- Понимаете, дорогой коллега, - говорил Армстронг, высокий, рыжеватый, белозубый человек с безупречным пробором и грубоватыми манерами, - выносливость русского солдата - это то, что осталось большевикам от царизма. Пока это еще у них в крови. Эти скифы действительно способны вынести то, от чего солдаты цивилизованных стран пришли бы в ужас. В данном случае уровень их материальной культуры идет им на пользу. Когда я спросил одного их майора, возит ли он с собой походную резиновую ванну, он посмотрел на меня с таким удивлением, что я почти смутился… Парень, представьте себе, не имеет об этом понятия…
И рыжий Армстронг громко захохотал, оскалив свои зубы.
Да, походных ванн у советских офицеров не было. Но Вейцель не считал, что это снижает боевые качества русских. И когда в заключение маневров сотни советских самолетов выбросили десант в несколько тысяч человек и ни один из парашютистов не задержался после приземления более минуты, полковнику фон Вейцелю стало не по себе.
Но что делать, если мир так дурацки устроен, что нередко выгоднее делать вид, что не замечаешь того, что на самом деле хорошо заметно, и не понимаешь того, что в действительности отлично понято. Вейцель был не так наивен, чтобы послать в Берлин правдивый доклад о маневрах. Он потел целую ночь, выдумывая основания для главного вывода: маневры показали отсталость техники, низкий уровень военной подготовки офицерского состава, плохое тактическое взаимодействие частей…
Вейцель знал, что только такой доклад будет одобрен и представлен фюреру и, главное, фюреру будет приятен…
И действительно, через некоторое время после отсылки доклада о маневрах полковник фон Вейцель получил письмо Пиккенброка, в котором, между прочим, указывалось:
"… Фюрер и рейхсминистр Геринг, ознакомившись с представленным вами докладом, отметили глубину сделанного вами анализа состояния войск нашего возможного противника и вполне разделяют выводы, к которым вы. пришли…"
Господин фон Вейцель пять раз перечитывал эти строки и таял от удовольствия. Мог ли он подумать, что тот же фюрер, который "вполне разделял" выводы господина Вейцеля, после разгрома немецких войск под Москвой, в декабре 1941 года, прикажет "расстрелять бывшего полковника и бывшего военного атташе в Москве Ганса Вейцеля за злостную дезинформацию" о состоянии советских вооруженных сил"?
Разумеется, господину атташе ничего подобного и в голову не приходило. В тот вечер, когда прибыло письмо Пиккенброка, Вейцель обрадовался до такой степени, что, несмотря на свою скупость, известную всему составу германской миссии, отправился в "Метрополь" и даже пригласил стенографистку посольства фрейлен Грету, высокую, полногрудую блондинку, не отличавшуюся при упомянутых достоинствах чрезмерно строгим нравом. В "Метрополе" господин фон Вейцель разошелся до такой степени, что за ужином заказал шампанское и даже преподнес фрейлен Грете цветы и коробку шоколада "Красный Октябрь". Правда, наименование коробки не очень импонировало господину атташе, но шоколад был отменный…
Все это полковник Вейцель вспоминал в то свежее майское утро, с которого начинается это повествование. Вспомнил он и возвращение в Москву вместе с господином Крашке. В Москве Крашке сразу взялся за работу и сначала производил самое выгодное впечатление. Ему даже удалось найти ход в тот самый научно-исследовательский институт, в котором работал этот проклятый конструктор Леонтьев, из-за которого господин фон Вейцель имел столько неприятностей и хлопот.
Дело в том, что еще Шмельцер, работавший до Крашке над "операцией Сириус", добыл через своего агента списки сотрудников института и переслал их в Берлин. Крашке на всякий случай стал проверять, нет ли у кого-либо из них родственников среди белоэмигрантов, проживающих в Берлине. И в самом деле среди сотрудников института оказался некий Голубцов, работавший в качестве ночного сторожа - вахтера. Звали его Сергей Петрович.
А между тем в числе белоэмигрантов, проживавших в Берлине, значился некий Голубцов, бывший царский генерал, отличавшийся весьма респектабельной внешностью, благодаря которой он и работал теперь в качестве швейцара в берлинском отеле "Адлон". Крашке решил на всякий случай проверить, не состоит ли бывший генерал Голубцов в родственных связях с ночным сторожем Сергеем Голубцовым. Это предположение подтверждалось: Голубцов, вызванный к Крашке, заявил, что у него действительно имеется в России племянник Серж Голубцов, сын его брата Петра Голубцова, скончавшегося в 1917 году, что этот Серж Голубцов служил в контрразведке деникинской армии, а затем; не успев эмигрировать, остался в России и, кажется, в дальнейшем устроился в Москве. Однако связи с ним генерал Голубцов не имел.
Само собою разумеется, выезжая в Москву, Крашке захватил с собою письмо от бывшего генерала к его племяннику, а также сохранившуюся фотографию времен гражданской войны.
Сергей Голубцов жил на окраине Москвы, в Измайловском зверинце. Господин Крашке вычитал в старом справочнике, что один из первых русских царей - "тишайший" Алексей Михайлович ездил в эти места охотиться, в связи с чем эта местность и получила такое наименование. Теперь туда можно было добраться на машине или трамваем. Крашке остановился на последнем, так как пришел к выводу, что чем демократичнее способ передвижения по Москве, тем он безопаснее для разведчика.
В целях предосторожности Крашке, выйдя из здания посольства в Леонтьевском переулке, сначала направился к Арбату и вышел на Бульварное кольцо. У памятника Тимирязеву Крашке отдохнул на скамейке и, убедившись, что за ним никто не следит, направился к Пушкинской площади, где внезапно, на ходу, прыгнул в вагон трамвая, с которого также внезапно соскочил в районе Чистых прудов. И уже отсюда сначала на автобусе, а затем в трамвае добрался до Измайловского зверинца.
Когда он вышел на асфальтированное шоссе, с одной стороны которого стояли небольшие деревянные домики с палисадниками и огородами, а с другой - шумел сосновый, далеко уходящий лес, то сразу почувствовал себя спокойно.
Шоссе было пустынно в этот сентябрьский вечер, с огородов доносились голоса игравших детей, высокие сосны мирно пламенели в лучах заходящего солнца.
Без особого труда господин Крашке обнаружил нужный ему дом. Он стоял за палисадником, деревянный и старый, с выцветшей от времени, когда-то зеленой окраской и заплатанной ржавой крышей, уже чуть покосившийся и заметно осевший в землю.
Крашке еще раз оглянулся - шоссе было по-прежнему пустынно - и уверенно толкнул скрипучую калитку. Во дворе, заросшем травой, никого не было, выходящая во двор дверь была открыта. Крашке поднялся по деревянным ступеням и оказался в маленькой темноватой кухне. Здесь тоже никого не было, но за неплотно закрытой дверью слышались перебор гитары и хрипловатый баритон, с большим чувством исполняющий романс: "Ты сидишь у камина и смотришь с тоской…"
Господин Крашке с удовольствием прислушался. Некогда, в дни молодости, судьба, а точнее немецкая разведка занесла его в один уездный городишко Могилевской губернии. По характеру задания ему надо было завести связи с местным начальством и офицерами дивизии, расквартированной в этом городке. Крашке познакомился с дочерью воинского начальника Зиночкой Бурцевой, открыл в городе аптеку, играл в преферанс с уездным исправником и земским начальником, лихо плясал на балах и, наконец, добился руки и сердца дочери воинского начальника.
Уже после свадьбы Зиночка призналась молодому супругу, что покорил он ее не модными усиками, которые он тогда отпустил, не талантом лихого вальсера, не изысканностью манер и процветавшей аптекой, а тем, как проникновенно и "с давыдовской слезой", по утверждению воинского начальника, исполнял он этот романс: "Ты сидишь у камина и смотришь с тоской, как печально огонь догорает…"
Через год, успешно выполнив задание, молодой аптекарь загадочно исчез из города, предусмотрительно захватив с собой десять тысяч Зиночкиного приданого и навсегда оставив аптеку, беременную жену и гитару, на которой он сам себе так вдохновенно аккомпанировал.
И вот теперь, стоя в этой темной, пахнувшей мышами кухне, господин Крашке услышал слова и мотив почти забытого романса. Это звучало как доброе предзнаменование, и господин Крашке, улыбаясь от легкого волнения и нахлынувших воспоминаний, смело толкнул дверь, за которой пел баритон.
В небольшой, обставленной старомодной мебелью комнате сидел на диване уже немолодой грузный человек с гитарой и уныло пел.
Увидев вошедшего Крашке, обладатель хриплого баритона сразу замолк, вопросительно уставившись в пришедшего нагловатым взглядом своих выпуклых глаз.
- Простите, - произнес Крашке, снимая шляпу, - могу ли видеть товарища Голубцова Сергея Петровича?
- А вы откуда и кто такой будете? - ответил вопросом на вопрос хозяин комнаты.
- Прежде чем ответить на этот законный вопрос, - улыбнулся Крашке, - я хотел бы убедиться, что говорю именно с тем, кто мне нужен.
- Я Сергей Петрович, - ответил мужчина. - А что вам нужно? Я вас не знаю.
- К сожалению, мы действительно не знакомы, - произнес Крашке, - но я имею к вам поручение от вашего почтенного дядюшки Валерия Павловича Голубцова…
- У меня нет никакого дядюшки! - чуть резче, чем следовало, ответил Голубцов, весьма порадовав этим Крашке.
- В соседних комнатах кто-нибудь есть? - неожиданно спросил Крашке. - Нас никто не слышит?
- А что вам, собственно, угодно?
- Мне угодно передать вам письмо от вашего дядюшки, его превосходительства генерала Голубцова, - спокойно повторил Крашке. - У меня есть ваша фотография, но, право, я бы вас не узнал. Впрочем, это и не удивительно, если принять во внимание, что вы, господин Голубцов, сняты на ней в тысяча девятьсот девятнадцатом году, в офицерской форме, когда вы, если не ошибаюсь, служили в контрразведке добровольческой армии. Мне передал эту фотографию ваш дядюшка, чтобы мы легче смогли найти общий язык…
И Крашке протянул Голубцову немного выцветшую фотографию, на которой он был изображен во весь рост, в офицерской форме. Голубцов выхватил фотокарточку и мгновенно разорвал ее на мелкие клочки. Крашке, улыбаясь, сел в кресло, не ожидая приглашения. Голубцов тяжело дышал.
- Напрасно вы разорвали карточку, глубокоуважаемый Сергей Петрович, - укоризненно произнес Крашке, покачивая головой. - Я предвидел такой вариант и имею несколько отличных фотокопий. Вот одна из них…
И он протянул оторопевшему Голубцову новую фотографию.
- Кто вы и что вам от меня нужно? - хрипло спросил Голубцов.
- Я друг генерала Голубцова и надеюсь стать и вашим другом, - ответил Крашке, закуривая сигарету. - Но сначала ознакомьтесь с письмом вашего дяди, который прислал вам его из Берлина.
И Крашке протянул Голубцову письмо. Голубцов два раза его прочел, потом достал спички и сжег письмо.
- Вот видите, Сергей Петрович, вы напрасно так взволновались, - вновь заговорил Крашке, - вы можете мне абсолютно доверять. Мы а вами люди одного возраста, одного воспитания, и легко поймем друг друга…
- Кто вы? - снова спросил все еще бледный Голубцов.
- Друг вашего дяди, и он вам об этом пишет. Кстати, если вы забыли содержание письма, то у меня есть и его фотокопия.
- Что вам от меня нужно?
- Пока ничего. А в будущем какие-нибудь сущие пустяки. Но давайте познакомимся. Расскажите о вашем житье-бытье… Вы, конечно, сознательный член профсоюза? Пролетарий или советский служащий?
- Я работаю сторожем в одном институте. Ночным сторожем…
- Ночным сторожем? Гм, нельзя сказать, что вы сделали блестящую карьеру. Что же это за институт?
Разговор Крашке и Голубцова затянулся до поздней ночи. Выяснилось, что Сергей Петрович одинок, в прошлом году его жена скончалась от рака легких, что этот старый дом принадлежит ему, что он, конечно, скрыл свою службу в белой армии, что в институте он работает уже четвертый год и что за стеной, в соседних двух комнатах, проживают две богомольные старушки. Такие соседи не оставляли желать лучшего. С другой стороны, и сам Голубцов оказался довольно сговорчивым и покладистым человеком, быстро сообразившим, чего от него хотят.
Они расстались друзьями, и в первом часу ночи Голубцов проводил Крашке за скрипучую калитку своего дома.
На шоссе было так же пустынно. Темное сентябрьское небо низко нависло над Измайловским зверинцем, редкие уличные фонари покачивались от резких порывов ветра, тревожно шумел лес, стоявший черной стеною по ту сторону шоссе.
Простившись со своим новым знакомым, господин Крашке все с теми же мерами предосторожности, неожиданно меняя виды транспорта - трамвай, троллейбус, метро, добрался в посольство около двух часов. Несмотря на позднее время, он сразу зашел к полковнику Вейцелю, который его давно поджидал и уже начинал волноваться.
Выслушав подробный доклад Крашке о его визите к Голубцову, господин атташе пришел в восторг. За такое. удивительное стечение обстоятельств, черт возьми, не мешало выпить! За бутылкой душистого мозельвейна фон Вей-цель и Крашке разработали план дальнейших мероприятий. Голубцова надо было окончательно "освоить", хорошо проверить, а затем обучить фотографированию документов и чертежей. Его положение ночного сторожа открывало превосходные перспективы успешного завершения "операции Сириус", что в свою очередь очень реально сулило награды, орден железного креста и генеральские погоны, о которых господин полковник Вейцель, вопреки обретенному с годами философскому образу мышления, все же пылко мечтал.
Да, вначале все шло удивительно легко и успешно. Этот Голубцов с его романсами и гитарой оказался превосходным агентом, хотя и несколько назойливым в отношении гонорара. Не могло быть и речи о том, что он является или может стать "двойником", то есть, сотрудничая с Крашке, одновременно работать на советскую контрразведку. Голубцов не только поневоле выполнял задания Крашке, но делал это с удовольствием, глубоко ненавидя советскую власть и стремясь напакостить ей чем только можно. Выходец из семьи крупного помещика, он в молодости боролся с революцией в рядах добровольческой армии, потом долго заметал следы; женился на какой-то бывшей торговке, которой принадлежал дом в Измайловском зверинце, потом похоронил жену, сильно опустился и теперь прозябал в своей берлоге, как одинокий, отбившийся от стаи волк, все еще, однако, готовый к прыжку.
Там, на работе, он умело носил личину этакого добродушного, не слишком умного и чуть ворчливого служаки-старика, исправно посещал все профсоюзные собрания, охотно подписывался на заем, а в майские и в октябрьские праздники раньше всех приходил на демонстрацию, громче всех кричал "ура", первым запевал "Эх, Дуня, Дуня, Дуня-я, комсомолочка моя" и даже пускался в пляс с молодыми секретаршами.
В институте Голубцова считали немного чудаковатым, но в общем приятным стариком, все называли его запросто "Петровичем" и охотно выслушивали его рассказы о том, как в молодые годы он будто бы служил красноармейцем "у самого Чапая".
Престиж Голубцова и доверие к нему особенно возросли после того, как однажды утром он, действуя по заданию Крашке, явился к директору института и молча протянул ему пять тысяч рублей, будто бы найденные им на рассвете недалеко от главного подъезда института.
- Только я, товарищ директор, начал утром подметать асфальт у подъезда, гляжу, пакет этот лежит. Посмотрел я и испугался: шутка сказать, какие деньги - тысячи!.. Так, поверьте, еле дождался вашего приезда!.. Не иначе, как кто из наших потерял, а может, даже казенные денежки-то - и государству нашему убыток, и человек зазря может пропасть…
Директор поблагодарил Голубцова, пожал ему руку и рассказал о происшествии работникам института. Выяснилось, что никто из них ничего не терял, и деньги были сданы в отдел находок милиции, а о Голубцове появилась заметка в стенгазете под заголовком "Благородный поступок".
После этого доверие к Голубцову окончательно укрепилось…
Справедливость требует отметить, что в этом деле Голубцов слегка надул господина Крашке, который выдал ему для этой инсценировки семь с половиной, а не пять тысяч. Но Голубцов рассудил, что для нужного эффекта хватит и пяти.
Разумеется, Вейцель, как и Крашке, ничего об этом не знал и не мог нарадоваться своим новым агентом.
К его вящему удовольствию, Голубцов, занесенный в секретные списки агентуры под псевдонимом "король бубен", довольно быстро освоил технику фотографирования документов и чертежей, и "операция Сириус" близилась к своему завершению. В конце апреля "король бубен" сообщил, что ему удалось подслушать, что конструктор Леонтьев собирается выехать в служебную командировку. Было уже известно, что Леонтьев в таких случаях, как и каждый вечер перед уходом с работы, запирает секретные документы в стальной сейф, стоящий в его кабинете, а затем еще опечатывает этот сейф сургучной печатью. Сейф, судя по имеющейся на нем надписи, был изготовлен системой промкооперации, а именно артелью "Меткоопромсоюз". Крашке специально приобрел такой же сейф в магазине, где ему подмигнул на него "король бубен", явившийся, как было условлено, в этот магазин, и у себя в кабинете тщательно его исследовал. Качество продукции артели "Меткоопромсоюз" получило полное одобрение господина Крашке: сейф был сделан более чем примитивно, его внутренний затвор скорее походил на щеколду от простой калитки, чем на замок стального сейфа для секретных бумаг.
Однако дело осложнялось тем, что сейф Леонтьева, как выяснилось, стоял в секретной комнате его лаборатории, которая в свою очередь закрывалась на ночь особой стальной дверью со сложным замком.
Таким образом, для получения чертежей, хранившихся в сейфе Леонтьева, требовалось, во-первых, подобрать ключ к замку стальной двери, во-вторых, ключ к самому сейфу и, наконец, изготовить сургучную печать, которой опечатывался ежедневно этот сейф, для того, чтобы после фотографирования чертежей вновь опечатать сейф Леонтьева.
"Король бубен" был соответственно проинструктирован и снабжен пластилином особой марки. Ночью, когда он дежурил в институте, где уже никого из сотрудников не было, Голубцов запер изнутри двери вестибюля, погасил в нем свет и тихо поднялся на второй этаж. Он подошел к стальной двери, ведущей в секретную комнату, и осветил ее карманным фонарем, не включая из осторожности свет в комнате.
В длинных гулких коридорах института, едва освещенных светом луны, проникавшим через большое створчатое окно, царил таинственный голубоватый полумрак. Голубцов замер - ему послышался какой-то подозрительный шум в расположенной поблизости туалетной комнате. С пересохшим от волнения горлом он застыл у двери, напряженно ловя звуки, доносившиеся из туалетной комнаты. Они" раздавались отчетливо и равномерно.
Собрав последние силы, Голубцов решил сделать вид, что производит ночной обход, и, нарочито тяжело ступая, подошел к туалетной комнате. Здесь он с силой рванул дверь и громко спросил:
- Кто там?