Достав нож - избавиться от него Ринг и зашел в туалет, - он поздравил себя с тем, что придержал его до этого момента. Без его идеальной холодной гладкости ему пришлось бы здесь задержаться. Алексис, наверно, уже начинает волноваться. Он осторожно поставил правую ногу на край унитаза, прислонил руку к холодному металлу стены и встал левой ногой на другую сторону унитаза, оставаясь на корточках. Он осмотрительно, медленно выпрямился, чтобы никто не заметил его, и застыл, нависая сверху, как легендарный Небесный Конь, от которого он взял свое имя.
Морти стоял в стороне, в углу у дальнего края большого зеркала во всю стену. Он отошел подальше, чтобы не маячить на глазах, он беспокоился о том, чтобы не мешаться, о том, чтобы стать незаметным, о том, чтобы сделать то, что ему велели. Он еще раз помыл руки, стараясь смешаться с остальными, на его лице играла улыбка, когда он отряхивал руки, выпрямлялся и отворачивался от раковины, а фальшивые усы над губами чуть отклеились с одного кончика. Он направился к бумажным салфеткам, вытер руки, кивнул какому-то бизнесмену, и его уверенная улыбка застыла от удара, когда нож, брошенный в его сторону и вонзившийся ему в шею, толкнул его к стене и выплеснул красную кляксу на кафель в том месте, где острие вышло из горла. Он осел, как мешок, весь залитый кровью, колени согнулись, и осторожно дотронулся пальцами до горла недоверчивым жестом, как будто кто-то застегнул фантастическое ожерелье у него на шее.
В сумятице среди ошарашенных мужчин, окруживших Морти, Небесный Конь отвязал ножны, спустил их в унитаз и вышел из кабинки.
- Что случилось? - спросил он одного из стоявших над телом.
Человек пожал плечами и снова посмотрел на Морти.
- Я позову полицию, - сказал Небесный Конь.
Выйдя из туалета, он целеустремленно направился к ждавшей его женщине.
- Я уже начала волноваться, - сказала Алексис, беря его под руку.
- Волноваться не о чем, - спокойно посоветовал он. - Ты слишком много волнуешься.
Она подошла к очереди у паспортного контроля.
- Ты хоть чуть-чуть нервничаешь?
- С какой стати? - Он повесил на плечо сумку и посмотрел на нее.
- Из-за полета.
- Я летать не боюсь. Я всегда думаю только о том, что ждет меня на том конце. Никогда не думаю о дороге.
- Солнце и песок. - Она поправила ремень своей дорожной сумки.
- Да.
Он заметил легкость его правой ноги, легкость его шага, когда уже не было ножа и ножен, заметил незанятость этого пространства на своей дышащей коже. Свежесть. Все маски сброшены. Он взял Алексис за руку.
Теперь осталось только подняться в небо.
28
Торонто
Кроу взял видеокамеру под подписку из 52-го отдела и без пленки установил ее в комнате дома в окрестностях Уитби. Он освободил ноги пленникам и выпустил обоих во двор, ему пришлось сдерживаться, чтобы не пристрелить их там же и тогда же, пока они шли впереди, пристрелить, чтобы их тела упали на замерзшие следы колес, оставленные посетителями этого дома жестокостей, оставив их кровоточить на холоде, чтобы от их тел поднимался пар. Кроу пришлось стряхнуть с себя эту мысль. Это было бы слишком легко. Так он почувствует даже еще большую пустоту. Ему нужно было затянуть процесс, чтобы наполнить пустоту раскаяния долгой, более существенной игрой страдания.
Внутри Кроу сорвал натянутую повсюду желтую полицейскую ленту, потом отвел пленников наверх, смахнул желтую ленту поперек двери и вошел в комнату. Он опять связал ноги Олкоку и толкнул его на матрас, потом привязал Ньюлэнда к стулу, чтобы тот смотрел. Он даст им попробовать собственного лекарства, побыть в шкуре девушек, которых они истязали. Начнет резать их неглубоко, и постепенно раны будут становиться все глубже, а потом он бросит их умирать от потери крови.
Кроу снял пальто, положил на стул, закатал рукава джинсовой рубашки и встал неподвижно, купаясь в страхе двоих мужчин, принимая его, вбирая его за всех тех девушек, которых они убили, упиваясь, наполняясь им, пока его не испугала дрожь под кожей и шум в голове, и он уже не знал, хватит ли ему злости, чтобы сделать то, что он собирался. Сможет ли он заставить себя взрастить такое бесстыдное вожделение к смерти?
Кроу оставался неподвижен, лихорадочно бдителен, Олкок лежал на матрасе сбоку лицом к нему, а Ньюлэнд глядел со стула умоляющими глазами, не чувствуя в этом никакого смысла.
Как далеко он может зайти? Кроу подумал о жене Грэма Олкока, об их дочери. О боли, которую вызовет смерть одного человека, о боли, которую Олкок навлек на семьи тех, с кем он расправлялся такими жестокими, немыслимыми способами. Семьи, которым до конца дней придется жить с этим мучительным знанием. Их дети убиты в муках, несмолкаемые крики их детей сделают их глухими и слепыми к доводам разума и целесообразности, заставят забыть о том, что в этом мире случаются и добрые дела.
Он перевел взгляд на Стэна Ньюлэнда. Если кто-то и заслуживает медленной и мучительной смерти, так это он. Разбираться в этом для Кроу было уже слишком. Охватившее его безумное ощущение власти оказалось ложным. Он это понял. С ним, как с офицером полиции, уже бывало, что на него накатывал прилив всемогущества, но теперь это было другое, более личное, почти интимное сочетание превосходства и мести.
Смерть этих двух людей даст ему чувство облегчения, но какую пользу принесет она тем, кто уже умер? Это чистый эгоизм. Эти двое должны понести такое наказание, чтобы остальные узнали о том, какая участь постигает злодеев. Долгий судебный процесс, широко освещаемый средствами массовой информации. Как бы он ни презирал хищную природу прессы, они предостерегут родителей об опасностях, грозящих детям. Будьте осторожны. Бойтесь. Ваши дети вырастают, приближаясь к мучительному концу. Вы должны ценить их.
Но как быть с новыми ограничениями на освещение процессов в прессе? Будут ли эти меры приняты в данном случае, чтобы защитить невинных? А как быть с невинными, за которыми продолжится охота? Что остановит спрос?
Подняв револьвер, взятый из бардачка в машине Ньюлэнда, Кроу обошел матрас с другой стороны и нацелился в затылок Олкока. Он встал в позу, которая представлялась ему на видео с мучениями Дженни, мысленно надел на себя ее разбитые очки и по инерции этого воспоминания спустил курок. Гром выстрела сотряс тело Олкока и весь верхний этаж, сообщив Кроу о величине комнаты. Среднего размера обширность, определенная эхом.
Ньюлэнд смотрел вверх со своего стула глазами, зараженными красным страхом, повсюду брызги крови и мозгов широкими и свежими мазками. Влажный, хлюпающий звук ударил в стену. Безумный, сердцебиенный крик его тела, конечный акт самопоглощения, его наступающей смерти. Он закрыл глаза и глубоко вздохнул, держась за себя, ожидая, когда услышит освобождающий щелчок.
- Ты достоин лучшего, - сказал Кроу, целясь Ньюлэнду в голову, и расстрелял оставшиеся патроны, не считая выстрелов, но воспринимая их как один мощный голос, наполняющий его голову, и он становился сильнее от грохота и дыма стрельбы, от чувства воздаяния, пока Ньюлэнд полностью не лишился головы.
Теперь остались только два тела. Больше ничего. Окровавленные и безлицые. Кроу сделал свое дело. Он опустил револьвер и снял черные перчатки, чтобы дать пальцам ощутить воздух, стараясь ни до чего не дотрагиваться на обратном пути, потом опять надел одну перчатку, чтобы открыть дверь.
Никто никогда не узнает, что он был там. Скажут, что произошла очередная криминальная разборка. Он подпустит в печать необходимые сведения о грязных махинациях, в которых участвовали они оба. Надули кого-то из соучастников. В таком исходе нет ничего необычного. Совсем ничего необычного.
- Папа, - сказала Кимберли, когда вечером мать подтыкала ей одеяло.
Она протянула руки, чтобы обнять, и держала их, смеясь Триш в ухо, потом улеглась в кровати.
- Где папа?
- Папы нет дома, детка. - Триш чуть не подавилась этими словами.
- Папа идет?
- Спи, детка. - Триш дотронулась до мягкого лица дочери, погладила ее по щеке и шептала: - Тихо, милая, тихо, - пока глаза Кимберли медленно закрывались, потом на миг открылись, лениво, взгляд расфокусирован, и тут же снова закрылись.
Триш поцеловала дочь, задержав лицо у ангельских губ спящей Кимберли. Она дотронулась до светлых кудряшек, пригладила простыни, потом встала и посмотрела на своего безупречного ребенка с глубоким ощущением благодати.
Подходя к двери, она взглянула на ночник в виде русалочки с румяным, улыбающимся лицом, машущими руками. Она посмотрела в окно детской, сквозь кружевные занавески, и увидела окаймлявшие улицу дома, треугольные, засыпанные снегом крыши, роскошные седаны, припаркованные у каждых ворот. Парень и девушка шли по улице, держась за руки. Триш показалось, что она узнала в девушке дочь одной из соседок. Девушка побежала вперед, набрала пригоршню снега с лужайки, быстрыми хлопками слепила в снежок и неуклюже бросила в парня, который сумел уклониться. Девушка подождала, потом побежала от него, но парень легко ее догнал, подхватил со спины и поднял в воздух. Потом они поцеловались.
Наблюдая эту сцену, Триш почувствовала слабость, вспомнив подростковое томление, драгоценное ощущение страсти, занимавшее весь ее ум, она мечтала только об этом. О чем-то простом и волшебном. О любви без всех ее сложных условий. Она покачала головой, не зная почему подумав о Грэме, и дала зарок не обманывать себя. Триш обнаружила, что боится его возвращения, гораздо больше боится оказаться с ним лицом к лицу, чем услышать новость о его смерти.
- С Новым годом, милая, - сказала она, чувствуя, что ей необходимо вернуться к кровати Кимберли.
Она встала на колени и тихо опустила голову на маленькое, теплое тельце под одеялом.
На обратной дороге в Торонто по шоссе 401 Кроу думал, сколько там пролежат тела, прежде чем кто-то их найдет. Всякий раз, как ему в голову приходила мысль о том, что он мог допустить ошибку, он сразу же вспоминал Дженни, ее горько-сладкое лицо, ее скрытую в глубине невинность, невзирая на то, что ей пришлось пройти, доверие, которое она чувствовала к нему, и его мимолетное чувство вины за пули, выпущенные в головы таких, как Ньюлэнд и Олкок, смела праведная, оправдывающая буря. Но безжалостный голос сказал ему, что он все равно отнял человеческие жизни.
Но никто не может сказать ему, что они этого не заслужили, заверил себя Кроу и вспомнил про права и регистрацию Ньюлэнда и бумажник, в котором они лежали. Он сунул руку в карман, достал их и выбросил из окна, и только тогда вдруг понял: пальцы. В окно улетели отпечатки его пальцев. Потеряны, чтобы их нашли другие.
Ну и пусть, сказал он себе. Все и так уже кончено. Точка.
Глядя на задние фары едущих впереди машин, он свернул на соседнюю полосу, проехал мимо нагруженного мебелью пикапа: кто-то переезжает в город или везет целый мир старых сокровищ, чтобы продать их в магазинах подержанных вещей. Он проехал мимо длинной белой фуры с номерами провинции Альберта. Мимо роскошного седана с седовласым господином за рулем рядом с молодой улыбающейся женщиной. Мимо фургона, который вела женщина с длинными светлыми волосами и курила сигарету, глядя на дорогу. Мимо маленькой машинки, забитой смеющимися, шумными подростками, одна фара не горит, заметил он в зеркало заднего вида. Мимо такси, где темнокожий шофер согнулся над рулем, а двое мужчин на заднем сиденье притиснулись друг к другу. Мимо автобуса, направлявшегося к вокзалу Юнион, и подумал обо всех сидящих в нем людях, кто-то возвращается домой в Торонто, кто-то едет впервые, в голове у них восторг, мысли о новом, идеальном начале, о ночном городе, вновь открывающихся, ясных возможностях света и движения, многих элементах жизни, не останавливающейся круглые сутки.
Он снизил скорость и ждал, несмотря на возмущение ехавших сзади него, пока автобус проедет мимо него по внутренней полосе, потом свернул за ним. Он следовал за автобусом, видя перед собой и справа Харборфронт, потащился за ним на боковую дорогу в Спадину и свернул на Фронт-стрит, где автобус остановился перед длинным каменным зданием.
Кроу встал за автобусом. Посмотрев на вход в вокзал Юнион с его сводчатыми окнами, он прилепил на лобовое стекло полицейский пропуск и вышел из "форда", наблюдая, как люди выходят из автобуса. Те, кто возвращался домой в Торонто, автоматически шли к грузовому отделению за багажом, а приезжие замирали на месте, оценивающе оглядывая высокие дома на противоположной стороне улицы, проходящих мимо людей, ощущая энергию, которая никогда не ослабевает. Из автобуса вышла девушка в кроссовках, несмотря на снег, джинсах и джинсовой куртке, под которой была всего лишь клетчатая рубашка, у нее была кожа сероватого цвета и засаленные волосы. За ней другая, совсем такая же молодая девушка, которая что-то сказала первой восторженным тоном.
Кроу стоял, как будто высматривал в толпе приехавших друга или родственника. Он еще был на взводе после убийств, адреналин придавал остроту его чувствам, и ему хотелось предостеречь девочек: смотрите в оба, мало ли с кем вы тут встретитесь. Есть люди, которые живут только ради того, чтобы вас убить. Но мысль ему самому показалась чрезмерной, фанатичной, пропитанной напыщенным морализаторством. Он подумал о себе, тот еще проповедник, уж чем бы ему ни заниматься, только не проповедовать. Тем не менее, исполненный как будто тщетным желанием сказать им что-то, Кроу смотрел, как девочки пешком направляются на запад по Фронт-стрит и поворачивают на Йорк-стрит.
Ему пришло в голову, не подвезти ли их на своем "форде". Но он знал, что они откажутся. Они никогда не поведутся на такую старую машину, непритязательную одежду. У него нет способа вызвать их доверие. А если сказать им, что он полицейский, то они вовсе не станут с ним говорить. Примут его за какого-нибудь озабоченного трудоголика.
Когда девушки скрылись и автобус полностью разгрузился, Кроу пошел к машине. Его все больше смущало растущее чувство бессилия. Он направился на восток по Фронт-стрит, развернулся на Янг-стрит и поехал назад тем же путем, каким ехал на Фронт-стрит, пока не добрался до Йорк-стрит. Там он свернул, разглядывая выставленные в ряд черные лимузины, припаркованные у отеля "Ройал Йорк". Заметив девушек, которые шли на восток по Веллингтон-стрит в сторону Бей-стрит, он притормозил, подъезжая к ним и обратив внимание, что у них обеих за плечами небольшие рюкзаки. Он проехал чуть вперед, перегнулся через сиденье, опустил стекло и позвал их, когда они проходили мимо, но они даже не оглянулись.
Вот и хорошо, попробовал он убедить себя. Осторожничают, подумал он, обманывая самого себя, зная, что если бы он сидел в "порше" или "ягуаре", то девушки подошли бы к нему, привлеченные богатством, которое лучше укладывалось в рамки их представлений о большом городе. Ему нужно выспаться, перестать думать, просто перестать думать, хотя бы на сегодняшнюю ночь. Завтра, после ночной сумятицы, все будет выглядеть яснее. Ему нужен дневной свет, солнечный зимний день, его абсолютная безупречность.
Он попытался успокоиться, но его мысли были наполнены черными масками на лицах первых бизнесменов города, которые он видел на кассете. Если бы только их лица оказались на видеопленке. Тогда бы он знал, где их найти. Надо забыть об этом на сегодня, сказал он себе. Забыть обо всем. Пора смываться. Если найдут бумажник с правами Ньюлэнда, тогда с ним все будет кончено. А если он скроется, то выдаст себя с потрохами. И в том и в другом случае, когда обнаружат тела, инспектор Нельсон сделает правильный вывод. Кроу придется исчезнуть. Уехать куда-нибудь подальше. Европа показалась ему разумным вариантом. Там столько стран скучено вместе, что можно без проблем переезжать из одной в другую.
Пытаясь отвлечься, думая вместо этого о своей квартире на Квин-стрит, он поехал вперед по Веллингтон-стрит. Девушки, подходя к Янг-стрит, искоса бросили на него подозрительный взгляд. На Веллингтон-стрит он их оставил, а они свернули на Янг-стрит - улицу, о которой они столько слышали и так мечтали стать на ней своими.
Кроу ехал прямо по Черч-стрит и свернул на запад на Квин-стрит. Приехав домой, он вытащил из-под кровати чемодан и стал складывать в него одежду. Сняв вентиляционную решетку в углу комнаты, он просунул руку в дыру, с трудом нащупал то, что искал, под досками пола и достал набитый деньгами конверт. Кроу копил их годами, не доверяя банкам, всегда опасаясь их краха. Он посмотрел на часы, набрал номер авиакомпании "Канадиен эрлайнз" и в последнюю минуту успел забронировать место на беспосадочный рейс до солнечной Испании.
29
Нью-Йорк
Алексис смотрела вниз, на ряды огней взлетной полосы, глядя, как они уменьшаются, их свет так резко и отчетливо выделялся на фоне черного покрытия. Когда самолет взлетал, ощущение подъема всегда наполняло ее трепетом, хотя она боялась взлета, вцепляясь в ручки кресла, а чувство, появлявшееся в паху, втайне нравилось ей.
Через несколько минут она уже видела широкую, всеохватную панораму города, казалось, миниатюрные фары машин замедляют ход, двигаясь по свободным ночным улицам. Люди остались внизу, брошенные на хрупком холоде, и Алексис чувствовала тепло и облегчение, представляя себе испанские пляжи, песок между пальцами, солнечные лучи на коже, медленно придающие ей роскошный бронзовый оттенок. Она надеялась, что понравится Скаю в пляжном виде, надеялась, что не будет смотреться очень толстой в купальнике, который купила специально для этой поездки. Они будут много ходить, исследовать разные уголки, так что, даже если у нее и есть пара лишних килограммов, она их быстро сбросит.
Она отвела взгляд от иллюминатора и меркнущих огней далеко внизу и увидела, что Скай смотрит на нее, его глаза наполнены странной грустью. Она улыбнулась ему ободряюще, желая ради него быть сильной. После того случая в соседней квартире он казался очень уязвимым. Она чуть занервничала, подумав об этом - о пустом бессознании, клонившемся к еще более мрачной, угрожающей тьме, которую, как чувствовала Алексис, она лишь краем не задела. Полиция объяснила ей и Скайлеру, от какой опасности на самом деле их спасли. Из толпы спецназа выступил детектив Помрой, чтобы поддержать их, и объяснил, что полиция держала Дэрри под наблюдением и он привел их к людям из соседней квартиры. Они проникли в нее с разрешения домовладельца и поставили жучки. Они все видели и слышали из своего фургона, припаркованного рядом с домом. Слышали, что приказывали Скайлеру Педдль и Винсер, его героические колебания, когда он не хотел причинить вред Алексис.
- Все будет хорошо, - заверил он их. - Вы прекрасная пара. Только заботьтесь друг о друге.
Она почувствовала странные угрызения совести при воспоминании о Дэрри. Как давно это было? Казалось, прошли годы. Алексис невольно вздохнула и, храбро улыбнувшись, посмотрела вперед.
Она положила дрожащую руку на колени и прижала ее другой рукой. Воспоминания той ночи были похожи на смутный объект, который она видела периферийным зрением, но, когда она поворачивалась, чтобы приглядеться, сфокусировать взгляд, он скрывался. Она подумала о матери и разговоре перед отъездом. Мама наставляла ее: "Отдохни как следует. И будь осторожна. От этих мерзавцев террористов не знаешь, чего ожидать". Алексис сказала ей, что едет с подругой с работы. Солгала о Скайлере. Почему, спрашивала она себя, глядя на него в самолете.
- Я люблю тебя, Скай, - сказала она, пытаясь сдержать словами набухающую пустоту.