* * *
Войска фронта, развивая наступление, стремительно продвигались вперед. Авиационный полк снова сменил аэродром. Ремонтные мастерские и технический состав расположились в освобожденном от врага украинском хуторе. Какой-то фашистский новоиспеченный помещик пытался здесь организовать нечто похожее на средневековый замок: окружил постройки забором, вырыл подвалы, двор замостил бетонными плитами.
На приволье украинской земли хутор выглядел уродливой заплатой - ни к чему были и высокий забор, и подвалы-подземелья. А инженер-майору Могилевскому понравилось, хотя в последнее время ему немногое приходилось по душе, - Могилевский тяжело переживал личные неприятности.
Они начались вскоре после происшествия с самолетом Осокина.
Командование и раньше замечало недостатки инженер-майора. Он любил и умел пользоваться заслугами окружающих, умел показать себя причастным к хорошим делам, которых не делал, а ответственность за плохое свалить со своих плеч. Глупость, трусость и подлость в характере Могилевского чувствовались, но были расплывчаты, трудноуловимы, и лишь при чрезвычайном происшествии с самолетом Осокина они расцвели, как говорится, пышным цветом. Командир полка не отдал Могилевского под суд, но запросил в армии нового инженера.
Вот почему, когда все в части были полны радостью боевых успехов, Могилевский пребывал в весьма мрачном настроении. Единственно, что ему понравилось, это отведенный техникам хутор; он сказал "порядок!" - и, насуетившийся за день, получив у почтаря письма, пошел отдыхать.
Письма Могилевскому были: одно от жены, другое от девушки из медсанбата. Разглядывая знакомые почерки на конвертах, он чувствовал, что ему интересно Люсино письмо (он успел, как сам определял, "уже закрутить любовь") и безразлично письмо от Сони - жены. Они не виделись с начала войны. Она эвакуировалась (он долго не знал этого) сначала в Ташкент, потом переехала на Урал, потом в Москву - лечить дочь.
Больная дочка. Она связывает его с Софьей Семеновной навсегда. А душевная их связь давно ослабла, потерялась. Держит он письмо, которое не хочется читать, да и читать-то по существу нечего. Описание мелких бытовых дел. Так и есть: "С военторгом устроилась, мне как жене офицера..." Молодец Соня, но все-таки это скучно!
В дверь постучали. Вошел сержант и доложил, что при повторном осмотре в подвальном помещении обнаружен труп женщины. Могилевскому не хотелось идти, но идти было надо.
- Что ж, отправимся в это помещение, - сказал он.
За мастерскими - бывшей конюшней - одна из плит, устилавших двор, была сдвинута и на месте ее зияла черная дыра.
Лестница вела в огромный пустой подвал. У стены на полу виднелось тело женщины в ветхих лохмотьях. Копна седых волос закрывала лицо. Могилевский наклонился, приподнял волосы, и у него потемнело в глазах.
- Товарищ инженер-майор, - услышал он откуда-то издалека голос сопровождавшего его сержанта, - на волю бы вам, голова, наверно, закружилась.
- Да, я пойду, - с трудом шевеля одеревеневшим языком, произнес Могилевский и направился к выходу.
На дворе ему стало еще хуже. Никогда ему не было так плохо. В подвале он увидел труп Сони. Лицо ее, пусть постаревшее до неузнаваемости, он узнал бы из миллиона. И он узнал: мертвая - его жена! Любит он ее или не любит, страшно, что она мертва. И до ужаса непостижимо; в кармане его гимнастерки лежит письмо, написанное ею неделю назад в Подмосковье. Неделю назад! Гораздо раньше она умерла здесь - трупа уже коснулось тление.
Опять среди ночи инженер-майор Могилевский будил капитана Климчука.
- А может, вам показалось, все-таки со страху? - сказал Климчук, выслушав пространное объяснение Могилевского с частым повторением: "тут я не стыжусь бояться". Сказал и пожалел: неприятен ему Могилевский до крайности, но случай, действительно, страшный. - Пойдемте, посмотрим все на месте, - заключил он.
- Нет, - взмолился Могилевский, - я больше к ней не в силах подойти. Посмотрите сами... На левой руке у нее через всю ладонь шрам. Брусок масла она положила разрезать - такая привычка была - на ладонь. Нож соскользнул.
И эта, и много других вспомнившихся инженер-майору примет были обнаружены, когда Климчук и врач осматривали труп, протоколировали мельчайшие детали. Сомнений в личности погибшей не оставалось. Жена офицера Софья Семеновна Могилевская умерла от истощения на территории, временно захваченной гитлеровцами.
Кто же написал от ее имени письмо и опустил в московский почтовый ящик? Кто и зачем выдавал себя за жену инженер-майора Могилевского? Командование решило отправить Могилевского повидаться с этой женщиной. Ему был предоставлен отпуск якобы по семейным обстоятельствам, и он поехал в Москву.
Семьи теперь у него не было ни в Москве, ни где-либо в другом месте. Но был адрес семьи: Новая улица в подмосковном дачном поселке.
Идти от станции пришлось долго и полем и лесом. Сгущались сумерки. В окнах домов, разбросанных по лесу, зажигались, огни и мгновенно скрывались за маскировочными шторами. Инженер-майор налазился по грязи, подсвечивая фонариком, пока в одном доме ему не ответили: "Могилевская? Да, живет здесь".
Входную дверь открыла какая-то старуха.
- Софья Семеновна! - крикнула она. - К вам пришли.
Открылась еще одна дверь, и на пороге появилась женщина.
- Ко мне? Проходите, пожалуйста.
"Похожа? - мысленно спрашивал себя Могилевский. - Да, такая же большая, полная фигура. Корона жестких, будто завитых волос над лбом. Похожа, но мне от этого не легче".
Он прошел и без приглашения сел на стул, обвел взглядом комнату. Он искал ребенка, дочь. Около печки стояла пустая детская кроватка.
- Вы с фронта? Может, с весточкой от мужа? - спрашивала женщина. Она подошла к столу, вывернула фитиль в лампе. И так же, как в комнату волной хлынул свет, с лица женщины волной сошла живая краска.
- Вы Могилевский?! - шепотом спросила женщина.
- Да, - подбадривая себя, закричал Могилевский во весь голос. - Я-то Могилевский! А вы кто?
- Я знала, что это когда-нибудь произойдет, - не отвечая на вопрос, медленно, как бы сама с собой, заговорила женщина. - Но я не думала, что это будет выглядеть так. С криком, с шумом... Я думала, что в один прекрасный день я обниму Соню, возвращу ей дочь. А вы благодарно пожмете мне руку. - Она положила ладонь на рукав шинели майора. - Скажите, вы не нашли ее? Неужели ее убили?
- Убили, - словно эхо, отозвался Могилевский.
Губы женщины дрогнули, по щекам побежали слезы.
- Боже мой, боже мой, значит, я никогда ее больше не увижу. Значит, ни к чему мой обман. Да разденьтесь же вы, сядьте! Я должна вам все рассказать.
Она рассказала, как вместе с Соней она бежала из занимаемого гитлеровцами города. Ее дочь была убита шальной пулей. Если бы не Соня, она не двинулась бы дальше. Соня тащила ее, не бросила... Но в одном селе они попались-таки врагу. Ее, больную, не взяли, а Соню оторвали от помертвевшей от испуга дочурки, погнали куда-то, успела только крикнуть: "Береги дитя, я вернусь!" Она выполнила завет подруги. Вся ее жизнь - заботы о несчастной сумасшедшей девочке. Сейчас та в клинике. Очень ли уж плохо она делала, что получала деньги Могилевского по аттестату - они шли на ребенка, - что пользовалась своей способностью писать любым почерком? Женщина придвинула лист бумаги и мгновенно скопировала оба почерка: так она писала ему, а он так отвечал. Правда?
Могилевский улыбнулся сухими губами:
- Точно.
Она надеялась: пройдет страшное время, вернется Соня. Теперь же она поручает себя его великодушию. Оценит он наилучшие ее побуждения? Она одинока. Никого, кроме его дочери, ее воспитанницы, для нее в целом мире.
"Чего не бывает", - думал растроганный Могилевский.
Позже, давая показания следователю госбезопасности, он сказал:
- Несчастная она, эта женщина, одна, как перст, и чудачка: потеряла свой паспорт, взяла чужой. Женщины вообще не понимают, что такое документы.
Не понимал что-то очень серьезное сам инженер-майор.
Он многое не понимал в жизни. Больше всего занятый собственной особой, безразличный к общему делу, он все рассматривал с точки зрения "везет, не везет". Он не умел осуждать себя, а когда его осуждали другие, считал, что началось невезенье. Последнее время - целая полоса: сместили с должности, погибла жена, а женщину, которая по доброте душевной взяла на себя заботу о его дочери, подозревают в каких-то тяжких грехах. Ну, что ж, что пользовалась его деньгами и документами покойной жены. Он лично к ней никаких претензий не имеет.
Так Могилевский и заявил вызвавшему его следователю.
- Вы не имеете, зато мы имеем, - сказал на это следователь. - И не только к гражданке, носившей вашу фамилию, мы имеем претензии, но и к вам, инженер-майор.
До окончания следствия по сложному делу неизвестной Могилевский был задержан, а потом лишен звания по суду.
Но до окончания дела женщины, выдававшей себя за Могилевскую, было еще далеко.
6. БОЕВАЯ ДРУЖБА
Капитана Осокина около месяца не было в части.
Инженер-майор Могилевский, вернувшись с места вынужденной посадки осокинского самолета, рисовал себя чуть ли не очевидцем его гибели. Посчитав выгодным настоять на отстранении механика Мысова от работы, Могилевский не рискнул бросить тень и на летчика. Наоборот, он распространялся о геройстве Осокина.
- Да, это был человек кристальной чистоты. Непревзойденного мужества. - Могилевский сыпал готовыми формулировками. - Вокруг него сжималось кольцо врагов. Он предпочел смерть героя, нежели плен! Мы не нашли его трупа, вероятно, раненный, он бросился в болото... Можете мне поверить, я видел его.
- Что ты видел? - обрывали Могилевского собеседники. - Видел, как погиб Осокин?
- Я видел болото. Жуткую топь, откуда с риском для жизни мне привелось вызволять самолет!
- Ну, вот о машине, которая по твоей вине там застряла, ты и говорил бы.
Но Могилевский почитал за лучшее прекратить разговор, если он так оборачивался: "по его вине". Никем еще не доказано, по чьей вине самолет пошел на вынужденную...
Командование настойчиво отыскивало следы капитана Осокина: были разосланы запросы в штабы наземных частей и соединений, действовавших на этом участке фронта. И вот пришел ответ, в котором сообщалось, что капитан Осокин находится на излечении в госпитале, куда его доставили автоматчики, отбившие раненого бесчувственного летчика у гитлеровцев. В госпиталь немедленно вылетел заместитель командира полка по политической части. Он вез много теплых писем от товарищей Сергея.
Сергей не нуждался в восхвалениях Могилевского, но тот почти точно нарисовал картину его поведения на болоте.
Да, враги окружили поляну, куда капитан посадил самолет. Намерения их были неизвестны.
Сергей знал, верил, что вот-вот должны подойти свои. Не ради же красного словца сигналил танкист: "Жди, держись, выручим". Его задача сейчас - отвлечь внимание гитлеровцев от самолета.
Осокин оттащил пулемет за кочки, прямо в болото. Трудно было установить его там. Зыбкая почва прогибалась под ногами летчика. Еще сильнее подалась она под грузным стальным телом пулемета. Лопнул моховой покров, в трещинах запузырилась ржавая вода. Сергей снял с себя комбинезон, подмостил под пулемет, дал первую очередь. Пулемет чуть не вырвало из рук. Прицельный огонь не получался. Но по воплям, раздавшимся из леса, можно было судить, что стрелял он не зря.
Гитлеровцы сначала прятались за деревьями, потом в азарте стали выскакивать на поляну; они отлично понимали, что противник у них - один человек, но он был не заметен среди кочек, казалось, стреляла сама земля.
У Сергея кончались патроны. Он был ранен. Болото засосало комбинезон, подбиралось к пулемету. Тогда летчик, уже не страшась быть увиденным, лег грудью на кочку, попытался втащить туда же пулемет. Но пулемет вырвался из ослабевших рук, встал торчмя, качнулся, и трясина мгновенно сомкнулась над ним.
Сергей поджал на кочку ноги, вынул пистолет, выстрелил. Показавшийся огромным гитлеровец упал совсем недалеко. Сознание капитана мутилось, он стал мучительно соображать, сколько выстрелов может сделать еще, чтобы оставить последний для себя.
В это время стрельба в лесу вдруг участилась. Что-то загрохотало, заскрежетало.
"Танкист привел своих", - подумал Сергей и тотчас же силы оставили его.
В госпиталь его привезли в беспамятстве, но за месяц выходили. Замполит стал часто наведываться, наказывая санитаркам и сестрам:
- Вы, девушки, скорее его на ноги поднимайте!
И вот, поправившись, капитан Осокин вернулся в часть. Месяц словно бы и небольшой срок, но на фронте многое переменилось. В основном перемены были радостные: наши войска настолько продвинулись вперед, что пикирующим бомбардировщикам пришлось сменить аэродром. Прибыли новые люди. Отмечались новые успехи.
Но чем был несказанно огорчен Сергей, это смещением Мысова с должности механика.
На фронте отношения капитана Осокина и старшины Мысова из давно забытых по существу связей ребят односельчан выросли в настоящую дружбу.
Что они могли вспомнить из поры детства? Разве то, как Сергей задирал рохлю Андрюшку Мысова.
Андрей всегда копался с постройкой каких-нибудь приспособлений. Течет ручей. Андрей перекроет его двумя кирпичинами, посредине на палке укрепит лопастное колесо, и вот тебе мельница!
Ребята смотрят, молчат в восхищении. А Сергей обязательно спросит:
- Сколько, спец, в твоем колесе спиц?
Андрей заморгает, засопит и ничего не ответит - в счете он был не силен. Ребята представят его таким же моргающим в классе у доски, и очарование умельца сразу пропадает.
- Спец, сколько спиц? Спец, сколько спиц?
Так его дразнили.
Сергей Осокин учился прекрасно. После десятилетки он отлично закончил авиационное училище и так же отлично проявлял себя в боях. Великой Отечественной войны. "Растущий офицер", - говорили о нем.
Мысов из родного камского села (недаром фамилии там приречные: Мысовы да Осокины) реже подался в город. Работал на заводе. Призвали в армию - стал авиамехаником и на фронте встретился с земляком.
Нет, они не вспоминали о детстве. Они подружились потому, что их сроднило общее дело - беспощадно бить ненавистного врага, гнать его прочь с родной земли. И Мысов и Осокин вкладывали в это дело все свои силы. Они проверили друг друга и убедились, что делают его на совесть, хорошо!
Капитан приводил на аэродром самолет, и механик будто читал точно и ярко написанную книгу. Вот пулеметная строчка - нападали вражеские истребители, заходили и с хвоста, и с головы. Вот рваные пробоины от осколков зенитных снарядов. Плотна была стена зенитного огня! Капитан бесстрашно шел в самое пекло - вот еще пробоина и еще. Сбросил бомбы, и когда повернул обратно, - опять истребители. Горел. Сбил пламя. Дотянул на одном моторе.
- Ну как, надо в тыловой "госпиталь" или хватит твоего "медсанбата", старшина?
Спрашивал Осокин, наперед зная, что Мысов ответит:
- Подправим сами, товарищ капитан.
И подправлял. Не отходил от машины, пока не мог сказать:
- Материальная часть в порядке. Можно бить фашиста!
Это была совершенно не уставная фраза, но офицер Осокин разрешал старшине произносить ее и даже, больше того, с нетерпением ждал, когда она будет произнесена. Ведь это означало, что самолет отремонтирован превосходно, будет служить, как новый - старый, опробованный, родной самолет.
На крепкой деловой вере была основана их дружба. И когда Осокину сказали, что старшина Мысов отстранен от исполнения обязанностей механика, а Могилевский даже намекнул, что, мол, тут дело пахнет вредительством, Сергей страшно возмутился, вскипел. Потом стих и все ходил мрачный, неразговорчивый, раздумывая. С одной стороны, не верилось, что человек, с которым он сидел за одним столом, дышал одним воздухом, дружил, воевал и в котором никогда не ошибался, мог оказаться вредителем - врагом. С другой стороны, Сергей отлично понимал, что только с целью вредительства можно было привести мотор в такое состояние, в каком он вышел из рук Мысова и попал в его, Сергея, руки.
Капитан видел деталь, которая вышла из строя, что и повлекло за собой поломку. С этой детали, словно бархатным напильником, было снято несколько десятых миллиметра металла. Малая величина, губящая большую машину.
"Да что машину! - горько думал Сергей. - Выходит, Мысов людей хотел загубить. Тех, кто конструировал самолет. Тех, кто делал его. Тех, кто собирался летать на нем. Вот что, выходит, задумал Андрей Мысов!"
Капитан попробовал поговорить со старшиной. Но Андрей, подавленный всем случившимся, только тяжко вздыхал. Он сидел перед Сергеем, как преступник, опустив голову, и его руки дрожали. Пытаясь унять дрожь, он то засовывал их подмышки, то обнимал ими локти.
- Андрей! - почти крикнул Осокин. - Долго ли ты будешь вот так?
- Как, товарищ капитан? Договаривайте. Теперь все равно.
- Не строй из себя раскисшую бабу. - Уже не сдерживаясь, закричал Осокин. - Не все равно. Всем нам не все равно. Говори, как получилось?
Андрей поднял голову и спросил, глядя прямо в глаза капитану:
- Сережа, а ты мне веришь?
- Да! - просто ответил Сергей.
- Вот и хорошо. Мне легче будет. Вот здесь, - Андрей положил ладонь на левую сторону груди. - А как все получилось, не знаю. Все думаю. Мозги уж, наверное, пересохли. Никак понять не могу.
Надо было что-то предпринять. С кем-то искушенным в столь неясных делах поговорить и посоветоваться. Сергей обратился к замполиту.
- Поедем-ка к следователю, - сказал замполит. - Могилевский ведь настаивал даже на аресте Мысова, да следователь отрезал: "данных нет, чтобы арестовывать". А делом этим он занимается. Тебя еще не вызывал? Нет. Ну так мы сами к нему и поедем.
В дороге Осокин в который раз повторял:
- Не могу поверить, товарищ подполковник, что Мысов - гад. Знаю его с детства. Да не в этом счастье - сейчас знаю, на войне. И про то, как любит он машину, знаю. И про то, как радовался новой технике. И как гордился: "моя Маша все это делает".
- Какая Маша?
- Ну, это, может быть, и лишнее. Невеста его, товарищ подполковник. К существу это не относится.
Но и о невесте Маше, и о многом другом, будто бы не относящемся к существу дела старшины Мысова, расспрашивал Осокина капитан Климчук.
Он сам не очень верил в то, что старшина Мысов - враг. Но для того, чтобы доказать противное, следователь должен был точно, опираясь на факты, а не на предположения, объяснить: почему мотор нового самолета неожиданно отказал в воздухе?