Подпись полковника на контракте заканчивается длинным когтем. Жак-Анри готов поручиться, что, вернувшись к себе, полковник позвонит в абвер или в службу безопасности и попросит еще раз присмотреться к "Эпок"… Будем надеяться, что после этого он успокоится - сегодня контрразведка не осведомлена ни о ПТХ, ни о "Геомонде". Эти связи не находят своего отражения в деловой переписке фирмы и ее банковских счетах.
Жак-Анри с достоинством распрямляет плечи. Перстень на мизинце левой руки бьет снопиком брызг ослепительной голубизны. Бриллиант чист и прозрачен, как слеза, - скромно, солидно и чрезвычайно дорого.
- Благодарю за откровенность, полковник. Еще сигару?
- О нет… Хайль Гитлер!
Он уходит - походка двадцатилетнего или спортсмена. Узкая спина. Недосягаемо высокомерный прусский военный образца тысяча девятьсот сорок второго года. Конверт с гонораром остается в бюро и будет ждать часа, когда все-таки исчезнет в кармане полковничьего мундира. Час этот не за горами - в практике Жака-Анри не встречались немцы, отвергающие куртаж. Весь вопрос только - где, сколько и в какой форме? Жак-Анри почтительно кланяется у дверей.
- Рад был познакомиться, полковник.
И - Жюлю, сидящему в приемной:
- Зайдите!
У Жюля от жары размок воротничок. Толстый нос лоснится. Он и сам толст и неповоротлив, как слон. И еще у него больные почки, поэтому под глазами у него мешки, а кожа серая, нездоровая. Жюль, войдя, первым делом отыскивает бутылку виши и пьет прямо из горлышка. Сколько раз ему уже попадало за эту проделку! Но сегодня у Жака-Анри хорошее настроение, и он ограничивается шуткой:
- Ты меня разоришь!
Не отрывая бутылки от губ, Жюль роется в кармане, достает кредитку и бросает на стол. Затыкает горлышко пальцем и бормочет:
- Семь франков сдачи господин Легран.
- А за утреннюю?
Жак-Анри улыбается: после полковника разговор с Жюлем - сущая прелесть! Даже отвратительный южный акцент вызывает симпатию. Интересно, где он его подцепил, этот акцент?
Жюль приехал из Виши и сразу же вошел в дела, словно работал в "Эпок" со дня основания фирмы. На нем переписка, организация встреч, множество других дел, связанных с Брюсселем, Берлином, Гаагой, неоккупированной Францией. В отсутствие Жака-Анри он почти директор и самостоятельно решает многое. Жак-Анри держит его в курсе замыслов - в пределах возможного, разумеется. Что же касается собственно "Эпок", то здесь для Жюля нет тайн - даже существование пружины в горке с фарфором для него не секрет. Жак-Анри смотрит на горку, и скулы его твердеют. Чашки, тонкие, как лепесток, ажурные, прозрачные, блюда изумительной белизны - вещи, рецепты изготовления которых ушли в небытие вместе с их создателями, - где будет все это через год, через месяц, завтра? При обыске у них немного шансов уцелеть. Может быть, лучше отдать их, пока не поздно, какому-нибудь коллекционеру?..
Впрочем, разве что-нибудь угрожает?
Жюль клетчатым платком вытирает губы. Вкладывает контракт в кожаную папку. Он действительно хороший секретарь и мог бы служить не в "Эпок", а в первоклассной фирме. Кроме всего прочего, у него прекрасные аттестации от банкирского дома барона Ротшильда и крупного пайщика концерна "Шнейдер-Крезо". Жаль только, что проверить их можно лишь в Лондоне - именно там живут сейчас господа, подписавшие Жюлю рекомендации на отличной бумаге с водяными знаками.
Думая об этом и улыбаясь одними глазами, Жак-Анри нажимает на пружину в горке и ждет, пока откроется замаскированная дверь.
За официальным кабинетом - второй, поменьше. Стол, чайный столик, два стула. Только два - посетителям в этой комнате нечего делать. Жаку-Анри вряд ли понравилось, если бы кто-нибудь, кроме него и Жюля, стал разглядывать карту на стене или вертеть ручки приемника в нише - большого, в отличном деревянном ящике, самой последней модели. И еще меньше он был бы доволен, заинтересуйся посторонний разноцветными булавками, воткнутыми в карту. Деловые тайны!
Жюль никогда не начинает разговора первым, и Жак-Анри спрашивает:
- Есть что-нибудь из Лилля?
Жюль вытирает платком пальцы, каждый в отдельности.
- Это было не гестапо.
- Абвер?
- Похоже на то… Дом был оцеплен солдатами.
- Значит?..
- Хозяйка на свободе. Ей сказали, что вызовут, но не сказали куда. Она видела, как солдаты выносили железный ящик. С ней разговаривал штатский, он называл ее мадам и был вежлив.
- Уголовная полиция? Француз?
- Немец…
- Значит, все-таки абвер.
- Один из тех троих, кажется, застрелился.
Чашки… Сколько им еще стоять в горке?.. Жак-Анри вспомнил узкую спину полковника, похожий на коготь росчерк. Интеллигентный немец - он не пошел работать в гестапо, где, впрочем, вполне достаточно других интеллигентных немцев. Вековая культура не мешает им применять при допросах электроток, иголки и "испанские сапоги". Фарфор тверд, но хрупок. Человеческая воля тоже. Пуля в сердце - более легкий исход, чем допросы на Принц-Альбрехтштрассе. Но для него, Жака-Анри, это исключено - пуля…
Сейчас лучше побыть одному.
- Хорошо, Жюль, поговорим вечером.
Лилль на карте - крохотная точка. Три красные булавки. Холодными пальцами Жак-Анри дотрагивается до стеклянных головок. Он купил их, эти шляпные булавки, весной в лавочке мадам Перрье. Мадам пошутила: "Ваша подружка любит терять? Плохая примета: вместе с булавкой теряют друга! Скажите ей об этом, господин Легран". А у него и не было подружки, только товарищи, большую часть из которых он никогда не знал лично и не видел даже на фотографиях.
Сейчас сигарета не поможет, от нее только першит в горле. Лилльский филиал "Эпок" - его больше нет. Как это произошло? За домом как будто бы не следили - тихий квартал, у каждой виллы свой садик с несколькими выходами. Чужие бросились бы в глаза. И однако… парусиновая палатка у телефонного колодца? Что-то было о ней в письме. Ну же, Жак-Анри, вспомни!.. Пьер в конце июня писал, что палатка стояла у перекрестка; трое рабочих чинили кабель. Как он выглядит, этот перекресток, и видна ли оттуда вилла? Слияние рю Репюблик и рю де Грас. Рю Репюблик изогнута, как буква "С". Перекресток в верхнем ее конце, вилла - в нижнем. Нет, из палатки ее не видно. Совпадение?
Жак-Анри на миг закрывает глаза. Нет больше жаркого парижского дня - ночь окутывает его, черная, теплая и чуть душноватая. Еще немного, и можно представить себе парк, скамейку со своим именем, вырезанным на спинке перочинным ножом. Это его маленькая слабость - бросить изредка мимолетный взгляд в прошлое. Один миг, не больше. Если задержаться, то на скамейке появится девушка, а от нее нелегко уйти, и цепь воспоминаний протянется туда, куда ему, Жаку-Анри, даже мысленно нельзя вторгаться… Он вовремя открывает глаза - лампочка в нише над дверью мигает, торопит: у Жюля в приемной посетитель. На часах - два без нескольких минут. Следовательно, это Рене. О господи, еще один нацист, на этот раз французский!
Горка за спиной Жака-Анри мягко ползет на свое место. Палец упирается в звонок. Сгоревшая наполовину сигарета дымится в пепельнице, бювар открыт: в два часа господин Легран всегда работает. Это известно всем. Дверца в задней стене - сталь и обшивка, оклеенная обоями, - снабжена электрозащитой. Жак-Анри слегка привстает навстречу входящему Рене. Лицо его серьезно - мысленно он переводит марки в валюту и боится напутать в расчетах.
- Хайль Гитлер!
- Хайль… Рене, как котируется швейцарский франк?
- В долларах?
- В рейхсмарках, конечно!
Рене морщит лоб, а Жак-Анри не торопясь выходит из-за стола. Дверца, закрывшаяся минуту назад, точно посредине разделила след ботинка: в этой комнате на полу каблук и часть подошвы; носок и другая часть - в той. Пока Рене считает, Жак-Анри незаметно стирает отпечаток и присаживается на край стола.
- Если через банк, - говорит Рене, - то надо брать в расчет и учетный процент. Большая сумма?
Жак-Анри смотрит на него в упор.
- Тысяч тридцать. И вот еще что - я не хотел бы иметь дело с банком. Понимаете, мой милый Рене?
Он умолкает, давая возможность собеседнику принять намек к сведению. Только намек. Остальное - зачем нужна валюта и кому она предназначена - Рене не должен знать. В конце концов, какое дело спекулянту с черной биржи до картографического издательства "Геомонд", расположенного в нейтральной стране и испытывающего в настоящее время недостаток свободных средств?
- Сто марок с тысячи! - говорит Рене. Он все обдумал.
- Тридцать.
- А риск?
На миг Жак-Анри перестает улыбаться.
- Ну это уж ваше дело, мой милый. Каждый в наши дни рискует, чем может… Впрочем, я не настаиваю.
А между тем "Геомонд" до зарезу нуждается в деньгах. И Жак-Анри должен получить свою валюту любой ценой. Будь эти деньги его собственными, он согласился бы на условия Рене. Но дело в том, что деньги не его. И фирма "Эпок" тоже не его. И сам он, Жак-Анри Легран, если говорить откровенно, по сути, не принадлежит себе. Поэтому он торгуется, вгоняя Рене в пот, за каждый пфенниг и соглашается только тогда, когда Рене заявляет, что больше не уступит даже родному брату. Жак-Анри, скрепляя сделку, угощает его рюмочкой коньяку. Наливает и себе, пьет, смакуя каждую каплю и думая при этом, что "Геомонду" придется сократить расходы - переправлять деньги через границу становится все труднее и труднее. На этот раз с ними придется ехать самому.
2. Июль, 1942, Женева, рю Лозанн, 113
Дижон - это уже почти довоенная Франция. В окне вокзала портреты - маршал Петен и Лаваль. Полицейские в черных крылатках, словно символ правительства Виши. Попутчики Жака-Анри вполголоса спорят, обстреляют ли поезд маки. Сходятся на том, что маки не пойдут на такое свинство. Вот если бы в вагонах были немцы… Бедная, бедная Франция!..
Жак-Анри, задумавшись, обжигает пальцы сигаретой. О-ля-ля! Это было бы печально - оказаться подстреленным пулей франтирера. Под Дижоном - зона маки. Правительство Виши, бессильное помешать им, рассылает грозные приказы, которые здесь никто не хочет исполнять. Попутчикам Жака-Анри это не нравится; особенно недовольна единственная в купе дама с алансонскими кружевами на шее и с землистым от хронического несварения желудка лицом. Даме так хочется покоя и тишины, а эти противные маки… Неужели маршал не может их прогнать?
Спутник дамы, юнец с поношенным личиком, успокаивает ее:
- Вам вредно волноваться, Мари! В конце концов…
- Но, Мишель! Видеть, как разрушают Францию?!
- И все-таки… прошу вас, на нас смотрят. - И к Жаку-Анри: - У всех нервы. Бурное время, не правда ли, месье?
Жак-Анри с трудом подавляет зевоту. Сегодня он спал меньше трех часов. Рене принес деньги только вечером, и все мелкими купюрами, которые не уместились во втором дне чемодана. Жак-Анри и Жюль до самого утра шили корсет с карманами на груди и спине. Одетый под рубашку, он сковывал тело, как броня.
Жюль сказал:
- Не обижайтесь, господин Легран, но сейчас вы похожи на сутенера. Кто еще стал бы носить корсет в вашем возрасте?
Жак-Анри ответил:
- Для этого я недостаточно красив, старина!
Они шутили до самого отхода поезда. Жюль делал вид, что ничего особенного не происходит, и Жаку-Анри от этого становилось не по себе. Жюль слишком умен и хладнокровен, чтобы нервничать из-за пустяков, и если поездка вызывает у него беспокойство, то, следовательно, степень риска превосходит обычную. Жаку-Анри и самому не нравилось все это: быть арестованным на границе за незаконный провоз валюты значило оказаться в уголовной тюрьме - швейцарской или французской - и выйти из игры в лучшем случае до конца войны. Но "Геомонд" задыхается без средств, обычные пути получения кредитов для него закрыты, и у Жака-Анри просто нет выхода…
Поезд медленно втягивается в туннель, купе погружается в темноту, и до Жака-Анри доносится звук поцелуя.
Для мадам, как видно, любовь превыше всего! Война, оккупация, немцы в Париже волнуют ее не больше, чем утренний дождь. Все события мира не стоят ни сантима в сравнении с тем, как стареет кожа, белеют волосы, теряет упругость тело. Через год или два Мишель уже не полюбит ее ни за какие деньги, и надо торопиться. Сейчас она везет его в Давос или Сен-Мориц, в какой-нибудь маленький шале, где днем она будет отлеживаться после ночи, а вечером устраивать ему сцены ревности при свечах, в желтом свете которых морщины делаются почти незаметными.
Жак-Анри думает об этом и борется с дремотой. Тема его нисколько не занимает, но он не позволяет себе отвлечься от нее и в конце концов ухитряется до самой границы забыть о Жюле, чемодане и жилете. И даже когда замок чемодана уже щелкает под пальцами таможенника, Жак-Анри все еще вспоминает свою попутчицу.
Таможенник перебирает рубашки, белье. На дне находит плоскую коробку, оклеенную лоснящейся, шелковистой кожей. Нерешительно вертит ее в руках.
- Что здесь?
Жак-Анри слегка смущен.
- О, пустячок… Маленький подарок.
- Откройте.
В коробке на белом атласе - хрустальные флаконы. "Лориган-Коти" с золотыми притертыми пробками, лучший образец довоенной продукции фирмы. Предмет самой изысканной роскоши, подлежащий, вне сомнения, обложению пошлиной. Таможенник доволен - золото, дорогие духи, за них придется заплатить! Жак-Анри читает его мысли, как свои собственные: "В то время как Франция экономит каждый су и платит бошам такие репарации, находятся некоторые…"
Кроме рубашек, галстуков и злополучной коробки, в чемодане только носки и белье. Все от хороших поставщиков.
К самому чемодану таможенник интереса не проявляет, злорадно ждет, пока Жак-Анри отсчитывает кредитки. На лице его написано: "Дорого же обойдется тебе, дружок, подарок для твоей курочки!"
А у Жака-Анри спина мокра от пота…
До самой Женевы он сидит, полуприкрыв глаза, и слушает свое сердце. Оно, как видно, начинает сдавать; да и мудрено ли - сначала Испания, потом концлагерь, и вот уже три года в Париже…
В Женеве дождь. На ступеньках вокзала Корнавен Жак-Анри поднимает воротник пиджака и медленно оглядывается. Спешить некуда. По мосту через Рону он идет к Старому городу, ощущая за спиной пустоту. Женева не Париж - новый Вавилон, кипящий страстями. Париж и при немцах шумит - в полдень переполняются кафе; под зонтиками уличных бистро голоногие девчонки тянут из бокалов разбавленный - дань войне! - оранжад и договариваются о свиданиях; толпа течет, оседая на скамейках бульваров.
Женева в полдень пуста. Жак-Анри бредет через мост и слышит стук своих каблуков. В туалетной комнате на вокзале он избавился от корсета, уложил его в чемодан и теперь чувствует себя как никогда легко, В камере хранения ему выдали взамен чемодана квитанцию на имя Лео Шредера, и он уплатил за неделю вперед.
Он идет и отдыхает - в первый раз за много месяцев…
…Ровно в три Жак-Анри сидит в кафе и ждет заказанный бульон с бриошами. Кафе не кажется процветающим - маленькая стойка, полдюжины столиков с бумажными скатертями. В таких по вечерам любят собираться шахматисты. Жак-Анри, будь его воля, предпочел бы ресторан "Вехтер" на Вокзальной площади в Берне, где столики укрыты в глубоких стенных нишах и где кухня, пожалуй, одна из лучших в Швейцарии. В прошлом году его встречали именно там, но сейчас у него нет времени на поездку в Берн. Жаль: в "Вехтере" такие изумительные сыры, что даже Жюль вспоминает их с удовольствием.
Роз, как всегда, точна. Жак-Анри целует ее в щеку и предлагает, точно они виделись утром:
- Кофе? Или чай со сливками?
У Роз на щеках ямочки. Волосы падают на лоб, и она то и дело поправляет их тонкой рукой. Лак на ногтях у нее ярок как кровь - под цвет губ.
- Ты давно ждешь?
- Не очень… Так как же - кофе или чай?
- Ни то, ни другое. Я договорилась с Мадлен - ты меня проводишь?
- Разумеется.
Жак-Анри оставляет на столе монету и делает это не без сожаления: он не так богат, чтобы платить за несъеденный бульон с бриошами. Кроме того, он по-настоящему голоден, но Роз, похоже, действительно спешит. Они выходят, прижавшись друг к другу, и рука Роз лежит на сгибе его руки.
На улице Роз шепчет:
- Почему вы?!
- Так случилось.
- Но нам сообщили…
- Какая разница?
Роз не полагается знать, что Жак-Анри приехал не только из-за денег. Для всех них спокойнее, если каждому известно как можно меньше помимо того, что входит в круг прямых обязанностей. Не Жак-Анри ввел это правило, и, конечно же, не он будет его отменять! Он даже говорит с ней по-немецки - на родном языке коммерсанта Лео Шредера, уроженца Гамбурга, торговая, фирма "Лео Шредер и Карл Баумгольц"… По дороге он поддразнивает Роз:
- Вам не скучно одной?
- Вы о чем?
- Не кокетничайте, Роз!
Не поворачиваясь, искоса он ловит взглядом выражение ее лица и с удивлением замечает, что она краснеет. Вот как? Уж не появился ли у Роз приятель? А что, собственно, в этом странного - девятнадцать лет, и недурна собой.
Роз уже оправилась и болтает как ни в чем не бывало. Война докатилась и до Женевы: выросли цены на жиры и исчезла хорошая парфюмерия. В Швейцарии полно беженцев - ухитряются добраться сюда даже из Брюсселя и Копенгагена. На днях она познакомилась с одной семьей из Бельгии…
Жака-Анри подмывает сказать, что на месте Роз он не стал бы вступать с беженцами в контакт, но Лео Шредер не вправе делать, предостережения малознакомым девушкам. И уж совсем странно было бы, если б он вдруг вздумал выложить все, что знает относительно того, какие последствия может иметь знакомство с политическими эмигрантами.
В качестве коммерсанта, доставляющего для "Геомонда" валюту, он, разумеется, должен быть осведомлен об уловках криминальной полиции разных стран, но вовсе не о методах разведок и контрразведок. О том, что среди беженцев полным-полно агентов гестапо, абвера, итальянской СИМ и даже Второго отдела Венгерского генштаба, пусть думают те, кого это касается!
Жак-Анри вспоминает о Лилле и с тревогой смотрит на Роз: не дай бог, если и с ней что-нибудь случится!
С этой мыслью он и переступает порог дома на рю Лозанн. Об этом же думает и входя в кабинет Ширвиндта.
Ширвиндт изумлен не меньше Роз, и Жак-Анри торопится успокоить его:
- Все в порядке, Вальтер, просто я решил немного отдохнуть.
- А я уже…
- Да нет, если не считать Лилля, все более или менее благополучно. Даже почки у Жюля.
- Привез?
- Не так уж много. Постарайся растянуть деньги хотя бы на три месяца. Получишь после моего отъезда на вокзале. Кстати, там духи - можешь подарить их Роз.