Видимо, это был самый важный разговор между Дальберг и Котельниковой, так как в конце его Инна ответила, что у нее есть возможность узнавать о некоторых научных открытиях и изобретениях до их официального опубликования. Они договорились, что Инна подготовит ряд интересных научных материалов и привезет их через неделю в Ленинград.
Котельникова не хвасталась, когда говорила о своих возможностях. Она действительно располагала таковыми. В редакцию "Вестника" поступало много интересных, иногда уникальных материалов, авторы которых не слишком утруждали себя размышлениями о том, что статьи, посланные ими в открытый журнал, могут содержать секретные сведения. Поступали они и в другие журналы, редакции коих располагались в том же здании. Там у Инны была не одна приятельница.
Несколько десятков рукописей, поступивших что называется самотеком, Инна без каких-либо затруднений вынесла из здания. Корицкий и она отобрали из них три-четыре статьи, представляющие настоящую ценность, в том числе о способе замораживания крови. Материал этот не подлежал опубликованию, но по просьбе автора перепечатывался машинисткой журнала за его счет.
Вот таким путем Котельникова сумела познакомиться с хозяйкой салона "Перфект". Инна явно поправилась мадам Дальберг. Вдвоем они совершали прогулки по Москве, делали покупки, болтали о всякой всячине. Дальберг проявила интерес к старому русскому искусству. Инна оказалась весьма полезной во всех отношениях. Она достала Елизавете Аркадьевне складень XVIII века, несколько старинных вышивок бисером, редкую гравюру с видом Петербурга. Довольная хозяйка "Перфекта" хотела подарить за услуги два коллекционных платья и кое-что из французской парфюмерии, но Котельникова отвергла щедрые дары.
"Горда", - подумала Дальберг.
Во время прогулок по Москве госпожу Дальберг, тонкий психолог - не будь таковой, она прогорела бы со своим салоном дамского платья, - сумела достаточно точно определить главные черты своей московской знакомой: умна, организованна, не столь скупа, сколь расчетлива, эгоистична, индивидуалистка, не удовлетворена своим положением редактора в научном "Вестнике" (обмолвилась: могла бы быть директором Дома моделей, еще лучше - хозяйкой такого же салона, как у мадам Дальберг), осторожна в политических высказываниях, крайне честолюбива, гордится общением с учеными, в том числе с достаточно известными (фамилий не назвала).
Препарированные ею и переснятые на фотопленку материалы Котельникова передала Дальберг во время их "случайной" встречи через неделю в одном из переходов ленинградского Эрмитажа. В тот же день, не задерживаясь, Инна выехала обратно в Москву. На дне ее сумочки лежал первый полученный от Елизаветы Аркадьевны гонорар: две тысячи советских рублей и пятьсот американских долларов. Она везла с собой не только деньги, но и твердую договоренность об очередной встрече - уже в той стране, где постоянно жила госпожа Дальберг. Инна Александровна намеревалась летом приехать туда по туристской путевке. Прощаясь, Котельникова дала понять Елизавете Аркадьевне, что, может быть, рискнет привезти с собой материалы, относящиеся к важным советским исследованиям в области металлургии.
За границей Инна должна была встретиться непосредственно с представителем той иностранной разведки, на которую, по ее и Михаила Семеновича мнению, работала Дальберг, и передать ему пленку с первой половиной документации по разработанному Корицким технологическому процессу производства нового сплава. На этой встречу Инна должна была настоять на выполнении другой стороной (Корицкий так и выразился дипломатично - "другой стороной") определенных гарантий, а именно открытие в одном из западных банков счета на предъявителя.
В мае, как и намечалось, Котельникова уехала за границу. Чтобы вернуться оттуда мертвой...
От двоюродной сестры Юлии, ничего не подозревавшей о подлинных намерениях Инны и его самого, Корицкий узнал очень немногое. Только то, что они вдвоем побывали в салоне "Перфект", с владелицей которого Инна, как она сказала Ларионовой, случайно познакомилась на выставке международных мод в Москве. В салоне обе женщины сшили себе по модному платью - ответная услуга за какие-то подарки, сделанные Инной госпоже Дальберг в СССР. В разговоре со следователем Ларионова об этом умолчала, видимо, полагала, что сделка носила противозаконный характер. Вот и все. Больше он, Корицкий, ничего о пребывании Котельниковой за рубежом не знает. Инна ему оттуда не писала и не телеграфировала. Ермолин был уверен, что так оно и было все на самом деле.
- Что вам известно об отношениях вашей сестры с Осокиным?
Корицкий пожал плечами.
- Это их личное дело. Осокин одинокий человек, как я теперь понимаю - очень доверчивый, даже наивный. Юлия женщина интересная, способная зажечь кого угодно, хотя и в возрасте. Может быть, это ее последний шанс в жизни?
- Вы и Котельникова использовали каким-либо образом отношения между Ларионовой и Осокиным?
- Упаси боже! Юлия относится к нему очень серьезно и никогда не стала бы делать для нас ничего, что могло бы бросить тень на Сергея Аркадьевича. Зная, с какой неприязнью Инна относится к старику, я постарался скрыть от нее связь Юлии с Осокиным.
На сем беседу с Корицким можно было прекратить. Ничего больше он сообщить не мог. Решать дальнейшую гражданскую и личную судьбу Михаила Семеновича было не в компетенции Ермолина, но от него в этой судьбе зависело многое. Как, впрочем, и от самого Корицкого.
Что делать дальше? Как выиграть проигранное на перовом этапе сражение у Лоренца - того, видимо, разведчика, который стоял за спиной госпожи Дальберг? Добраться до Лоренца можно только одним путем - с помощью этого самого гражданина Корицкого, который сидит сейчас перед ним и безучастным голосом отвечает на его, Ермолина, вопросы.
Корицкий подавлен и духовно опустошен. Совершенное преступление и потеря любимой женщины раздавили его. Можно ли этого человека заставить искупить свою вину? Необходимо! Но для этого нужно вывести Корицкого из того состояния полного безразличия даже к собственной участи, в котором он сейчас пребывал.
- Какой вы видите вашу дальнейшую жизнь? - прямо спросил Ермолин, нарушив затянувшуюся паузу.
- Я?! - Корицкий растерялся. - Я полагал, что это решат, не советуясь со мной.
- Советоваться с вами, конечно, не будут. Совершенное вами преступление предусмотрено статьей второй Закона об уголовной ответственности за государственные преступления. Но суд учтет вашу добровольную явку с повинной и оказание помощи следствию.
Корицкий задумался.
- Отвечайте же, - настаивал Ермолин. - Я интересуюсь вашей судьбой не только из вежливости.
- Буду работать, - не очень уверенно выдавил Корицкий.
- Где? Кем?
Корицкий вдруг разозлился. Что еще нужно от него этому комитетчику?
- Арбузы пойду разгружать в Южный порт! - почти грубо отрезал он.
Ермолин был доволен - Корицкий злится. Это уже лучше, чем апатия.
- Ну, это не выход, - миролюбиво и рассудительно сказал он. - Арбузы дело сезонное. Август - сентябрь. В году же не два месяца, а двенадцать. Да и квалификации соответствующей у вас нет, возраст, опять же, не тот. Уж я-то знаю, сам арбузами пробавлялся, когда студентом был. А если серьезно?
- Не знаю, - вздохнул Корицкий. - В этом кабинете, надо полагать, не оставят.
- Надо полагать, - подтвердил Ермолин.
- А рядовым сотрудником? - в голосе Корицкого послышалось что-то похожее на слабый интерес.
- А вы бы этого хотели?
- Для меня это было бы, видимо, самое лучшее, - признался после минутного раздумья Корицкий.
- Для нас тоже, - сказал Ермолин.
- Почему? - удивился Михаил Семенович.
- Потому что вас можно лишить свободы, вашего нынешнего высокого поста, но нельзя лишить ваших знаний, вашего научного багажа, ваших способностей, наконец. Государству и народу совсем не безразлично, на что вы все это употребите, когда оставите сей кабинет. Могу привести прецедент. Свой знаменитый прямоточный, котел профессор Рамзин изобрел именно тогда, когда тоже производил определенную переоценку ценностей.
Корицкий задумался.
- Вы это серьезно? - наконец спросил он в явном замешательстве.
- Да уж куда серьезнее! Вот только... Сможете ли вы сделать все, что потребуется для того, чтобы компенсировать, хотя бы в самой малости, тот ущерб, который нанесли Родине? - в упор спросил Ермолин.
- Но это, простите, общие слова.
- Вовсе нет. Это вполне конкретное и, признайте, справедливое предложение.
Корицкий посмотрел в глаза Ермолину.
- Я вас, кажется, понял.
Ермолин облегченно вздохнул. Турищев подался вперед со своего кресла.
- Рад, что вы это поняли, - сказал Владимир Николаевич. - Могу я рассматривать эти ваши слова как добросердечное согласие встать на путь исправления?
- Да, можете. Более того, теперь я сам этого хочу.
- Что ж, гражданин Корицкий, - завершил беседу Ермолин. - Только не думайте, что сегодня кто-нибудь из нас кого-либо облагодетельствовал. Я всего лишь выполняю свой долг. Ну а вам предстоит выполнить ваш...
Глава 13
По пути ко Второй Градской, близ которой жил Осокин, Ермолин снова и снова возвращался мысленно к разговору, который после разбора дела возник на последнем оперативном совещании. Этот разговор, как и другие, ему предшествовавшие, был полезен для всех во многих отношениях. И очень хорошо, что они нашли наконец общий язык с Турищевым. Давно следовало вот так откровенно поговорить с Григорием Павловичем.
Пережитки капитализма в сознании и поведении людей сегодня... Недаром партия еще раз напомнила о необходимости непримиримой борьбы с буржуазной идеологией во всех ее проявлениях, в том числе - и особенно! - весьма тонких. Принципиальных разногласий в этом вопросе у него с Турищевым не было и быть не могло. Оба они коммунисты и чекисты. Вот только нельзя понимать эти пережитки так узко и прямолинейно, как понимал до сих пор уважаемый Григорий Павлович.
Можно повседневно сталкиваться с самой изощренной буржуазной пропагандой и сохранять непоколебимую верность своим идеалам как в мыслях, так и в делах. Но малейшая трещина в убеждениях, червоточина в характере могут открыть дорогу прямому вражескому влиянию. Так именно произошло с Котельниковой и Корицким. Так могло произойти и с Ларионовой.
Котельниковой это стоило жизни. Корицкий нашел в себе силы удержаться у последней черты. Ларионовой помогли уже после явки с повинной брата они, чекисты.
Товарищи припомнили на совещании и другие дела за последние годы, еще и еще раз и очень строго взглянули на них с этой, идейной точки зрения. Это всегда необходимо, особенно в таком деле.
Сейчас Ермолину предстоял чрезвычайно важный, во многом определяющий его дальнейшие действия, разговор с Сергеем Аркадьевичем.
...На звонок открыл сам Осокин. Кроме него в просторной прихожей находился еще один человек: мальчуган лет шести с красной пластмассовой маской на лице. В руке он воинственно сжимал пластмассовую же шпагу. Точно такой шпагой был вооружен и Осокин. Убедившись, что сражение с дедом явно откладывается, мальчуган буркнул "драсьте" и с разочарованным видом удалился куда-то в глубь квартиры.
Осокин поздоровался с гостем и развел руками.
- Ничего не поделаешь, неосторожно позволил внуку посмотреть по телевизору французский фильм "Три мушкетера", теперь несу ответственность. Вы еще не дед?
Ермолин рассмеялся:
- Только кандидат. У сына, кажется, то есть у невестки, что-то намечается. Но для нас, родителей, это пока секрет.
- Вы хоть догадываетесь... А для меня в свое время явилось полной неожиданностью. - По лицу Осокина пробежала тень. - Проходите, Владимир Николаевич.
На пороге кабинета Осокин прокричал:
- Андрей!
Где-то во тьме коридора возник внук.
- Скажи маме, что у меня гость и я прошу устроить для нас чай.
Кабинет Осокина был именно тем профессорским кабинетом, какой ожидал увидеть Ермолин. Стеллажи с книгами до самого потолка, тяжелая кожаная мебель, огромный письменный стол под зеленым сукном. У окна застекленный шкаф, весь заставленный кусками металла. Красное пятно в позолоченной раме, висевшей в углу на стене, привлекло его внимание особо. Осокин перехватил взгляд Ермолина.
- Заинтересовались портретом, Владимир Николаевич?
- Очень... Никогда не видел эту вещь даже в репродукции.
- Это и есть репродукция на холсте. Фабиола, римлянка, которая построила первый в Европе госпиталь для калек и больных.
- Кажется, о ней упоминает в своем труде Феррар.
- Думаю, что это лучшая вещь Хеннера. Взгляните только на этот профиль красавицы, и этот красный платок, накинутый, как у монахини, и черный фон... Репродукцию по моей просьбе привез мне племянник. Как-то я увидел эту вещь в иллюстрированном журнале, загорелся. И вот она у меня.
В комнату вошла высокая молодая женщина с заставленным подносом в руках. Быстро и ловко она сервировала журнальный столик у окна. Женщина была смугла, темноволоса и кареглаза, ничуть не похожа на Осокина, глаза которого, несмотря на возраст, оказались неожиданно ярко-голубыми.
- Это моя дочь Светлана и мать того д’Артаньяна, которого вы уже видели. А это, Ланочка... - тут Осокин замялся. Ермолин пришел ему на помощь.
- Меня зовут Владимир Николаевич.
Они пожали друг другу руки.
- Пейте чай, - приветливо сказала дочь Осокина. - Коньяк и ром на ваше усмотрение. Пирожки с мясом и капустой, сама пекла.
Улыбнувшись, Светлана вышла. Ермолин вспомнил слова Веры Эминовой о том, что у Осокина натянутые отношения с дочерью, и хмыкнул про себя: непохоже.
- Извините, что оторвал вас от работы, Сергей Аркадьевич, - сказал Ермолин, приметив на столе старинную раскрытую книгу.
- Весь в вашем распоряжении, - откликнулся ученый. - А книга сия для меня не работа, а отдых и удовольствие. Ломоносов, Михайло Васильевич. "Первые основания металлургии", "О вольном движении воздуха в рудниках", "О слоях земных". Классика наша! Я и своим докторантам рекомендую. Что же касается этой именно книги, то ее еще прадед мой штудировал и деду передал.
Выходит, Сергей Аркадьевич, вы металлург потомственный.
- Вот именно, - с очевидной гордостью подтвердил ученый. - Было бы у нас время, рассказал бы вам свою родословную, начиная с Костромы и Урала.
- А у меня оно есть. А так как я сам уралец, то мне это вдвойне интересно.
- Знаете, сейчас редко встречаешь людей, которые интересуются генеалогией. Считается, что это пережиток, сомнительная, дескать, привилегия баронов и князей. А напрасно! Родословная трудящегося человека зачастую куда поучительнее, нежели история иного княжеского рода.
Сергей Аркадьевич наполнил рюмки коньяком, подлил в чашку гостя горячего чая и начал рассказывать.
- Наш род Осокиных идет от костромских каталей. Как сказывал прадед Игнатий, не мне, конечно, а отцу моему, лучшие катали валенок на всю Россию были костромские. Валенки у них получались теплые, легкие, в носке прочные. После крестьянской реформы многие костромские подались на восток, кто на Урал, кто в Сибирь.
Мои предки осели в Пермской губернии. Земли под поселение отвели им, конечно, не самые богатые. Урожаи зерновых были скудные, но травы в предгорьях Урала отличные. Коровы давали хорошие удои. Овчины, выделанные местными мастерами, не уступали знаменитым шуйским, угличским и пошехонским.
Прадед Игнатий поселился в поселке, который назывался Заводом, потому что был при медеплавильном заводе с карьером, откуда брали руду. Избы полурабочих, полукрестьян тянулись вдоль реки Северки и впадавшей в нее речушки с татарским названием Сулак. У жителей были наделы земли, так что они и сельским хозяйством занимались, и работали на заводе или в карьере.
Завод пришелся Игнатию по душе. Работы было много, платили, по его понятиям, не скупо. Потом случилось у него горе: от тяжелых родов умерла, так и не разрешившись вторым ребенком, жена. Остался Игнатий вдовцом с пятнадцатилетним сыном Кириллом, моим дедом. Хотел Кирьку приучить к своему ремеслу, но тот тянулся к заводским подросткам и пошел на завод учеником.
Кирька быстро встал на ноги. Помогал рабочим при плавке медной руды в шахтной печи, во все вникал, обо всем расспрашивал. На смышленого парня обратил внимание мастер. Когда завод посетил управляющий, мастер показал ему как диковину толкового и смышленого к медеплавильному делу подростка. Кончилось это тем, что управляющий дал Кириллу денег до Петербурга, и рекомендательное письмо к знакомому профессору Института корпуса горных инженеров, который как раз в тот год был преобразован в Горный институт.
По новому уставу институт становился открытым учебным заведением. Специальные предметы делились на два разряда: горный и заводский. Во время каникул учащиеся обязаны были выполнять практические работы на рудниках и заводах... Вам не скучно, Владимир Николаевич?
- Наоборот, очень интересно. Вы ведь почти о наших местах рассказываете.
- Так вот, управляющий, судя по всему, был человеком умным и дальновидным. Он учел реформу в подготовке горных инженеров и хотел, видно, иметь на одном из медеплавильных заводов не случайного, а своего человека. Конечно, не могло быть и речи, чтобы сразу зачислить Кирилла в институт. По совету профессора он год, как проклятый, готовился ко вступительным экзаменам. Выдержал, поступил, а потом пять лет учился. С остервенением, на хлеб зарабатывал погрузкой на невских пристанях, а затем и репетиторством, благо бестолковых сынков у петербургских бар и купцов было предостаточно. Каждое лето ездил к себе в Завод, где выполнял практические работы.
Закончив курс с отличием, дед, напутствуемый добрым словом профессора (тот даже денег ему дал без расписки на обзаведение), вернулся на уральские заводы. Было то ровно сто лет назад. Вырос впоследствии дед до управляющего заводом. Умер незадолго до революции. Отец мой, Аркадий Кириллович, естественно, тоже закончил Горный институт. Служил на заводах. Его приметили и как опытного специалиста-организатора пригласили в Петербург. Здесь он дослужился до штатского генерала - вышел в действительные статские советники.
Мы, сестра моя Лиза и я, воспитывались уже в Петербурге, жили на Каменноостровском. Но почти каждое лето ездили в Завод, там у нас был небольшой дом.