- Я-то? Из-под Брно. И всегда при людях с детьми жила. Вот и к хозяину нашему с его бедной женой так попала. Уж как она мучилась, милая моя, одному Богу милосердному известно. - И, одевая Елю, продолжала шепотом, прикрывая ладонью рот: - Под конец я даже молиться стала: "Боже правый, прибери ее к себе, за что ей все эти муки?" Ну, Он и прибрал. А хозяин наш с тех пор сам не свой, места себе не найдет. Он, понятное дело, скрывает, никому ни слова не скажет. Только горя сердечного не скроешь… Все, готово! Отдыхайте, веселитесь на здоровье, воздухом свежим дышите! - она снова повысила голос. - Храни тебя Господь, сердечко мое. И вас, сударыня, тоже!
Она спустилась с ними на лифте, проводила до машины и помахала вслед, когда они отъехали…
Еля сидела напротив Нормы и потягивала через соломинку кока-колу прямо из бутылки. Норма пила чай. Было уже без двадцати одиннадцать, а Барски все не появлялся. Вокруг прогуливались улыбающиеся люди, играла музыка, а выстроившиеся вдоль реки высокие деревья и кусты отбрасывали на блестящую поверхность Альстер длинные тени.
- С тех пор как я знаю, что мы с папой и с вами летим в Берлин, все классно. А когда вернемся, пойдем вместе в оперу - суперклассно! - сказала девочка и широко улыбнулась. - Я так разволновалась, когда в школе сообщили, что меня посылают в Берлин. А потом Ян сказал: мы полетим все вместе - вот здорово! Ведь многие дети летят туда вместе с родителями, почему я - нет? Хотя у меня всего один родитель. Но теперь и вы - с нами. Как будто у меня двое родителей, как у остальных.
- А маму свою ты хорошо помнишь? - спросила Норма.
- Нет, почти совсем не помню. Я ведь тогда маленькая была. Мила говорит, она сейчас на небе. Я такого себе даже представить не могу. Как она туда поднялась? И почему она должна была умереть? Когда я спрашиваю Милу, та говорит, что Боженька раньше всех призывает к себе тех, кого успел полюбить. Это просто подлость с Его стороны. Если человека полюбишь - сразу смерти ему желать, да? А вы как думаете?
- Я тоже так считаю, - сказала Норма. - А что ты вообще-то написала в письме Рейгану и Горбачеву?
- Что я будто бы черепаха, которая сидит на горячем песке и думает, что она в море. И что мне придется умереть, как моей маме. И что перед смертью я прошу их обоих: хватит вооружаться!
- Ты написала, что ты черепаха?
- Морская черепаха, - уточнила Еля и отпила кока-колы.
- С чего ты взяла?..
- "Куколка, я о тебе мечтаю…" - донеслось из динамика, установленного над причалом.
- Я как-то посмотрела один фильм, - начала Еля. - По телевизору. Про одну морскую черепаху, короче. Я во время этого фильма почти все время ревела. И рассказала о нем Яну. И про черепаху - тоже. Она там не сразу появляется, ближе к концу. Только из-за нее я больше всего плакала. И я сказала Яну, что решила написать Рейгану и Горбачеву, а он ответил: правильно, надо написать.
Сидевший за соседним столиком пожилой мужчина встал и, проходя мимо них, сказал, поклонившись:
- Красивая у тебя мама, девочка.
- Спасибо, - ответила Еля. А потом, когда он вышел из павильона, лукаво взглянула на Норму: - Он подумал, что вы моя мама!
- Так что там случилось с черепахой? - спросила Норма.
- Будь вы и в самом деле моей мамой… - Еля подняла на нее сияющие глаза, и ресницы ее задрожали. - Я ведь уже говорила - черепаха появилась под конец. Хотите знать, что было сначала?
- Да, - сказала Норма. - Расскажи, Еля!
- Ну вот, - начала девочка, - сначала долго показывали море. Ужасно много моря. А на воде белые бабочки. Все мертвые. Миллионы мертвых бабочек, объяснил диктор. Оно было все белое, это море. Диктор сказал, что это море перед Атоллбикини.
- Ты хотела сказать… перед атоллом Бикини?
- А что такое атолл?
- Маленький островок, - объяснила Норма. - Округлой формы.
- Я так и подумала, - сказала Еля. - Диктор объяснял, что сколько-то лет на этом атолле Бикини испытывали атомные бомбы. Про это вы знаете, правда же?
- Конечно, - ответила Норма. - Как не знать!
- Диктор сказал еще, что с тех самых пор море отравлено радиацией. Эта самая радиация убила миллионы белых бабочек, когда они пролетали над морем. Знаете, что это напоминало? Большой-пребольшой белый ковер… С самого начала показали птиц, которые боялись высунуться из своих норок. Даже днем. Вы такое когда-нибудь видели?
- Нет, - сказала Норма. - Никогда.
- На Бикини птицы живут в норках, совсем маленьких. Диктор объяснил, что когда они раньше высиживали яйца, то уходили в эти маленькие норы. Раньше, до атомных бомб. А теперь, столько лет спустя, те, сегодняшние, выбираются из нор совсем ненадолго, потому что они откуда-то знают - откуда, я никак не пойму, - что их прапрадедушки и бабушки тогда, после взрыва, попадали на землю мертвыми прямо с неба. Люди наблюдали за взрывом на острове издали, с кораблей. А птицы боятся - с тех самых пор. И радиоактивность с тех пор не пропала. Поэтому они выбираются из своих норок только для того, чтобы слетать к морю и выловить рыбку. Но вода в море тоже отравлена, и рыба отравлена, а когда птицы поедают эту рыбу, они или заболевают, или черт знает что вытворяют. А потом в этом фильме показали яйца. Огромный пляж, и на нем миллионы яиц. Их положили другие птицы, морские. И диктор сказал, что все эти яйца тоже мертвые, и что птенцы из них никогда не вылупятся, потому что эти морские птицы тоже заразились радиацией. Но они этого не знают. Они каждый день летают на море и приносят себе отравленных рыб, а вечером - я сама видела! - садятся высиживать яйца, сидят и сидят, а все без толку, ни один птенец не вылупился, потому что они мертвые, эти яйца. А птицы этого не знают.
И никакой инстинкт им этого не подскажет, подумала Норма, и Бог не подскажет, Бог смотрит себе и молчит. Ах, Пьер, ты был таким умным, таким замечательным, как ты мог поверить в Бога? А я? Сижу в теплый летний день среди веселых улыбающихся людей с маленькой девочкой, которая рассказывает мне об атолле Бикини и о взорванных там в сорок шестом бомбах. Их называли "бомбы-бэби" - маленькие, значит. А сегодня атомных бомб столько, что можно наш шарик взорвать раз сто, и все знают об этом, все, кто с таким удовольствием поднимается на борт прогулочных пароходов, все, кто смеется и флиртует, маленькие, простые люди и то знают все до одного, и не только в Гамбурге, а во всем мире. Со мной сидит ребенок, который увидел, как все выглядит на Бикини, и испугался. Сейчас ему десять лет. Десять лет. Сколько лет проживет еще наш мир? И до скольких лет доживет этот ребенок?
- "А у Долорес такие ножки, что ни один мужчина глаз не отведет…", - напевал любимец публики прошлых лет. Тот, кто выбирает здесь пластинки или кассеты, наверное, сентиментальный человек. Одни старые шлягеры. Или он сам уже в годах, подумала она. Здесь, на Альстер, хорошо. Но как вообще может быть хорошо? Как может светить солнце, когда маленькая девочка рассказывает, что делается сегодня на атолле Бикини? Ах, на атолле Бикини тоже светит солнце…
- Ну так вот, и тут появилась морская черепаха. - Девочка подняла на Норму свои большие черные глаза. - Это было самое страшное. Морская черепаха вышла из моря на землю, чтобы положить яйца - своих будущих деточек, правда? Диктор объяснил, что морские черепахи всегда кладут яйца в горячий песок. Да, я сама видела, как эта черепаха укладывала яйца в выемку в песке, одно за другим. Песок был горячий, она, наверное, обжигала лапки, но не успокоилась, пока аккуратно не прикрыла песком каждое яичко. Вот теперь и будет самое страшное, - сказала девочка. - Черепаха хотела вернуться к морю, потому что она в нем живет, да? Но вместо того, чтобы ползти в сторону моря, она поползла в другую, в противоположную. И уходила все дальше и дальше от моря!
Норма молча смотрела на девочку. Ты слышишь, Боже? Слышишь?
- И тогда диктор сказал, что в отравленной воде и она отравилась, что-то случилось с ее мозгом и органами чувств, она утеряла… утеряла… ну, как это называется, когда не знаешь, где ты находишься и куда тебе надо?
- Чувство ориентации.
- Вот-вот, это самое, - согласилась Еля.
Из динамика послышалась трогательная мелодия из чаплинского фильма "Огни рампы". Мужской голос пел: "Whenever we kiss, Y worry and wonder…"
- Черепаха утеряла чувство ориентации и поэтому ползла не к морю, а, наоборот, отползала от него.
- "…Your lips may be near, but where is your heart?" - сладкозвучно вопрошал певец.
- …и от напряжения она стала хрипеть и задыхаться, это было слышно, - продолжала Еля. - И на своих лапах-ластах тащилась и тащилась по песку. Как ее, бедную, было жалко! Прошло полдня, и она совсем выбилась из сил, а песок был таким горячим… А потом… - девочка умолкла.
- А потом? - переспросила Норма.
- А потом она умерла, - ответила Еля. - Но даже это не самое страшное. Перед смертью, перед самой-самой, у нее было что-то вроде видения, сказал диктор. Уже в полном отчаянии она вообразила, что добралась до воды и вот-вот поплывет. И начала загребать лапами, будто поплыла. Вот так и умерла, плывя в горячем песке.
Еля отодвинула в сторону бутылку кока-колы.
- И об этой черепахе ты написала Рейгану и Горбачеву? - спросила Норма.
- Да, - сказала Еля. - Я написала обо всем, что рассказала вам, - только от лица черепахи. Я объяснила Горбачеву и Рейгану, что я умираю, потому что я заболела, я отравилась в воде и не могу теперь найти дороги к морю. И попросила обоих не делать больше атомных бомб, чтобы черепахи не умирали такой страшной смертью, и чтобы другие животные тоже не умирали, и люди, конечно, тоже. Это вроде бы моя черепаха рассказала все одной птичке из норы, а та все записала и отнесла письмо Горбачеву и Рейгану. А в конце письма птичка приписала:
"Записано со слов умершей черепахи. По ее поручению и с наилучшими пожеланиями и приветом
Птица с атолла Бикини".
20
Магнитофонная запись рассказа человека, носящего в этой книге имя Ян Барски.
В это воскресенье меня задержали в институте, и поэтому я очень опоздал на причал у Девичьего спуска, где меня ждали Норма Десмонд и Еля. Но на "Розенбек", который отходил в двенадцать пятнадцать, мы все-таки успели. Билеты я купил заранее, и правильно сделал, потому что на сегодня билеты на все прогулочные суда были проданы. Наш столик оказался у окошка, но Еля сразу нашла новых друзей и побежала с ними на капитанский мостик, где капитан принял их вежливо и дружелюбно. Мы прошли под Ломбардским мостом и под мостом Кеннеди, направляясь к полноводной Аусенальстер, и когда наше судно мягко скользило мимо стоящих почти у самой воды вековых деревьев в Уленхорсте, я пересел на свободное место рядом с Нормой. Столик был маленьким, плечи наши соприкоснулись. Она отстранилась; я близко увидел ее красивое загорелое узкое лицо, странное пигментное пятнышко на белке правого глаза, ее коротко остриженные блестящие черные волосы и подумал о том, какая она смелая, какая откровенная и умная, а мелкие морщинки в уголках глаз напомнили мне, что у моей жены были точно такие же и что делались чуть глубже, когда она смеялась. Конечно, я думал о Бравке, сидя так близко от Нормы, она же почти наверняка думала о Пьере. На воде Аусенальстер появилась легкая рябь. Мы прошли по каналам до самого Рондельного озера, мимо белых вилл и больших садов, спускавшихся к самой воде. В садах цвели яркие осенние цветы; я испытывал чувство все возрастающего счастья - и вместе с тем меня охватывала безотчетная грусть, такого острого переживания у меня после смерти Бравки не было ни разу.
Норма посмотрела на меня и сказала:
- Спасибо, что пригласили меня на эту прогулку.
- Это нам с Елей надо вас благодарить, - ответил я.
Мимо проплывали все новые виллы, все до одной белые, большинство с балконами, колоннами, очень большими окнами и широкими лестницами, ведущими ко входу на втором этаже. Сколько зелени вокруг них, сколько зелени! На Норме были светло-синие брюки и белая блузка с открытым воротом, я увидел у нее на шее тоненькую золотую цепочку с зажатым между двумя стеклышками от очков листком клевера - талисман, наверное.
- Какая у вас Еля милая девочка. И толковая, - похвалила Норма. - Она рассказала мне о письме, которое отправила Рейгану и Горбачеву от имени бедной черепахи. Конечно, оно не поможет…
- Конечно нет, - согласился я. - Точно так же, как и остальные двести двадцать пять тысяч детских писем.
"Розенбек" сделал круг по Рондельному озеру, и мы досыта нагляделись на шикарные виллы в садах, а потом вошли в Гольдбек-канал, оставив за кормой Бельвю и другие мосты. По берегам канала - загородные дома гамбуржцев, большие и поменьше, а ветви деревьев свешивались прямо в воду. Некоторые из них почти касались бортов нашего судна.
Вернулась Еля и сразу присела к нам, забыв о приятелях.
- Мамочке понравилось бы, - вдруг выпалила она.
- Да, - сказал я.
- Но теперь с нами фрау Десмонд, - продолжала Еля. - Я считаю, что она - суперкласс!
- Ты тоже суперкласс, - улыбнулась Норма и погладила мою дочь по голове, а та возьми и спроси ее:
- Вы выйдете замуж за Яна?
От неожиданности я даже растерялся, не то что смутился, но Норма продолжала гладить Елю по волосам и ответила спокойно и просто:
- Нет, этого я не сделаю, Еля.
Судно вошло в очень узкий канал, и вскоре мы оказались на большом Парковом озере. Куда ни бросишь взгляд - вокруг зеленые еще луга, сплошь поросшие цветами, а за ними рощицы, буковые и кленовые. На пушистой траве устроились отдыхающие, многие в купальных костюмах: хотя вода уже холодная, загорать можно вполне.
- Ян говорил, что вы живете теперь совсем одна, - сказала Еля.
- Верно, - ответила Норма.
Почти у каждого на земле есть родной и близкий человек, к которому можно обратиться, подумал я. Даже у меня есть Еля. И у нее есть я. А у Нормы никого нет.
- Вы не рассердились, что я спросила, выйдете ли вы замуж за Яна? - спросила Еля.
- Нет.
- Я не хотела вас обидеть.
- Я знаю, - сказала Норма.
Я вспомнил о Бравке: наверняка она где-то совсем рядом, все слышит и улыбается. И еще я вдруг подумал, что, может быть, она сидит рядом со мной, что она - Норма, а я, может быть, ее Пьер. Да, уже не в первый раз я в присутствии Нормы теряю голову, тем более что сейчас я отчетливо ощущал запах ее духов, и этот запах тоже напомнил мне о прошлом. Крона деревьев на берегу была густой, и солнечные лучи с трудом пробивались сквозь нее. Мы оказывались то на солнце, то в тени. Парочки на зеленой траве обнимались и целовались у всех на виду, и я тоже с удовольствием обнял бы Норму за плечи, но, разумеется, не сделал этого.
"Розенбек" сделал круг по Парковому озеру. Еля снова не удержалась от вопроса:
- Вы теперь всегда будете жить в Гамбурге?
- Нет, - ответила Норма. - Не всегда. Какое-то время побуду, а потом опять уеду. Ты ведь знаешь, какая у меня профессия. Папа тебе рассказывал?
- А как же! - подтвердила Еля. - Он и сам то и дело уезжает. Я говорила вам, когда вы за мной приехали.
Потом судно побежало по глади Барнбек-канала, где ветви деревьев и высокие кусты прямо-таки нависали над палубой и царапали оба борта "Розенбека", а мы вдыхали сладковатый и пряный запах цветов и влажной коры.
- Вы, значит, хотите жить одна, - сказала Еля.
- Нет, - ответила Норма.
- Нет?
- Нет.
- Ах вот как? - протянула Еля.
Говорили они совсем тихо, доверительно, как близкие друзья, и я все время думал, что это Бравка отвечает моей дочке, потому что именно так и говорила бы с ребенком Бравка: по-дружески, тихо и ласково, да, с любовью. Так же, как Норма.
- Все равно… обидно! - сказала Еля. - И вы куда-то уедете, и Ян часто уезжает… Но я понимаю. Я сама когда-нибудь уеду!
- Куда? - спросил я.
Но Еля не ответила, вскочила и убежала. "Розенбек" возвращался к Аусенальстер, и довольно долго мы с Нормой не произносили ни слова и не смотрели друг на друга, пока я не спросил:
- Вы решили никогда больше не жить вместе с мужчиной, фрау Десмонд? Ну, я имею в виду, как с мужем?…
- Думаю, нет, - ответила она. - Называйте меня Нормой, а я буду называть вас Яном. "Доктор", "фрау Десмонд" - при наших теперешних отношениях это звучит чересчур выспренне.
- Спасибо, Норма, - сказал я.
- Конечно, мужчины в моей жизни еще будут. На какое-то время. Тут нужно быть очень осторожной.
- Почему? - удивился я.
- Чтобы не влюбиться. Все остальное к любви отношения не имеет. Никакого, вы согласны?
- Ни малейшего, - сказал я.
- Любовь в моей жизни была. Это было чудесное время. А закончилось все ужасно. Я не хочу никогда пережить ничего подобного, и пусть для меня любви больше не будет. По-моему, вы тоже так думаете, Ян?
- Да, я тоже так думаю, - сказал я. И солгал.
Прибежала Еля, озабоченно посмотрела на нас обоих и опять умчалась на капитанский мостик.
- Знаете, до чего я додумалась, Ян? Любовь настолько опасная штука, что ею нельзя "заражать" людей.
- Ну, не знаю, - усомнился я.
Ах, какие у нее духи!
- Не понимайте меня буквально, - улыбнулась она. - Конечно, сначала все может быть прекрасно. Но из-за этого - потом столько боли и горестей! Вы пережили это, я тоже. У вас, по крайней мере, осталось дитя. Дай Бог вам с Елей счастья. А способны вы пережить боль утраты вторично? Вторично, если и первая рана никогда не заживет?
- Нет, - ответил я. - Тут вы правы.
- Вот видите, - сказала Норма. - Это невозможно. Не получится, и все. А даже если бы и получилось, не хочется - страшно! Стоит только полюбить, как нас ждет несчастье. Раньше или позже, но оно нас подстерегает.
- К чему же тогда стремиться? - спросил я.
- К равнодушию. Или, точнее говоря, к душевному равновесию. Я долго думала об этом. Надо пожелать стать равнодушным. Лучше всего ни к кому и ни к чему всем сердцем не привязываться. Тогда тебя не ждут впереди тяжелые времена.
- Довольно-таки жалкая, пустая жизнь получится, а? - сказал я.
- Может, вы и правы. Но раз в жизни человека так мало счастья и счастье это столь мимолетно, я не желаю его больше знать. Это точно. Счастья чуть, а страданий - тьма.
Тут мы вышли наконец на Аусенальстер, и сейчас вокруг было очень много яхт - как в тот вечер, когда мы с Нормой сидели на балконе номера Вестена в "Атлантике", или на море, когда мы вместе были в Ницце.
- Как на Лазурном берегу, - напомнила мне Норма, глядя на яхты.
- Очень похоже, - согласился я.
А Еля стояла на капитанском мостике и не смотрела в нашу сторону. Не хотела мешать. Я никогда раньше ее такой серьезной не видел.
После долгого молчанья Норма заметила:
- Что-то вы загрустили.
- И вы, по-моему, тоже.