… шутить изволите? Мы… э–э–э из простых.
- У моего товарища всегда была склонность к лицедейству, - упрямо улыбнулся Крупенский. - Ротмистр вы, - повернулся он к Раабену, - лейб–гвардии кирасирского ее величества полка, не правда ли?
Наверно, это было озорство, рискованное и дурацкое. Но как и всегда в подобных случаях, а они бывали в его полицейском прошлом, и бывали не раз, он захотел проверить и себя, и своего подчиненного и сыграл для этой проверки почти ва–банк. Оба краскома смотрели недоверчиво, словно сами боялись напороться на провокацию или на что–нибудь похуже.
- Господа, господа, - продолжал Крупенский, - мы с вами можем находиться по разную сторону баррикад, но это по случаю. Не так ли? А по рождению, воспитанию, убеждениям - мы вместе, мы всегда вместе. Я уверен. Мы ведь русские дворяне.
Он рассуждал просто: если эти двое с потрохами продались красным, он посмотрит на поведение Раабена и, если что, пристрелит всех троих и прыгнет с поезда - чего уж проще. Если же они надели красную шкуру вынужденно, от безысходности и отчаяния, тогда другое дело. Он установит с ними контакт, он склонит их на свою сторону, и вот, глядишь, образовались два новых агента у его превосходительства барона Врангеля. Разве не эта задача - создание плотной агентурной сети в войсках Южного фронта легла на его плечи с того самого момента, как он принял предложение Струве?
Старший краском - плечистый, с выпуклой грудью, обтянутой шерстяной офицерской гимнастеркой, с кривыми ногами профессионального кавалериста, смерил Крупенского презрительным взглядом:
- Вам ли, шпаку–интеллигенту, об этом рассуждать? Императорская Россия рухнула по вашей вине, чего же вы теперь хотите от нас?
- Я? Помилуй бог, ничего! - искренне удивился Крупенский. - Мы просто разговариваем. С кем имею честь?
- Васильев, Юрий Константинович, - представился краском.
- Заболоцкий, - сухо кивнул второй. - Будем пить водку?
- Моя фамилия Русаков, - сказал Крупенский. - Рекомендуйтесь, Женя, - посмотрел он на Раабена.
- М–м–м… Меня зовут Евгений Климентьевич, - сказал Раабен.
- Право, - усмехнулся Васильев, - вы, очевидно, конспирируете. Секретная миссия? Я угадал? Куда, к кому? - он явно насмехался.
Раабен вытаращил глаза, с отчаянием посмотрел на Крупенского. А тот, как ни в чем не бывало, разлил водку по стаканам и сказал:
- А вы угадали, миссия у нас секретная. Мы идем через территорию красных к барону Врангелю, и я прошу оказать нам в этом всемерное содействие…
Раабен молча хватал воздух ртом. Казалось, он сейчас упадет в обморок.
- А нервы у Жени слабые, - вздохнул Заболоцкий. - За что выпьем?
- За успех, - сказал Крупенский.
Осушили стаканы, со стуком поставили на стол и молча уставились друг на друга.
- Какого же содействия вы ожидаете? - вдруг спросил Васильев.
- Я вам дам несколько адресов. Когда вы вступите в должность и у вас появится информация, вы сообщите ее тем лицам, которых я вам укажу.
- Почему мы вам должны верить? - спросил Васильев. - А если вы - чекист?
- Ерунда, - грубо сказал Крупенский. - Слишком примитивно для провокации, да и кто вы такие, чтобы тратить время на вашу проверку? Фронтом вы командовать не будете, армией тоже. Сядете в штаб, максимум полка. Или я не прав?
- Та–ак, - сказал Заболоцкий. - Но мы оба дали Советской власти слово, слово чести.
- Вы дали присягу государю императору, - хмуро заметил Крупенский.
- А его больше нет, - развел руками Заболоцкий.
- Это обстоятельство еще более обязывает вас, - улыбнулся Крупенский. - В славе и почестях нетрудно стать другом… Ты им останься в беде…
- Кроме данного нами слова, - вмешался Васильев, - существует еще и голова на плечах. Неужели вы не видите, что возврата к старому не будет? Неужели лучше служить официантом в Париже, нежели командиром в Красной Армии?
- Вы тоже так думаете? - помедлив, спросил Крупенский у Заболоцкого.
Тот молча кивнул.
- Вот что, господа, - сказал Васильев. - На ближайшей станции вы сойдете, мы не станем вам препятствовать. Если вы на самом деле пробираетесь к Врангелю, мы не желаем вам успеха, но и губить вас не станем. Пусть наш спор решит жизнь.
- Жизнь, - тихо повторил Крупенский. - В 97–м я видел на академической выставке картину Юлия Юльевича Клевера. Принято думать, что это пошлый художник, а это не так. Там был изображен пруд, раннее утро… Над лесом - тяжелые облака, мокрая трава под деревьями. А у горизонта - светлое небо и голубая прозрачная вода. Я бы хотел пройти по этой траве. - Крупенский смотрел прямо перед собой. - Босиком, - добавил он. - Пройти и умереть… Давайте спать.
Крупенский защелкнул замок на дверях купе, встал спиной к зеркалу: слева сидели оба краскома и смотрели на него с тревогой и недоумением, справа вытянулся на полке Раабен. Крупенский выдернул из бокового кармана пистолет - подарок резидента в Гельсингфорсе. Краскомы переглянулись.
- А зачем? - спросил Васильев. - Сбегутся люди, вас неизбежно схватят. Глупо.
- Ваше последнее слово? - Крупенский щелкнул предохранителем.
Краскомы молчали. Крупенский дважды нажал собачку, оба рухнули, не вскрикнув. Выстрелы прозвучали совсем негромко.
- Ну и ну, - только и сказал Раабен. - Как пробка от шампанского…
Трупы уложили на полки, отвернули к перегородке, накрыли одеялами. Все делали молча. Поезд замедлил ход.
- Бологое, - послышался из коридора голос проводника. - Поезд стоит десять минут.
- Уходим, - Раабен взялся за ручку двери.
- Нам надо в Москву, - холодно отозвался Крупенский. - Вы что же, намерены идти пешком?
- А вы намерены ехать с покойниками? - в ужасе посмотрел на него Раабен.
Крупенский сунул пистолет в карман:
- Мы едем в Москву, и поверьте мне на слово: пока их обнаружат, пока всё выяснят, мы уже в Харькове будем. Давайте выпьем за упокой их душ. - Он разлил водку по стаканам.
- Н–нет, - покачал головой Раабен, - нет, вы уж без меня, я, знаете ли, не палач, увольте. Свои все же…
Крупенский поставил стакан, схватил Раабена за лацканы пиджака, притянул к себе:
- А ты как думал, ублюдок? Думал, гражданская война - это рыцарский турнир, игра в благородство? А они бы тебя пощадили? Эти "свои"? Вот что, милый: или ты поймешь, что мы идем по трупам, или трупом станешь ты сам. Пошел вон! - он отшвырнул его и отряхнул руки.
- Но… но ведь они офицеры, - жалко улыбаясь, лепетал Раабен, не сводя глаз с покойников. - Они такие же, как мы. Нельзя же так, за здорово живешь…
- Можно, - дружелюбно улыбнулся Крупенский. - Все можно, дорогой мой ротмистр. Очень прошу: верьте мне, и мы с вами еще погарцуем в белых лосинах по Марсову полю. Пейте… - Крупенский лихо опрокинул стакан и осушил его одним глотком.
Он больше не верил Раабену, не верил самому себе. Во всяком случае, тем словам, которые только что произнес про Марсово поле и парад.
Что ж… Наверное, убийство краскомов было глупостью. Наверное, так поступать не следовало. Наверное, и даже наверняка. И тем не менее он не только не жалел о случившемся, не только не волновался, оказавшись, мягко говоря, в "провальной" ситуации, а, скорее, наоборот: успокоился, расслабился и даже задремал. И уже совсем засыпая, подумал: "Я вышел на суд божий, я бросил перчатку… Схватят и расстреляют? Ну и слава богу. Ему решать".
…В Москву приехали в шесть утра. Крупенский выглянул в окно. Встречающих на перроне не было, и это значительно упрощало дело. Купе заперли. Раабен рукояткой нагана заклинил замок, благо проводник торчал у выхода и ничего услышать не мог. А пассажиры уже разошлись.
Вышли на привокзальную площадь. В былые годы здесь кипел людской водоворот, вызванивала конка, ни на секунду не умолкали крики носильщиков и мелких торговцев. Теперь же царила мертвая тишина, не нарушаемая даже трамваями. Или это только показалось Крупенскому?
- Нам нужно обрести пристанище, - он с трудом отвлекся от своих мыслей. - У меня была здесь… - он не договорил, не знал, как ее назвать: знакомая, любовница, агент. Пять лет назад, в разгар войны, он приехал в Москву для разработки адреса - по делу транспортировки оружия из Швейцарии. По агентурным данным, было известно, что перевалочной базой на пути в Петербург служила квартира какого–то музейного смотрителя. Ящики с оружием, оформленные под обыкновенные чемоданы, как доносил "сотрудник", оставляли на одну, редко на две ночи в этой квартире. Агент не знал ни имени, ни фамилии смотрителя, ни его адреса. Крупенский обошел все московские музеи и в конце концов установил функционера большевиков. Им оказался смешной старичок, заведующий залом восточного оружия в Историческом музее. Крупенского навела на него Матильда Улыбченкова, библиотекарь музея. Когда Крупенский назвал приметы чемоданов, Матильда заявила, что видела точно такие же в подсобке зала восточного оружия. За стариком установили круглосуточное наблюдение. По заданию Крупенского Матильда начала бывать у него, поила его чаем, приносила свежие калачи и однажды сообщила Крупенскому: "Чемоданы - в кладовке". Старика арестовали, судили военно–полевым судом и повесили. Какая у него была фамилия? Лень вспоминать… Сколько их было, этих фамилий… Сотни… А вот Матильда, ярко–рыжая, с маленьким носом–пуговкой и жирно накрашенными губами, внешне очень пошлая, очень зовущая, она оправдала все его самые смелые ожидания. Три дня и три ночи прошли в сплошном угаре, словно час единый. А что же теперь, спустя пять лет?
- Поехали к Матильде, - предложил Крупенский. - У нее есть подруги, так что внакладе не останешься. - Он умышленно перешел с Раабеном на "ты", хотел представить его Матильде как давнего задушевного друга.
- Так мы сюда работать приехали или… борделировать? - хмуро спросил Раабен. - Что–то я не пойму вас, товарищ Русаков.
- Тебя, милый Женя, тебя, - уточнил Крупенский. - Конечно, работать. Что касается Матильды… Знаешь, в апостольском послании к коринфянам сказано: "Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знания упразднятся".
- Весьма оригинальное толкование святого апостола Павла, - отозвался Раабен. - Однако наше дело солдатское. Приказано - понято, сделано. Поехали… Володя.
Тряслись на трамвае до Петровских ворот, оттуда пешком добрались до трехэтажного дома в начале Малой Дмитровки, наискосок от Путинковского переулка. Вошли в парадное. Одна створка двери была сорвана с петель, на второй кто–то размашисто написал мелом: "Никто не даст нам исбавленья". Осмотрелись. Все было спокойно. Поднялись на второй этаж. Уверенно, словно приходил сюда каждый день, Крупенский толкнул дверь, и она послушно поддалась: оказалась не заперта.
- Не боятся, - заметил Раабен. - Наверное, нечего терять.
Прошли по коридору, он был заставлен сундуками, чемоданами и разобранными кроватями. Крупенский осторожно постучал.
- Входите, - послышался низкий женский голос.
Они вошли. Комната была маленькая, уютная, в окне поблескивали купола Покрова–Богородицы и золотые кресты над ними. Около подоконника, опершись на него, стояла женщина лет сорока. У нее были нечесаные волосы, припухшие от сна веки, бледные, сливающиеся с лицом губы, словно рта вообще не существовало.
"Эк ее", - едва не сказал вслух Крупенский.
Она явно не узнавала его, и он растерялся. Раабен. это понял.
- Наверное, когда к заутрене трезвонят, мешают вам? - он попытался разрядить обстановку.
- Я верующая, - сказала она. - А что вам, товарищи? Кто вы?
- Матильда, - со слезой в голосе произнес Крупенский. - Неужели я так изменился?
- Боже мой, - едва заметно шевельнула она вдруг побелевшими губами. - Вы–ы… Эт–то вы–ы… - Глаза ее остекленели. Она медленно приближалась к Крупенскому и все смотрела, смотрела на него, словно не в силах была закрыть глаза.
- Гад! - вдруг выкрикнула она пронзительно. - Сволочь, христопродавец, убийца мерзкий!
- Подожди, Матильда, - попятился Крупепский. - Не ты ли страстно лобзала меня на этой кушетке? - Он ткнул пальцем куда–то в угол и подумал, что нужно немедленно все обратить в шутку. Он с трудом соображал, что для этого нужно сделать, что сказать. - За что же ты так? Ты меня не путаешь с кем–нибудь из "чрезвычайки"? Убийцы, между прочим, там! - нервно продолжал он.
Она сдавила пальцами прыгающий рот, зубы у нее стучали.
- Повесили Анисима Федоровича, - вдруг очень тихо и очень спокойно сказала она. - Как увели, так через день и повесили. Когда мы с вами… на этой… кушетке любовь крутили.
- Мадам, - вмешался Раабен. - Знаете, я видел как–то почтовую открытку: арестанты смотрят из вагонной решетки на голубей, которые, как ни странно, воркуют на платформе. Называется "Всюду жизнь". Вот мы с вами беседуем, а на другом конце Москвы кто–то умирает от чахотки. А жизнь идет. Кто ее остановит?
- Дурак! - крикнула она.
- Помилуйте, - пожал плечами Раабен. - Вы что же, не знали, что делали? Девочка наивная? Позвольте не поверить.
Крупенскому надоела эта сцена. Он щелкнул портсигаром, закурил.
- Женя, ты ее не агитируй, она тогда больше кушеткой интересовалась… Пардон. Судьба этого, как его бишь, Анисима - она ее тогда мало волновала, эта судьба…
- Что ж, господин жандарм, - Матильда вымученно улыбнулась. - Вы правы, смерть Анисима Федоровича на мне. Бог меня покарал, а вы уходите, но только знайте: бог и вас покарает. Убийцы вы, будьте вы прокляты!
Раабен открыл двери:
- Погуляли, - хмыкнул он. - Оревуар, мадам.
- А зря, - поддержал Крупенский, - так и так соседи все слышали, теперь проходу не дадут, в домком донесут, а у нас - водка, консервы… Не передумаешь?
Она молчала, тупо уставившись в одну точку, потом сказала:
- Соседей нет. Уходите.
Крупенский пожал плечами, взял Раабена за рукав и вывел в коридор, потом тщательно прикрыл за собой дверь.
- Проверь, есть ли кто. Быстро!
- Она ведь сказала, что никого, - возразил Раабен.
Крупенский молча сжал губы, и Раабен послушно двинулся вдоль дверей: их было четыре, все были заперты.
- Пусто, - вернулся Раабен, - Да зачем все это?
- Я буду ждать на улице, - сказал Крупенский. - Зайдешь к ней - и… тихо! Тихо и быстро. Понял?
- Да она ничего… - вяло возразил Раабен. - Не надо, а? - Он начал бледнеть, губы у него запрыгали.
- Ступай! - Крупенский направился к выходу.
Когда спускался по лестнице, откуда–то сверху донесся слабый приглушенный вскрик, и Крупенский подумал, что, наверное, Раабен повалил Матильду и накрыл ей лицо подушкой. "Сквозь подушку он ее не добьет, - шевельнулось в голове. - Надо было сначала рукояткой нагана, а уж потом подушку на лицо, а сверху буфет. Тогда, как говорят блатные, "верняк".
Он вышел на улицу. Из церкви тащились прихожане, он услышал раскатистый бас протодьякона: "Ныне и присно и во веки веко–ов". Нервно потирая руки, из парадного выскочил Раабен.
- Что? - спросил Крупенский.
- Я ей говорю: "Перчатки на подоконнике забыл"…
- Излагайте только суть дела, - отчеканил Крупенский.