Выйдя из отдела, Мямин взглянул на часы: одиннадцать сорок пять. Через пятнадцать минут начнётся тревога - последнюю неделю немцы ровно в полдень начинали очередную бомбёжку. До пирса, где стоит "Тарту", - десять минут ходьбы. Но Мямин направился в противоположную сторону. Пройдя с километр, он повернул обратно и зашагал к гавани. Мямин рассчитал правильно: воздушная тревога застала его рядом с убежищем. Услыхав вой сирены, он поспешно шмыгнул в подвал, забрался в дальний угол и стал обдумывать план дальнейших действий.
Бомбовые удары сотрясали землю, рушились поблизости дома, вздрагивали цейхгаузы петровской кладки, но мощные своды убежища казались непробиваемыми. Здесь можно было чувствовать себя в безопасности. Мямин с озабоченным видом обдумывал, как избежать выполнения приказа, неизбежно связанного с большим риском. "Обидно, так обидно! - твердил он про себя. - Пришёл бы приказ завтра, и - порядок". Завтра с утра он должен был лечь в госпиталь на пустяковую операцию - удаление гланд… Буксировку поручили бы его помощнику - политруку Амарову… А теперь… Да… Не повезло! Мямин посасывал трубку, досадуя, что в бомбоубежище нельзя курить. Надо найти выход… Командир отдела плавсредств сказал, что топливо на хлебозаводе кончится через два-три дня. Значит, никакой беды не будет, завод не остановится, если баржа придёт на сутки позже… Да, единственный выход - протянуть время, лечь завтра утром в госпиталь, и пусть баржу ведёт Амаров…
Бодро прозвучал отбой воздушной тревоги. Мямия вышел из подвала и направился на "Тарту"…
Приказ о ночном рейсе немногочисленная команда "Тарту" встретила спокойно и сразу же начала готовиться к переходу. Политрук Амаров спросил Мямина, будет ли разрешено матросам навестить в Ленинграде родных.
- Родных! - Мямин не сдерживал раздражения. - Это что - увеселительная прогулка? Пикник? Не пришлось бы этим родным справлять по нас поминки!
Он удалился в свою каюту и не показывался до обеда. В пятнадцать часов Мямин сошёл на берег и снова отправился в отдел плавсредств. На втором этаже он остановился перед дверью с цифрой "13". Мямину приходилось бывать в этом большом кабинете заместителя командира кронштадтского порта кавторанга Лидоренко, но он никогда не обращал внимания на номер комнаты, сейчас же эта "чёртова дюжина" окончательно испортила ему настроение.
Задёрганный множеством дел, куда-то торопившийся, Лидоренко столкнулся с Мяминым на пороге кабинета.
- К буксировке готовы? Возвращайтесь завтра в ночь, - предстоит новое задание! - быстро проговорил он.
- Товарищ инженер-капитан второго ранга, докладываю, что посыльное судно "Тарту" выполнить приказ сегодня не может. Необходимо исправление серьёзных неполадок, но завтра, - торопливо добавил Мямин, - завтра к утру судно будет в полной боевой готовности и с честью выполнит любое боевое задание!
Лидоренко оторопел. Никаких рапортов о повреждениях на "Тарту" в его отдел не поступало. "К утру будет в боевой готовности!" Но буксировка возможна лишь ночью.
- В чём дело? Какие неполадки? Почему не доложили своевременно?
- Только что обнаружено. При проверке готовности судна к выполнению задания. Трос на винт намотало. В таком состоянии судно полным ходом идти не может и отстанет от каравана.
- Чёрт знает что! В резерве - ни одной посудины! Отправляйтесь на судно и ждите дальнейших распоряжений!
Через полчаса на "Тарту" была получена телефонограмма: командиру предлагалось немедленно поднять краном судно, привести винт в порядок и в указанное время отбуксировать баржу в Ленинград.
Но Мямин решил не сдаваться, сделать ещё одну попытку оттянуть время. Не приступая к выполнению приказа, он явился к дежурному по отделу плавсредств. В комнате дежурного, скудно освещённой единственной лампочкой, как всегда, было накурено, дым плотной кисеёй колыхался под серым потолком.
Дежурный не спал вторые сутки и, боясь задремать в кресле, принимал моряков стоя у стола.
Мямин не торопился. Он пропустил вперёд трёх офицеров, пришедших позже, и лишь когда все ушли, представился и сказал приглушённым голосом:
- Получил телефонограмму… Сомневаюсь в подлинности… Сигнализирую. Прошу проверить и подтвердить.
- Излагайте существо дела, - раздражённо сказал дежурный.
- Сорок минут назад получил вот эту телефонограмму, якобы от имени начальника штаба КБФ. Сомневаюсь, чтобы товарищ вице-адмирал лично занимался столь незначительным вопросом. Опасаюсь провокации врага. Прошу проверить. Вот телефонограмма…
Встревоженный дежурный схватил телефонограмму и скрылся в соседней комнате…
Он вернулся не скоро - кого-то не оказалось на месте, пришлось разыскивать.
- Всё правильно! - решительно сказал Мямину дежурный. - Следующий!
Выйдя от дежурного, Мямин отправился в госпиталь. Главный врач оказался на операции, и Мямин решил его дождаться. Он считал, что поступает хитро и осторожно. Ну, к чему тут придерёшься? Ни к чему! Он получит от главврача справку, что пятого октября подал заявление о переносе операции. Справка послужит доказательством того, что он готовился к выполнению задания в ночь на шестое и потому отложил операцию. Не его вина, что неполадки на "Тарту" не удалось устранить до вечера…
Главврач, измученный непрерывными операциями, издёрганный нехваткой медикаментов и перевязочных материалов, чтобы избавиться от многословных объяснений Мямина, приказал выдать ему нужную справку.
Вернувшись на "Тарту", Мямин принялся сочинять рапорт. Рапорт получился всего на одну страницу, хотя Мямин трудился над ним больше часа, но зато все формулировки были точные, лаконичные, убедительные. Рапорт заканчивался звонкой фразой: "Заверяю командование, что в течение ночи все неполадки на посыльном судне "Тарту" будут устранены и команда с честью выполнит любое задание Родины".
Мямин знал, что днём буксировка из Кронштадта невозможна: никто не позволит обречь команду на бессмысленную гибель. Значит, "Тарту" выйдет только в ночь на седьмое, когда он, Мямин, будет находиться в госпитале.
Так рассчитал Мямин, но на деле получилось иначе.
Ознакомившись с рапортом, контр-адмирал отстранил Мямина от командования судном, поручив соответствующим органам разобраться в обоснованности рапорта.
В результате проверки Мямин оказался не в госпитале, а в тюрьме…
В середине октября обросший рыжей бородой Мямин слушал, опустив голову и не поднимая глаз, приговор военного трибунала Краснознамённого Балтийского флота:
"Пятого октября 1941 года, старшему лейтенанту; Мямину Виктору Петровичу стало известно, что посыльное судно "Тарту" должно отбыть из Кронштадта в Ленинград и доставить на буксире баржу № 1041 с мазутом. Вместо того чтобы принять необходимые меры и быть готовым к отводу указанной баржи, Мямин выискивал различные причины, чтобы уклониться от выполнения задания. С этой целью Мямин заявил заместителю командира порта, что на винт посыльного судна "Тарту" намотало трос, вследствие чего буксировка баржи невозможна.
В результате того что Мямин проявил преступную халатность, винт корабля был осмотрен только в четыре часа утра, когда караван уже отбыл в Ленинград. Во время осмотра оказалось, что винт совершенно чист и никакой обмотки троса на нём нет.
На основании всего вышеизложенного военный трибунал признал Мямина Виктора Петровича виновным в преступлении, предусмотренном статьёй 198-17, пункт "а" Уголовного кодекса.
Военный трибунал приговорил Мямина Виктора Петровича к лишению свободы с отбыванием в исправительно-трудовых лагерях на десять лет, без поражения в правах, и к лишению Мямина Виктора Петровича военного звания "старший лейтенант".
Исполнение приговора отсрочить до окончания военных действий.
В связи с этим Мямина Виктора Петровича из-под стражи освободить и направить в часть действующей армии рядовым".
3. Гляди в оба!
На Колпинском участке Ленинградского фронта часы затишья были редки. Методично и ожесточённо немцы обстреливали передний край, бомбили завод и город. По ночам в небе застывали жёлтые ракеты, всё чаще и чаще к переднему краю пробиралась немецкая разведка. Никто не сомневался, что наступление противника начнётся со дня на день.
В один из часов затишья политрук роты Мартынов проводил в окопе короткую информацию о положении на участках Ленинградского фронта. Информация не радовала и не сулила на ближайшие дни никаких перемен.
Над окопом провизжала мина и разорвалась метрах в ста, в поле. Несмотря на ранний снегопад, поле было не белое, а грязно-бурое. Истерзанное взрывами, покрытое воронками и вывороченными комьями земли, оно напоминало лунный пейзаж.
Политрук Мартынов поднёс к глазам бинокль - уточнить, где разорвалась мина, но тут же крикнул:
- Воздух!
В небе появился "хейнкель". Зудя на одной ноте, он приближался к окопам. Захлопали редкие зенитки, но опытный лётчик, умело маневрируя, упорно приближался к траншеям. Огонь вокруг разведчика становился плотнее, снаряды рвались ближе, и вдруг под радостные возгласы солдат "хейнкель" с пронзительным свистом, рассекая воздух, ринулся вниз. Почти у самой земли самолёт неожиданно отвернул в сторону, оставив парящими множество белых листовок. Через минуту немец почти на бреющем полёте скрылся за ближним лесом.
- Ловок, сволочь! - не выдержал старшина Гудимов.
Листовки плавно оседали на землю, в траншею их попало немного, почти все они белели на бурых комьях истерзанного поля.
- Листовки в траншеях собрать и сдать мне, - приказал Мартынов. - На поле листовки не трогать. - Политрук знал избитый приём немцев: выманить бойцов из траншей на открытое место и открыть по ним миномётный огонь.
Вскоре перед Мартыновым лежала стопка немецких листовок.
Это были листовки-пропуск, все одинакового содержания:
"Русские солдаты!
Вас обманывают комиссары! Вы окружены! Сопротивляться вам есть одна большая безмыслица! Москва уже нами занята! Жители Ленинграда голодают все, кроме жидо-комиссаров и коммунистов! Они для себя спрятали много разного продовольствия, такие как сало, окорока и сигареты. Вы тоже будете скоро голодать и тоже скоро умрёте или будете убиты!
Русские солдаты!
Оставляйте ваши окопы и приходите с оружием к нам в плен. Немецкое командование даёт вам гарантий сохранять жизни, сытого содержания и обхождения!
Русские солдаты!
Знайте!
Этот обращений к вам есть пропуск. С этой обращений смело, не боясь, идите в плен. Тогда вы останетесь живы и здоровы и станете досытно есть три раза в один день".
На обороте листовки была напечатана фотография. Четыре толстомордых парня - три в форме красноармейцев, четвёртый с двумя кубарями в петлицах - сидели за столом. Перед каждым лежал кусок сала, три яйца, полкаравая хлеба.
Под фотографией шла крупная надпись: "ЭТИ КРАСНОАРМЕЙЦЫ ЛЕНИНГРАДСКОГО ФРОНТА ИВАНОВ, ФЁДОРОВ, ПЕТРОВ И ИХ КОМАНДИР СЕМЁНОВ СДАЛИСЬ В ПЛЕН В СЕНТЯБРЕ ПОД ПЕТЕРГОФОМ. СЕЙЧАС ОНИ ЗАВТРАКАЮТ".
Собирая в траншее листовки, Гудимов заметил, как один из бойцов сунул листовку в карман шинели. Ничего запретного не было в том, что красноармеец положил поднятую листовку в карман, не держать же её в руках. Но Гудимов насторожился: была какая-то вороватость в быстром движении бойца. Гудимов, конечно, не думал, что угрюмый солдат, только что прибывший в их часть, собирается перебежать к фашистам, его встревожило другое: утаив листовку (может, на курево, может, просто из любопытства), боец тем самым нарушил приказ командира. Это уже воинский проступок, надо, чтобы солдат понял свою вину, а то ведь недолго и до беды.
Гудимов продолжал осматривать траншею, не упуская из виду угрюмого бойца. Он надеялся, что тот подойдёт к Мартынову и сдаст, как положено, свою листовку.
Но боец к Мартынову не пошёл. Сняв перчатки, он стал торопливо свёртывать цигарку. Гудимов подошёл к нему:
- Одолжи на закрутку. Табак ваш, бумажку дашь, вот и закурим.
Красноармеец, не глядя на старшину, молча протянул кисет. Таких кисетов Гудимов ещё не встречал - из тонкой блестящей кожи, украшенной каким-то тиснением. От кисета шёл вкусный медовый запах. Видать, в нём не всегда держали махорку, бывал табачок и получше.
- Откуда к нам? - спросил Гудимов, всё ещё принюхиваясь к необычному кисету. Было в его аромате что-то бесконечно далёкое от войны, траншейной грязи, копоти в землянках, от непроходящего чувства голода. - Как тебе у нас? Сам-то ленинградец?
- Ленинградец.
- Из какой части прибыл?
- Вы что, первый день в армии? - строго спросил боец. - Задаёте неположенные вопросы.
Гудимов смутился: не помнил он, чёрт возьми, такого запрета.
- Всего в голове не удержишь, - сказал он, возвращая кисет, и, стараясь скрыть смущение, продолжил неудачно начатый разговор: - А фамилию спросить можно? Или - тоже не положено?
- Мямин, - коротко ответил боец.
- Спасибо за табачок, товарищ Мямин. Пойду сдавать фрицеву брехню. Ты уже сдал? А то пошли вместе.
- Сдал. Я приказы выполняю, - сказал Мямин, пряча кисет.
- Ну, тогда пойду. Ещё раз - спасибо. Уж больно у тебя хорош кисет. Духовитый!
Он вытащил из кармана шесть листовок, аккуратно расправил их и отправился к политруку.
- Разрешите обратиться? - спросил он, сдав листовки. - Боец у нас есть один… Недавно в нашей части. Не понимает ещё кое-чего.
- Что за боец? Чего не понимает?
- По фамилии Мямин, может, знаете?
- Знаю, - насторожился Мартынов. - А в чём дело?
- Звал я его вместе сдать это самое… - Гудимов ткнул пальцем в листовки. - А он говорит - сдал уже.
- Мямин мне листовок не сдавал, - сказал встревоженно Мартынов. - Мне не сдавал, а больше - некому. Быть может, он ничего не подобрал.
- Оно конечно… А только показалось мне, что сунул он одну листовку в карман… Сунул… Точно… Может, приказать, чтобы сдал?
- Не надо! - резко оборвал Мартынов. - Ни в коем случае! И чтоб никому об этом не рассказывать! Понятно?
- Понятно, товарищ политрук. Разрешите идти?
- Можете идти. - И неожиданно добавил: - Спасибо за информацию. Положение, брат, сегодня такое - смотри в оба!
* * *
Вскоре во взводе Гудимова появился новый солдат - Разов. Молчаливый, необщительный, он держался в стороне, и солдаты тоже не искали с ним дружбы, не задавали обычных вопросов: кто, откуда, как попал в часть.
Особенно не понравился Разов Гудимову.
- Прислали… С такими воевать - раньше смерти загнёшься! - сказал он Мартынову.
- Ты о ком?
- О Мямине и Разове. Один к одному! Баптисты какие-то! Молчуны!
- Характер - дело сложное, товарищ Гудимов. В злое время живём. У каждого своя беда. От иной беды и онеметь можно.
- Это верно. Чего-чего, а беды - взахлёб!..
Мямин и Разов чувствовали к себе общую неприязнь и, должно быть, потому держались особняком от других. Случайно, а может с учётом сходства характеров, командир роты не раз назначал их вместе нести службу в окопе охранения, где полагалось находиться двум бойцам.
В одну из промозглых осенних ночей, сидя в окопе, метрах в ста от "ничейной земли", Мямин и Разов вели приглушённый разговор. Должно быть, такой разговор вёлся не впервой, и теперь они понимали друг друга с полуслова.
- И ребёнку ясно, чем кончится… - сказал Мямин.
- Наше дело правое, - заметил Разов, не то всерьёз, не то иронизируя.
- Ну, правое. Ну и что? - осторожно спросил Мямин.
- Конечно… - отозвался Разов. - Дело не в правоте…
- Кто сильнее, тот и прав…
- Точно… Победителей не судят…
Над ними провизжал снаряд. Мямин втянул голову в плечи.
- Бьёт по заводу, - определил Разов.
- Зря кровь проливаем…
- А что делать?
- Кончать войну… Надеяться больше не на что…
- Как ты её кончишь?
- Здесь из нас месиво сделают! Живыми не уйти…
- Похоже…
На вражеской стороне взвились две зелёные ракеты, медленно рассыпались, и раскалённый пунктир трассирующих пуль прорезал темноту ночи. Разговор прервался. С немецкой стороны ветер донёс обрывок знакомой песни.
- Патефон… "Катюшу" поставили, - определил Разов.
- Нарочно завели, чтобы мы слышали.
- Они и на передовой - как в тылу.
- Им чего? Не сегодня-завтра протопают по нашим трупам до самого Невского…
- Думаешь, не удержимся?
- Брось притворяться! - зло сказал Мямин. - Сам знаешь! Советской власти - амба!
- Значит, и нам тоже?
- А ты как думал?
- Что же делать?
- Человек не баран, соображать должен!..
Разов бросил на Мямина быстрый вопросительный взгляд, тот понял без слов: как уцелеть, как выжить?
На этот немой вопрос Мямин ответил хриплым шёпотом, с трудом выдавливая тяжёлые слова:
- Перейти туда… к ним…
Разов продолжал молчать, ожидая, что ещё скажет Мямин, Он слышал его тяжёлое дыхание и, казалось, видел испуганно-вопрошающий взгляд.
- Ну? - снова прошептал Мямин.
- Боюсь, не поверят нам… пустят в расход, скажут, что подосланы советской контрразведкой.
- Мне-то поверят, за меня ухватятся.
- А что им за тебя хвататься?
- А то, что я осуждён трибуналом. Это, брат, немалый козырь. Осуждён за то, что сорвал доставку горючего в осаждённый город. Добавь к этому, что я разжалован из офицеров в рядовые. Как ты считаешь, это чего-нибудь стоит?
- Конечно… Но у меня-то нет ничего, никаких заслуг в этом смысле. Разве только то, что из партии исключили в сороковом…
- За что исключили?
- Засыпался на работе.
- На чём засыпался? Ты где работал?
- Полиграфист я. Цинкограф. Работал в типографии Ивана Фёдорова.
- А за что из партии?
- Делал "налево" штампы и печати некоторым артелям. Однажды за три тысячи смастерил даже штамп для прописки в Ленинграде, который в паспортах ставят. Ну, об этом, слава богу, не узнали, а то бы гнил сейчас в лагерях…
- Слушай, я вижу, ты совсем пентюх. Такой человек для немцев - находка.
- На это только и надежда…
- Увидишь, всё будет в порядке. За себя-то я не беспокоюсь. Трибунал, разжалование - это, конечно, неплохие козыри, но ведь это ещё нужно доказать. Наговорить можно что угодно. А у меня про запас есть, можно сказать, козырный туз.
- В таком деле козырных тузов не бывает.
- А у меня будет. Я заранее всё обдумал. Остался у меня в Ленинграде верный человек. Всё, что прикажу оттуда, - всё будет выполнять. Обо всём договорились.
- Тогда конечно… Тебе-то бояться нечего. А что за человек? О чём вы договорились?
- О чём надо, о том и договорились…
- Ну, если не доверяешь - твоё дело. Только зачем тогда и разговор?
- Я тебе доверяю… И так сказал много. А имена в таком деле, сам должен понимать, не называют. Погодя, может, и скажу, а сейчас ещё не время.