Он нашел институт, около входа в приемную комиссию толпились хорошо одетые, нагловатые парни. Алексей спросил, где подают документы. Его обступили и начали хохотать. Спросили, откуда он такой.
Ответил, что из Вологды. И в ответ на это сказали, что он, наверное, заблудился. И что с таким деревянным сундуком лучше поступать в Тимирязовскую академию на агронома, а не соваться в дипломаты. Алексей вспыхнул, но промолчал, втянул голову в плечи и прошел сквозь толпу внутрь.
В приемной комиссии были вежливы, предложили заполнить анкету. Предупредили, что, несмотря на наличие серебряной медали, придется сдавать иностранный язык на общих основаниях. А без конкурса идут только ребята, которые прошли войну.
Как-то устроился на ночлег, оставил сундук и поехал гулять по Красной площади. Задирал голову на кремлевские звезды и чувствовал себя, словно вошедшим внутрь поздравительной открытки.
В день экзамена очень волновался, пока ждал очереди. Выходили те самые одетые с иголочки московские парни, кто с двойкой, кто с тройкой. Зашел и вытащил билет, в нем было задание рассказать о пантере. С его немецким это было проще простого.
Когда начал отвечать, главный экзаменатор удивленно вскинул брови:
- Откуда ты так хорошо владеешь немецким языком?
- Так ведь я из Первой школы Вологды! - небрежно ответил Алексей.
- Вот тебе и провинция! - обратился экзаменатор к коллегам, потом повернулся к Алексею: - Можешь не отвечать на второй вопрос, ставлю тебе пять. Считай, что ты принят на первый курс!
Вышел во двор института пьяный от радости.
Это было в год смерти Сталина. Видел бы сейчас Зельман Шмулевич, куда Алексея Козлова завели его уроки немецкого…
После родной Вологды было трудно привыкнуть к жизни в Москве. В институте и общежитии Алексей был ровен со всеми, но ощущал себя волком-одиночкой и мало кого пускал к себе в душу.
В столице были совсем иные правила игры, чем дома. Очень не хватало своих, родных, близких. И, несмотря на огромное население города, заменить их было некем.
Летом 1954 года Алексей, как обычно, в одиночестве бродил по Москве, постигая улицы, площади и потаенные уголки, чтобы почувствовать ее до конца и довериться ей.
Он остановился на улице Горького перед памятником Юрию Долгорукому, подробно разглядывая позолоченную надпись на постаменте.
- А что, молодой человек, вам нравится памятник? - окликнул его мужской голос.
Алексей вздрогнул от неожиданности, прежде его никто никогда не называл "на вы". Перед ним стоял приветливо улыбающийся человек лет шестидесяти, с небрежно зачесанными назад седеющими волосами.
Бабушка назвала бы такого "авантажным, интересным мужчиной". Он сразу понравился Алексею, потому что был похож на его учителя Зельмана Шмулевича.
Если бы Козлов не знал, что отец Щерцовского погиб в Бухенвальде, точно бы спросил, не родственники ли они. Ведь в Вологде все похожие друг на друга люди оказывались родней.
Но в этом человеке было что-то неуловимо отличающее его от Зельмана Шмулевича и даже преподавателей Института международных отношений. И дело было даже не в трубке, которую он покуривал, а в какой-то непонятной, одновременно подкупающей и пугающей свободе, легкости и яркости его манер.
- Здравствуйте, - вежливо ответил Алексей и признался: - Если честно, то мне памятник не нравится. Он как-то нависает над человеком.
- Приятно видеть молодого человека с таким великолепным чувством формы, - похвалил его собеседник. - Я видел скульптуры Фидия и каждое утро, глядя на памятник Долгорукому, думаю, что если это прогресс - я готов выброситься из моего окна.
- А кто это - Фидий? - не понял Козлов.
- Великий древнегреческий скульптор и архитектор. Друг Перикла, - пояснил человек. - Значит, вы учитесь не живописи и архитектуре.
- Совсем нет, - смутился Алексей.
- Имейте в виду, чтобы поддержать беседу в хорошем обществе, необходимо изучить историю искусства. А где же вы учитесь?
- В Институте международных отношений, - гордо объявил Алексей. - Я - будущий дипломат.
- Институт международных отношений… это на Метростроевской улице, бывшей Остоженке?
- На Метростроевской.
- Давайте знакомиться. Я - Илья Григорьевич, - протянул он руку и полушутя, полусерьезно добавил: - Крепкое рукопожатие. Если наша дипломатия окажется в таких руках, то я спокоен за державу.
- Очень хотел попасть на открытие этого памятника месяц назад, но не получилось. Никогда не видел, как открывают памятники, - посетовал Алексей. - Зачем же они открыли памятник Долгорукому в день рождения Пушкина?
- А с этим памятником все несуразно! Сталин, когда посмотрел макет, попенял скульптору Орлову. "Почему у вас, товарищ Орлов, Долгорукий сидит на кобыле? Жеребец подчеркнет мужественность основателя Москвы", - посмеиваясь, рассказал Илья Григорьевич. - И ему сделали "мужественность" такой величины, что Никита Сергеевич Хрущев предложил перенести его с такой "мужественностью" поближе к Новодевичьему кладбищу!
Алексей растерялся от такого фамильярного обсуждения руководителей страны и решил уйти от темы:
- А прежде тут было пусто?
- Это место проклятое. До революции здесь стоял прекрасный монумент генералу Скобелеву. Его уничтожили в соответствии с ленинским планом монументальной пропаганды, Скобелев ведь служил царизму, - подмигнул собеседник и пыхнул трубочкой. - А вместо него поставили высоченный трехгранный обелиск в честь советской конституции. Он простоял год в одиночестве, а потом к нему добавили статую Свободы, которую лепили с племянницы Станиславского.
- Прямо вот на этом месте? - недоумевал Алексей, в его сознании не умещалась такая чехарда.
- Прямо на этом. Но тогда в Москве появился анекдот. "Почему Свобода именно против Моссовета? Потому что именно Моссовет против свободы!" - засмеялся человек. - Этот анекдот и атмосферные осадки решили судьбу Свободы - памятник был из недолговечных материалов и к концу тридцатых уже разваливался. Так что перед войной его взорвали однажды ночью под предлогом расчистки площади.
- Потрясающая история! Спасибо! - Алексей учился дипломатии и отвечал собеседнику по правилам этикета.
- Мариенгоф написал тогда: "Площадь… меняла памятники, как меняет мужей современная женщина…" И если Скобелев и Свобода вытягивали правую руку вверх, то Долгорукий почему-то показывает ею вниз, - усмехнулся Илья Григорьевич. - Рад был позабавить вас историей, а теперь, Алексей, мне надо на телеграф, отправить поздравительную открытку. - И протянул руку для прощания.
- Илья Григорьевич, вы позволите проводить вас? - спросил Козлов. - Я ведь тоже шел на телеграф, отправить письмо бабушке с дедушкой. Мне сказали, что с Центрального телеграфа письма доходят быстрее, чем из почтового ящика.
- Идемте, - кивнул собеседник, и они двинулись через улицу Горького. - Издалека приехали покорять столицу?
- Из Вологды. А сейчас прочитал на памятнике, что Москва и Вологда одногодки! - поделился Алексей. - Я с детства замечаю все детали и запоминаю все цифры, надо мной даже смеялись. Представляете, я родился в один день с товарищем Сталиным - двадцать первого декабря! Вырос в Вологде, где он был в ссылке. С детства мечтал его увидеть, а приехал в Москву именно в год его смерти, в 1953 году…
- Вы видите в этом какие-то знаки судьбы?
- Конечно! - Алексей оглянулся, перед тем как признаться в сокровенном. - Вы первый, кому я это говорю. Потому, что вы похожи на моего любимого учителя. Дата смерти товарища Сталина - пятое марта пятьдесят третьего года. Если написать цифры по порядку, получится 5353. А Институт международных отношений, куда я поступил в пятьдесят третьем году, стоит по адресу Метростроевская, пятьдесят три! Как вы думаете, что это значит?
- Я думаю, - собеседник замялся, - что вы интересно мыслите, интересно сопоставляете факты, и это значит, что вас ждет интересная судьба. Тем более что сейчас страна начинает отворять двери миру, и вашему поколению гарантирована очень интересная жизнь!
- Вы это в том смысле… - несмело спросил Козлов.
- Именно в том смысле, что после ухода товарища Сталина у советских людей, особенно у таких, как вы, появится возможность хотя бы узнать, как выглядят другие страны. Как я люблю шутить: "Увидеть Париж и умереть!"
- А вы видели Париж? - с подозрением спросил Алексей и подумал, уж не шпион ли перед ним и не выболтал ли он ему какую-нибудь государственную тайну.
Ведь так подходить, называть "на вы", знать столько информации о памятнике, панибратски говорить о товарище Сталине и Хрущеве, курить трубку, да еще восхвалять империалистическую Францию, может только шпион! Алексей решил понаблюдать за ним до конца.
В младших классах они учили стихотворение Долматовского "Коричневая пуговка", и все школьное детство Козлова дразнили строчками из него.
Коричневая пуговка валялась на дороге.
Никто не замечал ее в коричневой пыли,
Но мимо по дороге прошли босые ноги,
Босые, загорелые протопали, прошли.Ребята шли гурьбою по солнечной дороге,
Алешка шел последним и больше всех пылил.
Случайно иль нарочно, он сам не знает точно,
На пуговку Алешка ногою наступил.Он поднял эту пуговку и взял ее с собою,
И вдруг увидел буквы нерусские на ней.
Ребята всей гурьбою к начальнику заставы
Бегут, свернув с дороги, скорей, скорей, скорей!
…………
Вот так шпион был пойман у самой у границы.
Никто на нашу землю не ступит, не пройдет.
В Алешкиной коллекции та пуговка хранится,
За маленькую пуговку - ему большой почет!
Юный Алексей злился на дразнилки, но так или иначе они сформировали в нем привычку не ротозействовать а постоянно анализировать поведение незнакомых людей чтобы обнаружить шпиона, как его тезка у Долматовского. Тем более что страна была глубоко поражена шпиономанией.
Они остановились у телеграфа, Илья Григорьевич повернулся к памятнику Долгорукому и задумчиво сказал:
- Представляете, площадь меняла название вслед за памятником. И была то Тверской, то Скобелевской, то Советской… Я очень люблю эту улицу, но до сих пор не привыкну к ее новому лицу. У сталинской реконструкции был гигантский аппетит, она не только раздвинула дома, но и проглотила гостиницу "Дрезден".
Алексей не понял, что "раздвинутые дома" означают жуткий проект расширения главной улицы страны, когда заключенные растаскивали многотонные дома на нынешнюю ширину.
- Как я любил "Дрезден" до эмиграции, - вздохнул Илья Григорьевич, и Алексей понял, что шпион, наконец, проговорился. - В ней останавливались Тургенев, Некрасов, Островский. Чехов здесь встречался с Горьким и Станиславским. Суриков прожил последний год жизни… Зайдите как-нибудь в здание Главмосстроя. Там еще можно найти остатки великолепия "Дрездена".
- Обязательно зайду, - вежливо согласился Алексей, чтобы не спугнуть шпиона.
Они вошли в Главпочтамт, подошли к свободному окошку, незнакомец достал из внутреннего кармана пиджака открытку и протянул девушке со смешными косичками, отправлявшей корреспонденцию.
Девушка покраснела в ответ, взяла открытку и сказала:
- Здравствуйте, Илья Григорьевич! Вы опять адрес забыли написать.
- Здравствуйте, Катенька! Извините. - Он достал маленькую записную книжку в дорогом кожаном переплете и пожаловался Алексею: - Каждый раз одно и то же. У меня два любимых немца, и оба Отто Шмидты, представляете? Один - отец моей первой жены. А второй - знаменитый ученый и полярник. Хотел на скамейке переписать адрес из книжки, заболтался с вами и забыл.
- Вы знаете Отто Юльевича Шмидта? - окаменел Алексей, ведь знакомый Отто Юльевича никак не мог быть шпионом. - Это мой идеал! Я собираю марки, у меня есть очень ценная марка 1935 года. Кстати, те же самые пять и три, только в обратном порядке. На ней справа портрет Отто Юльевича, а слева вся экспедиция среди льдов! А еще у нас на улице была девочка по имени Оттоюшминальда! За ней все мальчишки ее возраста бегали!
- Как? - переспросил Илья Григорьевич.
- Оттоюшминальда - это значит "Отто Юльевич Шмидт на льдине"!
- Бедная девочка… - вздохнул он и покачал головой.
- Какая же она бедная? Я бы тоже хотел носить имя, похожее на имя Отто Юльевича Шмидта! - задохнулся Алексей.
- Зачем? Ваше имя ничем не хуже.
Они отправили корреспонденцию и вышли на улицу.
- А как пройти к памятнику Пушкину? - спросил Козлов.
- Пойдете по этой стороне, не переходя улицу, и все время поглядывайте наверх, пока не увидите скульптуру балерины наверху. Это знаменитый дом "под юбкой". Про него есть стишки: "Над головою у поэта воздвигли даму из балета - так говорят. Многая лета!"
- "Под юбкой"? - фыркнул Алексей.
- Точнее, "под пачкой" Лепешинской любимой… - Илья Григорьевич сделал паузу и хитренько усмехнулся, - балерины товарища Сталина. Было очень приятно познакомиться. Уверен, что однажды обязательно прочитаю в газетах о ваших успехах!
Он пожал обалдевшему Алексею руку, быстро зашагал в сторону Кремля и скрылся в толпе. А со ступенек телеграфа сбежала та самая девушка Катя со смешными косичками, что принимала письмо и открытку. В руках у нее был газетный сверток.
- У меня к тебе просьба, - смущенно сказала она. - Подпиши у него, пожалуйста! Он живет в доме восемь, часто к нам заходит, но я смущаюсь попросить автограф.
Она развернула газету и достала оттуда майский номер журнала "Новый мир".
- Что подписать? - не понял Алексей.
- Автограф на его "Оттепель"! Ты что, не читал "Оттепель"? - изумилась она.
И Алексей изо всех сил хлопнул себя по лбу. Потому что только теперь понял, почему человек с трубкой показался таким знакомым. Он сто раз видел его фотографии в газетах, но представить себе не мог, что к нему посреди улицы подойдет сам Эренбург!
Глава двадцать шестая
ЦЭРЭУШНИК
Алексею дали вылежаться три дня, в какой-то момент даже выключили женские крики в динамике. Понятное дело, им нужна была информация, а не труп. На третий день ссадины на затылке и руках затянулись коркой. Голова кружилась, но Алексей смог дойти до двери, съесть баланды с лепешкой и выпить воды.
Через полчаса после этого повели на допрос в подвал. Посадили, не снимая наручников, на обычный стул. Стула с выгнутой спинкой в комнате не было. По глазам охранников Алексей понял, как жутко выглядит в синяках и ссадинах.
Вошел Глой вместе с незнакомым мужчиной в штатском, скороговоркой сказал:
- Зря упрямишься, Козлов! "Товарищи" о тебе так и не вспомнили!
Человек в штатском присел на стул у стены и молча наблюдал.
Алексей промолчал.
- В твоих вещах мы нашли копировальные листы с текстом. Что скажешь об этом? - спросил Глой.
Речь шла о придуманных Алексеем для удобства маленьких вместительных блокнотиках, в которых было до пятидесяти страниц текста. Значит, все это время они не предъявляли копировальные листы потому, что пытались расшифровать их. А теперь сдались!
- Ничего, - пожал плечами Алексей.
- Ты должен это расшифровать!
- Как я могу расшифровывать их без шифр-блокнота?
- А где шифр-блокнот?
- При аресте вы раздели меня до трусов, я незаметно приклеил пленку к трусам, а потом уничтожил в камере, - ответил Алексей.
Глой неожиданно подскочил и врезал ему по лицу с криком:
- Ты не мог уничтожить шифр! За тобой все время следили в глазок!
Алексей не удержал равновесие - руки были в наручниках - и упал на пол.
- Мог, - соврал он, лежа на полу и стараясь говорить как можно спокойнее. - Я разжевал целлофановую пленку с шифром, выплюнул в унитаз и спустил воду.
Никакой пленки с шифром не было, шифр был у него в голове. Но не у всех нелегалов такая феноменальная память, обычно для шифровки пользуются шифр-блокнотом.
- Пленка очень легкая, она не могла быть смыта водой! - скривился Глой.
- Я тоже думал, что не могла, но у меня хорошая камера. Там вода в туалете спускается аж семь минут. Пойдите проверьте, - ответил Алексей, злорадно предвкушая, как Глой побежит сейчас исследовать унитаз и бачок в его камере.
- Сволочь! Русская сволочь! - заорал Глой и начал бить его ногами. Потом взял себя в руки, наклонился над Алексеем, посмотрел в глаза. - Неужели ты не понимаешь, что сдохнешь как собака? Что я не дам тебе есть, спать, жить, дышать, пока ты не начнешь сотрудничать?
Алексей молчал.
- Полковник Глой, если бы вы умели не только истязать, но и обыскивать арестованных или хотя бы чинить туалеты в камерах, - снисходительным тоном на английском заметил мужчина в штатском, - у нас бы сейчас была возможность расшифровать не только копировальные листы, но и радиограммы, которые ему до сих пор шлют.
- Это чудовищное недоразумение, - покачал головой Глой.
- Господин Козлов, вы играете с огнем, - обратился мужчина в штатском тем же тихим голосом.
И по поведению Глоя и охранника Алексей понял, что это какое-то очень высокое начальство.
- Не буду скрывать, я из ЦРУ. Вы уже не представляете ценности как агент, но еще представляете опасность, как источник информации, так что придется вас ликвидировать, - равнодушно сказал мужчина.
Алексей удивился не столько последним словам, сколько тому, что разведчик одной страны так по-барски ведет себя на территории разведки другой страны.
- Все изъятое у арестованного при обыске изолированно лежит в сейфе, - почему-то именно сейчас отчитался Глой, видимо, подчеркивал тему копировальных листов.
- Полковник Глой, мы не будем заниматься его шифровками. Все ценное, что изъято, можете распределить между собой или отдать государству, - распорядился мужчина в штатском. - Господину Козлову это больше не понадобится.
И у Алексея под ложечкой заныло, оттого, что его альбомы с ценнейшими марками сейчас отдадут какому-нибудь сынишке-школьнику.
- Джек, бей его, пока не устанешь! - приказал Глой и почтительно открыл дверь перед мужчиной в штатском. Потом обернулся, медленно пошел к двери, глядя, как охранник наносит Алексею грамотные удары ногами, чтобы не задеть жизненно важные органы, и попросил: - Джек, остановись на секунду!
Охранник остановился, остановился и гость из ЦРУ.
- Послушай, Козлов, ведь все это время я пытался тебе помочь! Пытался тебя спасти вопреки твоему упрямству! Я давал тебе шанс, но ты не шел навстречу! У меня тоже есть начальство, и оно дает мне определенные сроки… Так что я умываю руки. Завтра тебя переведут в камеру смертников, и ты понимаешь зачем. Статья "Терроризм" позволяет это!
Алексей вздрогнул.
Глой заметил это, и тон его смягчился:
- Там ты не будешь голодать. Тебе даже дадут целую жареную курицу. Но только один раз. Перед казнью. А это очень неприятно, Козлов, когда тебя казнят. Мы не любим электрических стульев, у нас все по старинке. Тебе наденут петлю на втором этаже, она затянется, откроется люк, и твое тело рухнет на первый этаж. А там доктор Мальхеба сделает тебе последний укол в сердце, чтобы исключить случайность. Труп выбросят бродячим собакам. И больше никто никогда не узнает о тебе ничего. Ну?