Никогда прежде - до посещения Огастаса Фарра - я не прислушивался так к ветру, и до меня вдруг долетал плеск весел, хотя гребца и не было видно. И тем не менее я слышал, как потрескивают уключины и звонят колокола на главном острове, где, насколько я знал, не было ни одной колокольни. Я слышал, как ветер хлопал калиткой и под обшивкой сыпалась штукатурка. Крошечные жучки с панцирем, который пулей не пробьешь, вылезали из подоконников. Всякий раз, как я перебирал книги в библиотеке, я мог поклясться, что несколько книг переставлены, но их, конечно, часто протирала уборщица, или Киттредж, или даже я сам. Не важно: Фарр присутствовал, словно бассейн с холодной водой в нагретом зале.
Однако все это не испортило Крепости. Наличие призрака не всегда ведь зловеще. У нас с Киттредж не было детей, и места в таком большом доме было предостаточно. Фарр служил изрядным развлечением - почти как если бы мы жили с пьянчугой или свихнувшимся братом. Если он так и останется привидением, которое я не могу поклясться, что видел, все равно я буду говорить о призраках как о чем-то реальном. Да некоторые призраки, пожалуй, и реальны.
Год спустя, в марте 1984 года, совершая ночной перелет из нью-йоркского аэропорта Кеннеди в Лондон, где мне предстояло пересесть на самолет, вылетающий в аэропорт Шереметьево в Москве, я читал и перечитывал десяток машинописных страничек с описанием моего бывшего дома на острове Доун в Мэне. Я не смел от них оторваться. Я находился в том состоянии возбуждения, которое обещает перерасти в неуправляемое.
Этот десяток страничек составлял первую главу того, что я назвал рукописью "Омега". У меня была и другая рукопись - "Альфа", которая одно время занимала пространство в двенадцать дюймов в ящике картотеки, рядом с моим письменным столом в Крепости, - в ней более двух тысяч отпечатанных страниц, но она была изрядно нескромной, и я переснял большую ее часть на микрофильм, а оригинал уничтожил.
Рукопись "Альфа" была сейчас со мной - все две тысячи кадров микрофильма на двух сотнях бобин по десять кадров в каждой, они уютно лежали в своих пергаминовых пакетах, уложенных в большой конверт размером восемь на одиннадцать дюймов. Я запрятал этот тонкий, даже элегантный пакет толщиной не более четверти дюйма в потайной карман особого чемодана, которым многие годы пользовался, и теперь этот чемодан среднего размера совершал вместе со мной первый отрезок пути от Нью-Йорка до Лондона в багажном отделении самолета компании "Бритиш эйруэйз" по дороге в Москву. Я не увижу эту рукопись, пока не стану распаковывать чемодан в России.
А моя другая рукопись - "Омега", небольшое произведение в сто восемьдесят страниц, так недавно написанное, что я не успел еще его переснять, - лежала, отпечатанная на машинке, в чемоданчике для бумаг под моим креслом. Первые сто минут полета я провел в состоянии отключки; сидя в середине салона для пассажиров туристского класса, я со страхом думал о прибытии в Лондон, о пересадке и, уж безусловно, об окончании пути в Москве и не в состоянии был объяснить себе прежде всего - зачем я лечу. Словно насекомое, которое не в силах шевельнуться от паров ядовитого опрыскивателя, я сидел в кресле туристского класса, которое можно отклонить назад всего на три дюйма, и снова перечитывал первые четырнадцать страниц рукописи "Омега". Я пребывал чуть ли не в ступоре, когда ноги становятся такими тяжелыми, что их не передвинешь. А нервы оживают по очереди, словно светящиеся точечки в электронной игре. И к горлу подступает тошнота.
Поскольку в Лондон мы прилетали через два-три часа, я считал необходимым прочесть "Омегу" до конца, все сто восемьдесят страниц на машинке, после чего я разорву в уборной и спущу столько, сколько вместит унитаз самолета "Бритиш эйруэйз", а остальное сохраню для более солидного унитаза в мужской уборной для транзитных пассажиров в Хитроу. Я представил себе, как закрутятся обрывки и клочки бумаги, исчезая в пасти чуть не захлебывающегося унитаза, и у меня самого едва не закружилась, как при хорошей корабельной качке, голова.
Волнение мое объяснялось болью потери. Я ведь целый год работал над "Омегой". И это все, что я произвел в результате двенадцатимесячных мучений. Я перечитывал "Омегу" раз сто за эти месяцы, пока медленно - глава за главой - продвигался по ее страницам, и сейчас буду читать в последний раз. Я прощался с рукописью, которая весь прошлый год сопутствовала мне в моих мыслях и воспоминаниях о некоторых наихудших периодах моей жизни. Скоро - не больше чем через два-три часа - мне предстоит от нее избавиться - да, разорвать пополам абзац за абзацем и спустить в канализацию все эти страницы в виде полос и четвертушек. Хоть я и не смел напиться, я все же заказал стюардессе виски и одним духом выпил, мысленно произнося тост за кончину "Омеги".
Омега-2
Возвращаясь в Крепость той безлунной ночью в марте, я выбрал дорогу, ведущую из Бата в Белфаст, - ту, что проходит через Камден. Каждую бухточку заполнял туман и, словно саваном, затягивал видимость - туман накрывал прибрежный скалистый шельф, о который разбивались яхты. Когда я совсем уж ничего не видел, я останавливал машину на обочине - скрежет буйков звучал тогда печально, как мычание коров на раскисшем от дождя поле. Тишина тумана обволакивала меня. В накатах тишины слышался стон тонущего моряка. Надо было лишиться ума, чтобы поехать береговой дорогой в такую ночь.
За Камденом поднялся ветер, туман улетучился, и скоро ехать стало много хуже. С переменой погоды пошел холодный дождь. На иных поворотах шоссе превратилось в лед. Шины скользили и пели, словно хор в деревенской церкви, окруженной лесными демонами. Время от времени попадался городок с закрытыми ставнями, где всякий случайный луч света на улице казался маяком в море. Пустые летние дома стояли в ряд, словно памятники, свидетельствуя, что городок существует.
Меня мучила совесть. Дорога была сплошным обманом. То по ней можно было прекрасно ехать, то она оборачивалась травой. Ведя машину легким касанием пальцев, я снова начал думать о том, что ложь - это искусство, а тонкая ложь - тонкое искусство. И самым тонким лжецом в этом краю, должно быть, является ледяной царь, который правит изгибами дороги.
Моя любовница осталась позади, в Бате, а жена ожидала меня близ Маунт-Дезерта. Ледяной царь заслал своих агентов в мое сердце. Не буду утомлять вас пересказом истории, сочиненной мною для Киттредж, о том, что кое-какие дела задержат меня в Портленде до вечера и из-за них я поздно вернусь в Маунт-Дезерт. Нет, дело у меня было в Бате, и занимался я им в объятиях одной веселой обитательницы Бата. По установленным меркам она мало что могла мне предложить в сравнении с моей супругой. Женщина в Бате была приятная, тогда как моя дорогая женушка - красавица. Хлоя была веселая, а Киттредж - прошу извинения за такое слово - утонченная. Видите ли, хоть мы с Киттредж и троюродная родня, мы очень похожи - даже носы у нас одинаковые. А Хлоя заурядна, как мясная подливка, и так же взбадривает. Полногрудая и дебелая, она работала летом официанткой в гостинице янки. (Скажем так: в ресторане типа ресторана янки, принадлежащем греку.) Раз в неделю, в выходной день владелицы, Хлоя с гордостью выступала в роли pro tem хозяйки. Я немного пополнял ее бюджет. Возможно, и другие мужчины тоже. Я едва ли об этом знал. И едва ли меня это интересовало. Она была подобна блюду, которое я готов был отведать разок-другой в месяц. Не знаю, возможно, это происходило бы по три раза в неделю, а то и чаще, живи она по другую сторону горы. Бат же находится больше чем в ста милях от задней стороны (так мы назвали заднее побережье) Маунт-Дезерта, так что я встречался с ней, когда мог.
Связь, поддерживаемая столь редко, думается мне, идет на пользу цивилизации. Будь это чей угодно брак, а не мой собственный, я бы заметил, что такая умеренная двойная жизнь, должно быть, превосходна, - это делает обе ее половины более интересными. Можно глубоко - если и не всецело - любить свою жену. Моя профессия, в конце концов, наделяет меня мудростью в этих вопросах. Начали-то мы с разговора о призраках? С отца началась наша семейная профессия, которой занимаюсь и я: мы шпионы. В разведке мы выискиваем, нет ли у человека разделения душевных привязанностей. Однажды мы провели в ЦРУ глубокий психологический анализ и, к своему смятению (да просто к ужасу!), узнали, что одна треть мужчин и женщин, которые могли бы пройти у нас допуск, были достаточно неустойчивы и в умелых руках вполне могли бы стать двойными агентами, работающими на иностранную державу. "Потенциальных изменников по крайней мере не меньше, чем потенциальных алкоголиков", - весело заключали мы обычно, исходя из опыта.
После многих лет работы с неидеальными людьми я, следовательно, научился снисходительно относиться к промашкам других, если они не причиняли слишком большого вреда. Тем не менее мысль о том, что сам я стал изменщиком и не был идеальным мужем, преисполняла меня такого страха, что я чуть не заболевал. В тот вечер, когда я, как уже было описано, вслепую вел машину, я был почти уверен, что скоро попаду в аварию. Казалось, я очутился в центре невидимой и чудовищной сделки. Мне мнилось - вне всякой логики, - что, останься я жив, с другими произойдет что-то ужасное. Вы можете такое понять? Я не преувеличиваю - я считаю, что в подобных мыслях есть что-то от логики самоубийцы. Киттредж, женщина с острым умом и собственными суждениями, однажды заметила, что самоубийство можно, пожалуй, лучше понять, если предположить, что оно объясняется не одной, а двумя причинами: человек может убить себя по вполне понятным мотивам, решив, что он никому не нужен, морально низведен до нуля; и человек может видеть в самоубийстве возможность почетно положить конец глубоко засевшему страху. Некоторые люди, сказала Киттредж, так глубоко погрязли во зле, что им кажется, они уничтожат целые армии зла своим уходом из жизни. Это все равно как сжечь сарай, чтобы муравьи не переползли из него и не испоганили дом.
То же можно сказать и об убийстве - гнусном акте, который тем не менее может быть совершен из патриотических чувств. Мы с Киттредж мало говорили об убийстве. Это был не самый приятный предмет для разговора в семье. Мы с отцом в свое время целых три года пытались убить Фиделя Кастро.
Позвольте мне, однако, вернуться к той покрытой ледяной коркой дороге. Если чувство самосохранения побуждало меня тогда все же держать руль, совесть готова была его отпустить. Я преступил не только клятву верности в браке. Я нарушил клятву любви. Мы с Киттредж были сказочными любовниками - под этим я вовсе не подразумеваю траханье до одурения. Нет, я имею в виду изначальное значение этих слов. Мы были фантастическими любовниками. Наш брак подвел черту под одним из тех суровых мифов, что учат нас трагедии. Если я похож на свистуна, выводящего рулады о себе на самых высоких нотах, это потому, что я не привык описывать нашу любовь. Обычно я ее не касаюсь. Счастье и бесконечное горе вытекают из одной раны.
Приведу факты. Они жестокие, но лучше так, чем все затуманивать из сентиментальных соображений. В жизни Киттредж было всего двое мужчин. Ее первый муж и я. Наш роман начался, когда Киттредж еще была за ним замужем. Через некоторое время после того, как она его предала - а он был из тех, кто считал бы это предательством, - он сорвался при подъеме на скалу и сломал позвоночник. Он был ведущим, и когда полетел вниз, юноша, подстраховывавший его с выступа на скале, рухнул вместе с ним. Якорь самосохранения вырвало из скалы. Кристофер, молодой человек, погибший при падении, был их единственным ребенком.
Киттредж так и не смогла простить это мужу. Их сыну было шестнадцать лет, и у него было неважно с координацией движений. Его не следовало брать с собой на эту скалу. Но как могла Киттредж простить и себя? Из головы у нее не выходила наша связь. Она похоронила Кристофера и ухаживала за мужем все четыре месяца, что он пролежал в больнице. Вскоре после того, как он вернулся домой, Киттредж однажды вечером залезла в теплую ванну и перерезала себе вены на руках острым кухонным ножом, после чего легла в ванной и приготовилась изойти кровью. Но ее спасли.
Спас я. Со дня падения мужа она прервала всякую связь со мной. Страшная весть разделила нас - так между двумя соседними домами проваливается земля и образуется трещина в милю шириной. Словно Бог произнес приговор. Киттредж сказала, чтобы я больше с ней не встречался. Я и не пытался. Однако в тот вечер, когда она взрезала себе вены, я сел в самолет (с возрастающим чувством беспокойства) и полетел из Вашингтона в Бостон, затем в Бангор, а там нанял машину и помчался на Маунт-Дезерт. Я слышал - она взывала ко мне из таких глубин своей души, что не слышала собственного голоса. Я подъехал к погруженному в тишину дому и залез внутрь через окно. В глубине дома, на первом этаже, находился больной со своей сиделкой, а на втором этаже, по всей вероятности, спала в постели его жена. Обнаружив, что дверь в ванную заперта и Киттредж не отвечает, я взломал дверь. Явись я на десять минут позже - все было бы уже кончено.
Наш роман возобновился. Теперь это уже не было под вопросом. Потрясенные происшедшей трагедией, достоверность которой подтверждалась утратой, черпая утешение в мыслях друг о друге, мы любили - глубоко и беззаветно.
Мормоны верят, что люди соединяются в браке не только на эту жизнь, - если вы сочетались браком в храме, то проведете вместе вечность. Я не мормон, но даже по их высоким меркам мы любили друг друга. Я не мог представить себе, чтобы мне наскучило присутствие моей жены - по эту или по ту сторону могилы. Время, проведенное с Киттредж, будет живо вечно - другие люди были лишь временным присутствием, словно входили в нашу комнату с часами в руке.
Наши отношения начались не на столь высокой ноте. До беды, случившейся на скале, нас невероятно тянуло друг к другу. Мы ведь были троюродной родней, и намек на кровосмешение добавлял остроты блаженству. Но по самым высоким меркам это было добротное чувство. Мы не то чтобы готовы были умереть друг за друга - мы просто ступили на крайне порочный путь. Ее муж - Хью Монтегю, или Проститутка, - занимал ведь в моей психике куда больше места, чем мое собственное несчастное эго. Он был моим ментором, моим крестным отцом, замещал мне отца и был моим начальником. Мне было тогда тридцать девять лет, и я чувствовал себя наполовину младше в его присутствии. Сожительствуя с его женой, я был подобен крабу-отшельнику, перелезшему в более внушительный панцирь, - того и гляди тебя оттуда выкурят.
Естественно, как всякий любовник, затеявший мимолетный роман, я не спрашивал Киттредж, что побудило ее на это пойти. Достаточно уже того, что ее ко мне потянуло. Но теперь, прожив с ней двенадцать лет - из них десять лет в браке, - я могу дать объяснение. Если ты женат на хорошей женщине, надо быть всегда готовым к милым сюрпризам. Я люблю Киттредж за красоту и - не скрою - за глубину. Мы оба знаем, что в ее мыслях больше глубины, чем в моих. Тем не менее меня часто поражает удивительная широта ее ума. Объясним это происхождением и окружением. Ее карьера не похожа на карьеры других женщин. Я что-то не знаю, чтобы много выпускниц Рэдклиффа пошли работать в ЦРУ.
Информация: в тот вечер, двенадцать лет назад, когда мы впервые занялись любовью, я губами и языком воздал ей поклонение тем простейшим способом, к какому прибегают многие выпускники колледжей во время акта. Киттредж - во власти непривычных ощущений, возникших между ее ногами, - вскрикнула: "Ох, я годы этого ждала!" И вскоре она уже говорила мне, что я - совершенство, чуть ли не языческое божество. "Ты - чертов рай!" - сказала она. (Подливай же всякий раз мне виски в кровь!) В тот наш первый вечер она казалась не старше двадцати семи, хотя из своих сорока одного года была уже восемнадцать лет замужем. Хью Тремонт Монтегю, сказала она мне (и кто бы ей не поверил?), был единственным в ее жизни мужчиной. Проститутка был к тому же на семнадцать лет старше ее и занимал очень высокое положение. Поскольку он работал с особыми двойными агентами, у него развилось обостренное чутье, и он сразу мог раскусить ложь, чего другие, общаясь с ним, не могли. Теперь он не верил уже никому, и, конечно, никто из окружающих никогда не был уверен в том, что Проститутка говорит правду. Киттредж жаловалась мне в те далекие дни, что не может сказать, является ли он образцом верности, чудовищем неверности или тайным педерастом. Думается, она затеяла роман со мной (если идти по пути дурного обоснования, а не хорошего), желая узнать, сможет ли провести операцию у него под носом и не попасться.
Хорошее обоснование пришло позже. Любовь ее стала глубже не потому, что я спас ей жизнь, а потому, что я был бесконечно чувствителен к ее отчаянию. Я наконец обрел ту степень мудрости, когда ты знаешь, что этого достаточно почти для всех. Наш роман начался заново. На этот раз мы возвели любовь в абсолют. Киттредж не принадлежала к тем женщинам, которые могут продолжать подобные отношения, не вступая в брак. Любовь - это благодать, и она должна быть защищена сакраментальными стенами.
Следовательно, Киттредж чувствовала себя обязанной сказать все мужу. Мы пришли к Хью Тремонту Монтегю, и он согласился на развод. Это был, пожалуй, самый скверный час в моей жизни. Я боялся Проститутки. Я испытывал вполне обоснованный страх перед человеком, способным организовать ликвидацию другого человека. До несчастного случая Проститутка был высокий, стройный, точно скроенный из наилучшего материала и составленный из наилучших частей, и держался он как человек, облеченный полномочиями. Словно кто-то сидящий очень высоко совершил над ним помазание.
Он и сейчас держался как человек, облеченный полномочиями, хотя был парализован до пояса и обречен на существование в кресле-каталке. Однако это было не самым худшим. Я боялся его, но и уважал. Он был не только моим начальником, а и наставником в искусстве, которое только и чтят американские мужчины и мальчишки в утверждении своего мужского превосходства. Он учил, как жить легко, даже если тебя что-то гнетет. Тот час, что мы с Киттредж провели по обе стороны его кресла-каталки, останется шрамом на ткани нашей памяти. Я помню, он заплакал, прежде чем мы закончили наш разговор.