- Его сейчас нет в городе, он приедет завтра или послезавтра. Слушай, ты сошла с ума - ездить в международных…
- Господи, что я, виновата, если так получилось… Идем тогда, сдадим его на хранение. Я тебе все расскажу…
- Татьяна! - воскликнула вдруг Людмила, только сейчас заметив главное новшество в облике подруги. - Где твои косы?
- Ой, Люсенька, я их обрезала, правда… только ты не сердись. Так ведь лучше, правда?
Людмила выразительно пожала плечами. Они сдали чемодан, потом Таня долго причесывалась в туалетной комнате, поглядывая на себя то справа, то слева.
- …Это кошмар, ты понимаешь - не было никаких билетов, я два дня проторчала на городской станции… Наконец какой-то тип предложил мне достать, я дала деньги, и он на другой день приносит - в международный вагон… Ну ладно, я даже обрадовалась - все-таки интересно, ни разу не ездила в международных… ну, и больше не поеду никогда в жизни! Не знаю уж, за кого этот проводник меня принял - или за интуристку, или за дочь наркома, не знаю… Он меня терзал всю дорогу - то принесет чаю, то букет цветов… и за все нужно платить, правда? Неудобно, ведь международный… кошмар! У меня в конце концов не осталось денег даже выпить фруктовой воды! Люсенька, как я выгляжу?
- Как на картинке, - улыбнулась Людмила.
- Правда?
Таня порозовела от удовольствия и, в свою очередь, выразила восхищение внешностью Людмилы, которая за лето "стала гораздо красивее и совсем взрослая".
- Ну ладно, это уже получается кукушка и петух. Идем, довольно тебе любоваться…
Выйдя из вокзала, Таня задумчиво сморщила нос, оглядывая залитую солнцем площадь.
- Значит, Дядисаши нет? - спросила она глубокомысленно.
- Нет, он собирался вернуться завтра.
- А мать-командирша есть?
- Мать-командирша есть, - улыбнулась Людмила.
- Хм… ох и достанется мне сейчас. Знаешь, поедем немножко позже. Вечером она добрее, когда не так жарко…
- За что же тебе достанется?
- Так… - ответила Таня уклончиво. - Ну, вот за косы… этого она мне никогда не простит.
Людмила сочувственно покачала головой:
- Да, Танюша, я тебе не завидую.
- Мне никак нельзя завидовать, - согласилась Таня. - У меня просто кошмарное положение, правда. Косы - это еще ничего… я там немножко тонула и забыла сказать Дядесаше, чтобы он не рассказывал. Если он рассказал матери-командирше, то…
- Он рассказал, это я знаю точно, - улыбнулась Людмила.
- Правда? О нет, я не еду. Я лучше пересижу до вечера у тебя, а потом приду жалкая и несчастная. Скажу, что у меня болит голова, - она разжалобится. А сейчас пойдем, мне страшно пить хочется… У тебя еще осталось что-нибудь?
Людмила пересчитала деньги:
- Осталось, хватит даже на мороженое. Хочешь мороженого?
- Угу…
Усевшись за столиком на веранде знакомого кафе, подружки заказали мороженое и, переглянувшись, рассмеялись как по команде.
- Почему ты смеешься?
- А ты почему?
- Я просто так.
- И я тоже.
- Неправда, ты на меня посмотрела особенным образом. Скажи-и-и, Люся…
- Я тобой любуюсь. Понимаешь?
- Ну конечно. Вечно ты издеваешься!
- Ничего я не издеваюсь. Знаешь, Танюша, ты очень загорела. И потом у тебя томные глаза, честное слово.
- Ничего подобного. У меня появились веснушки, несколько штук. Вот здесь на переносице, и еще немножко около глаз - видишь? Ровно одиннадцать штук, я считала.
- Это-то и забавно, - засмеялась Людмила. - Веснушки и томные глаза, вот так сочетание. Но тебе идет, честное слово!
- Если томные, то это от жары, - вздохнула Таня. - А платье?
- Очень хорошо… - Таня действительно очень хорошо выглядела в своем новом платье, гладком, с рукавами выше локтей и нагрудным карманом, из которого торчал платочек. - Это ты там шила?
- Да, мне посоветовали хорошую портниху. Я сшила это и еще костюм - тоже белый, летний, из такого же материала. Это вроде рогожки, да? Понимаешь, такой жакетик с широкими отворотами и большими накладными карманами - так сейчас шьют в мужских пиджаках - и плечи чуть-чуть на вате. А сзади вместо хлястика присобрано изнутри на резинке. В общем, такого спортивного вида, немного мужского.
- Тебе пойдет, - одобрила Людмила.
- Ты думаешь? Портниха тоже сказала. А прическа?
- Мне-то больше нравятся косы. Но вообще хорошо… Только, может быть, слишком коротко?
- Коротко? Нет, что ты, не думаю. Как тебе отдыхалось, Люсенька?
- Не очень. Я тебе расскажу потом - это долгая история. Кстати, спасибо за письма.
Таня покраснела.
- Люсенька, я…
- Я знаю, что "ты". За все время прислать одно письмо - это называется подруга, да? И еще с кляксой. У тебя совершенно нет стыда: мало того, что посадила кляксу, так еще пририсовала к ней лапки…
- Лапки - это чтобы ты не сердилась, - быстро сказала Таня. - Смотри, нам несут мороженое.
- Ты не изворачивайся, пожалуйста.
- Я не изворачиваюсь, Люсенька. Понимаешь… мне нужно было очень много тебе сказать, а в письме этого не скажешь. Поэтому я и не писала… А Сережа так мне и не написал, ни разу…
Людмила промолчала. Официантка поставила перед ними две запотевшие вазочки.
- Ешь, Танюша. А ты перед отъездом заходила на почту?
- Еще бы…
- Ну, ничего. Мало ли почему люди не пишут…
- Ты уверена, что он получил адрес?
- Должен был получить. Ну, как ты себя в общем чувствовала все это время?
- Очень плохо…
- Ну, ничего, - повторила Людмила. - Через четыре дня вы уже увидитесь.
- Нет, не только из-за этого… вообще. Из-за этого тоже, конечно. Но вообще все очень плохо…
- Что же именно, Танюша? Ты говоришь это таким тоном, будто с тобой стряслось что-нибудь страшное. А вид у тебя такой цветущий, что никак не скажешь…
- Что я могу поделать со своим видом? Не говори глупости, - сердито сказала Таня. - При чем тут мой дурацкий вид?.. Если бы меня вели на расстрел, он бы, наверное, все равно оставался таким же "цветущим"… Ну, давай уплетать, а то растает.
- Давай. Но ты все-таки расскажи, что это у тебя "все очень плохо"?
- Все, буквально все. Во-первых, Виген, по-моему, окончательно ко мне неравнодушен. Это очень приятно, да? Он был с Дядесашей до начала августа, потом уехал. Я просто не знаю - он буквально угадывал каждое мое желание. Один раз начали говорить про Кубачи, - знаешь, это такой аул, в Дагестане, что ли, он славится своими серебряными изделиями - ну, вроде нашего Палеха, старинное кустарное производство… кавказское серебро с чернью… Так вот, я сдуру и скажи, что мне очень нравятся кубачинские изделия! А он на следующий день дарит мне серебряный блокнотик - вот такой маленький, чуть побольше ладони, настоящий кубачи… переплет серебряный, весь в черной насечке, а внутри вставляются листки, их можно менять. И внутри на переплете - выгравированы мои инициалы. Я тебе завтра покажу, он у меня где-то в чемодане. Ну как это тебе нравится? Знаешь, как неприятно! За тобой ухаживают, а ты сама… ну просто хорошо относишься, по-товарищески. И что я ему скажу?
- Да, это неприятно… а ты бы поговорила с Александром Семеновичем…
- Мне просто как-то стыдно даже говорить об этом, Люся! Я скажу, а Дядясаша вдруг начнет смеяться: откуда это ты взяла, скажет, что он в тебя влюбился? Может, это вообще так принято - оказывать девушке знаки внимания… Не знаю, меня это просто измучило. Хорошо еще, что он очень скромный человек и никогда не намекнул ни о чем, ни одним словом… И потом еще, там были два других лейтенанта - я тебе про них писала, - и мы как-то всегда бывали вместе. А когда вдруг останешься с Вигеном вдвоем, так я просто не знала куда деваться… хотя он держался совершенно спокойно. Просто иногда чувствуется, что ли…
Таня вздохнула и принялась скоблить ложечкой уже начавший обтаивать розовый шарик.
- Это, значит, первая причина твоего плохого настроения, - сказала Людмила.
Таня помотала головой. Проглотив мороженое, она возразила:
- Это вторая. Первую ты знаешь.
- Ну хорошо. А другие?
- Ой, их так много…
- Например?
- Лучше как-нибудь потом, - уклончиво ответила Таня. Людмиле показалось, что в ее глазах промелькнуло смущение.
- Татьяна, ты от меня что-то скрываешь.
- Нет, что ты… Знаешь, мне расхотелось мороженого, правда.
Таня отодвинула от себя вазочку, упорно избегая Людмилиного взгляда.
- Ну что ж, - сказала та. - Как хочешь. Теперь я, по крайней мере, буду знать, какая ты подруга. Тебя никто не просит откровенничать, но тогда люди молчат вообще и не делают многозначительных намеков!
Таня покраснела.
- Ну хорошо, я делала намеки… я ведь все равно собиралась тебе сказать, Люся! Просто я хотела немного потом, но… я дала слово, что расскажу тебе, так что все равно…
Она сделала паузу, словно не решаясь продолжать, и посмотрела на Людмилу с выражением почти испуганным.
- Понимаешь, Люся, я обнаружила страшную вещь. Я боюсь, что… что из меня получится совершенно развратная женщина, правда…
Людмила едва не выронила из пальцев ложечку.
- А повышенной температуры ты у себя не обнаружила? - спокойно спросила она через несколько секунд.
- У меня нет никакой температуры, и вообще ты совершенно напрасно относишься к этому так иронически! Если я это говорю, то у меня есть основания…
- Какие же это основания?
- Всякие! Всякие мысли…
- Слушай, Татьяна. Если ты решила рассказывать, то говори и не заставляй тянуть из тебя каждое слово!
- Люся, я тебе все расскажу, я дала слово. Ты вот сама увидишь, что это серьезно. Ты веришь, что я люблю Сережу?
- Верю.
- А что я не люблю Вигена - тоже веришь?
- Ну, допустим.
- Так вот, я тебе сейчас расскажу страшную вещь… подожди, я все-таки съем это мороженое. А в общем, оно уже растаяло… Ты понимаешь, Люся… мы там несколько раз бывали на танцплощадке, с Вигеном и этими двумя лейтенантами. Ты знаешь, я больше всего люблю вальс… Фокстрот мне никогда не нравился, он какой-то дурацкий…
Рассказывая, Таня уже дважды поправила волосы каким-то нервным жестом, который, по-видимому, уже вошел у нее в привычку и которого раньше Людмила никогда не замечала.
- …ну, и… я всегда танцевала вальс. А другим вальс не особенно нравился, и они раз начали протестовать, чтобы вальс больше не играли. Тогда оркестр стал играть западные танцы - фокстрот, румбу, танго…
Таня говорила теперь непривычно медленно, словно с трудом подыскивая слова, глядя куда-то мимо Людмилы.
- Я должна рассказать все - я себе дала слово, в наказание… В общем, мы танцевали танго - лейтенанты меня учили, я ведь раньше почти не умела. Я очень быстро его освоила, правда… А ты знаешь, когда танцуешь танго, то партнер держит тебя не так, как в вальсе… ну, гораздо ближе. И когда мы танцевали с Вигеном Сарояном… то я вдруг почувствовала, что мне очень хочется, чтобы он прижал меня к себе еще крепче… Люся, мне даже захотелось тогда, чтобы он меня поцеловал… ты понимаешь? Ведь я его не люблю, это… это так страшно унизительно! Я сразу ушла с танцев, сказала, что плохо себя чувствую… Мне было так стыдно - казалось, что мои мысли видны всем. Потом это не повторялось, я уже как-то сумела… ну, перебороть это, что ли. Но все равно - это было. Почему именно со мной? Люся, неужели у меня такая испорченная натура? Или что? Ведь с тобой никогда не было такого, ведь никогда?
Людмила долго молчала, обдумывая ответ.
- Знаешь, - сказала она наконец, - я думаю, что тебе этого совершенно не нужно пугаться… тут, по-моему, дело вовсе не в испорченности натуры, а в чем-то другом. Ведь ты же сразу это заметила, верно? И это тебя испугало. А если бы у тебя была испорченная натура, то ты отнеслась бы к этому иначе… Я так думаю.
- Ну хорошо, а книги? Когда уехал Дядясаша - Виген тоже вместе с ним уехал, - то я сняла комнатку у двух таких старушек. У них было много книг, целый шкаф. Больше стихи, старые, еще дореволюционные - ну, перед самой революцией. Я много их читала. Ты вот скажи, Люся, ты можешь управлять своими мыслями? Или своим… ну, воображением, что ли? Понимаешь, там были такие стихи… не то что неприличные, а просто - какие-то соблазнительные. Я потом не могла спать. Ну что это такое, Люся? Почему я такая развратница, ну скажи?
- Глупости! - оборвала ее Людмила. - А читать всякую гадость тебе не нужно было, это ясно. Погоди, теперь ты у меня ни одной книжки не прочтешь без моего ведома.
- Хорошо, Люсенька, я тебе даю честное слово…
- И все у тебя из головы выветрится сразу, не беспокойся. Ты никакая не развратница, а просто глупая, вот что…
- Ты думаешь? - с надеждой спросила Таня.
- Конечно!
Таня подперла кулачком щеку, печально глядя на Людмилу, которая с задумчивым видом рассматривала свои коричневые пальцы. Мороженое таяло в вазочках, превращаясь в бело-розовую жидкость.
- Орехи уже ничего? - грустно спросила Таня.
- Ничего, уже можно есть… немного еще терпкие.
- Сейчас придем к тебе - я полезу. Я за все лето не влезла ни на одно дерево, правда. А лето уже прошло… Слушай, Люся, а как же мы теперь будем заниматься - тоже шесть дней в неделю? И выходной по воскресеньям? Страшно неудобно как-то…
- Почему неудобно?
- Ну, раньше выходные дни были известны заранее - шестого, двенадцатого, восемнадцатого, а теперь заглядывай каждый раз в календарь. И потом, заниматься лишний день!
- Ах ты лентяйка. Ты и в десятом классе собираешься бездельничать?
- Какое уж теперь безделье, с семидневной неделей… - Таня вздохнула. - Да, а лето уже кончилось. Люся, я просто не могу представить себе, что через четыре дня я его увижу…
- Слушай, Татьяна. Ты хорошо проанализировала свое чувство? Мы ведь договорились, что за лето ты это сделаешь.
- Ничего я не проанализировала… И ничего не хочу анализировать! Я просто хочу видеть его и быть с ним… если бы только я знала, что и он…
Таня не договорила и низко опустила голову, пряча лицо.
- Я тебя очень прошу, - встревоженно сказала Людмила. - Нечего демонстрировать свои переживания перед всеми…
- А я их вовсе не демонстрирую, - обиженно отозвалась Таня, по-детски - кулачком - утирая слезы. - У меня просто уже рефлекс, как у павловской собаки… плакать, когда подумаешь о Сереже. Никаких анализов я не делала, я только знаю, что сейчас я люблю его еще больше, чем тогда…
- Хорошо, идем. Об этом можно поговорить дома.
Они вышли из кафе, перешли на теневую сторону улицы. В своих белых сандалетках на полувысоком каблучке Таня была теперь заметно выше подруги. Людмила уже раза два заметила взгляды, которыми прохожие окидывали высокую загорелую девушку с короткой прической цвета начищенной красной меди.
- Танюша, - сказала она, - тебе не кажется, что у тебя платье переужено?
Таня посмотрела на нее рассеянно:
- Что? А, платье… да, оно немного неудобное, мне трудно было войти в вагон по ступенькам. Не знаю, она сказала, что так носят. Я попрошу Сарру Иосифовну немножко расширить юбку… Ты знаешь, о чем я сейчас думала, Люся?
- Нет, не знаю.
- Я сейчас смотрю на эту улицу, и она какая-то совсем не такая, как была раньше. Или я не такая, не знаю. У меня впечатление, что все сейчас меняется, что нет ничего-ничего определенного… У тебя нет такого чувства?
- Не знаю, Танюша… пожалуй, нет.
- А у меня есть. Понимаешь - всё… как будто все чего-то ждут. Я заметила еще в Сочи… так, из всяких разговоров. Как будто что-то должно случиться… А может быть, это просто потому, что я сама жду? Ты понимаешь, Люся, это как если бы ты шла до сих пор по ровной улице… по такой знакомой, где ты знаешь каждую витрину, каждый дом… а теперь у тебя впереди перекресток - и ты совершенно не знаешь, что за ним будет, куда ты повернешь, что окажется на твоем новом пути… это какое-то очень странное чувство, правда.
- Ну… - Людмила пожала плечами. - Всегда, каждый день случается что-то новое…
- Да нет же, я говорю совсем про другое! Что-то совершенно новое, понимаешь? Такое, чего до сих пор не было…
- Это у тебя предчувствие, - улыбнулась Людмила.
- Да, но чего?
- Может быть, любви?
Таня посмотрела на нее очень серьезно и опять поправила волосы своим новым жестом.
- Не знаю, Люся… может быть. Но это не только у меня. Я говорю про то, что сейчас чувствуется в воздухе. Дядясаша встретил там одного своего старого друга - летчика, он получил какой-то испанский орден за Барселону… Мы часто бывали вместе. Один раз он что-то сказал насчет будущего отпуска, а Дядясаша так задумался и говорит: "Да, что еще с нами будет к тому времени…" Ты понимаешь, меня это прямо поразило - значит, он чувствует то же самое!
- Почему же, так вообще часто говорят. Человека приглашают в гости, а он отвечает - спасибо, приду, если буду жив.
- Нет, Люся! Дядясаша сказал это совсем по-другому. В общем, я не знаю… это очень трудно передать. Как будто все меняется и должно измениться еще больше, как будто мы все подходим к незнакомому перекрестку…
10
Сергей притворил за собой калитку и огляделся. Усадьба Глушко имела теперь совсем обжитой вид: высаженная вдоль ограды сирень принялась и окрепла, а последнее Володькино изобретение - легкий навес из жердей, прикрывающий всю площадку перед домом, - уже густо затянулось повителью, в тени которой было приятно посидеть в такую жару.
- Володька! - крикнул Сергей, не видя вокруг признаков жизни.
На крыльцо, щурясь от солнца, вышла Лена Глушко, босиком и в выцветшем сарафанчике.
- Здравствуйте, - сказала она по-взрослому. - Вы к Володьке? Он сейчас вернется, пошел к соседям за укропом. Заходите!
В комнате с прикрытыми ставнями было прохладно, приятно пахло недавно вымытыми полами. Сергей бросил кепку на подоконник, с удовольствием сел, вытянул ноги.
- Ты что же это, Елена, - сказал он. - Старшего брата гонять за укропом не годится, сама бы сбегала.
- А он сам вызвался, - ответила Лена и нерешительно замолчала. - Сказать вам одну вещь? Только по секрету, и Володьке не говорите, что я вам сказала!
- Ну, валяй.
- Он влюбился, - таинственно понижая голос, сказала Лена с заблестевшими от любопытства глазами. - Там есть одна девочка, куда он пошел за укропом, и он в нее влюблен - так я думаю…
- Одна девочка? - рассеянно переспросил Сергей.
- Ну да, то есть она уже совсем взрослая, она перешла в девятый… и она в него тоже, в Володьку.
- Что ж, правильно делает, - одобрительно кивнул Сергей, думая о своем.
- Только вы ему не скажете, ладно?
- Не скажу, не бойся…
- Ленка-a! Получай свой укроп! - послышался со двора Володькин вопль.
Лена выскочила из комнаты, на прощанье еще раз знаком напомнив Сергею о молчании.
- Раньше не мог вернуться? - закричала она за дверьми. - Там тебя Сережа уже целый час ждет!
- Здорово, Сергей! - виноватым голосом воскликнул Володя, входя в комнату. - Давно ждешь, да? А я, понимаешь, задержался там с проклятым укропом - пока нарвали…
- Да нет, это тебя сестренка подначивает, я только пришел. Пяти минут нет. Как живешь-то?