- Хочешь сказать, что я превращаюсь в беременного мужика? Жаль, что Агаша уснула. Она бы заливисто над этим посмеялась.
- Ну, извини, может быть, это действительно пошловатая метафора. Но уж больно привязчивая. Но писать тебе действительно необходимо. Поверь старому графоману.
- Ты не графоман, Лев Сергеич. Ты талантливый писатель, которого я знаю с двадцатых годов. Только недавно перечитывал твой старенький роман "Болтовня". От начала до конца перечитал.
Овалов покраснел - уже не только от коньяка, но и от смущения.
- После Толстого писать по-русски прозу - это, конечно, бесстыдство, - забормотал писатель. - Мне свои книги и раскрывать-то страшно! Вот так перечитаешь "Холстомера" или "Казаков" - и ахнешь. Зачем мы вам нужны?
Пронин повелительно поднял палец:
- Прекратите, Овалов! Толстой - титан. Такие рождаются раз в пятьсот лет, если не реже. Гомер, Сервантес, Шекспир и Толстой. Все. Это естественно, что после такого титана все литераторы, пишущие по-русски, попадают в его тень. И выглядят в ней пигмеями. Но это неправильный ракурс! Каждому времени нужны писатели. И уровень советской литературы меня вполне удовлетворяет. На фоне Толстого - жидковато, это да. На фоне любой европейской литературы - в самый раз. И ты нам очень нужен, как вдумчивый писатель, деятельный комментатор эпохи. Наконец, я считаю тебя настоящим чекистом. Внештатным, разумеется. Но куда более талантливым, чем большинство моих коллег. Заслуг-то у тебя поболее, чем у любого нашего генерала. Сколько людей, прочитав книги Овалова, становились настоящими борцами, патриотами СССР! Ты лучше всех вдребезги разбивал небылицы ненавистников Лубянки. Наша фирма - одна из самых сильных в мире. Мы работали с 1918 года, редко зевали, еще реже дрыхли, и нам удалось с нуля ее создать. Не так давно начали, а уже грозные! Поэтому и врагов у нас хватает. Нас боятся и ненавидят. Они все готовы положить, чтобы только навести тень на плетень. Чтобы советские люди возненавидели своих чекистов. Они изобретательны. Я говорю и об иностранцах, и о продуктах отечественного производства. Многие спелись для этого черного дела! А ты со своими рассказами для всех врагов - как кость в горле.
- Это точно. Идет борьба за сердца людей! Борьба миров.
- Поэтому они и не дают тебе дышать. Ниже пояса бьют. Тот донос на тебя в начале войны, когда я не мог помочь…
- Не вспоминай.
- Но и забывать нельзя. Злейшие враги советской власти умеют притворяться ее самыми преданными слугами. Это они строчили доносы на честных коммунистов. Они и теперь не стали простодушнее. Только теперь они притворяются не верными сталинцами, а эдакими декабристами, борцами за свободу.
- За свободу слова…
- Вот именно. Теперь они спекулируют именно этой мануфактуркой. И тебя бьют с другого фланга. Вы теперь - ретроград, мамонт. Приспешник сталинских жандармов и прочее. А когда тебя отправляли по этапу, они клеймили Овалова как антисоветчика и делали комсомольскую карьеру. Вот так, друг ситный. А ты говоришь - в современном мире не будет места шпионажу. У каждого фасада есть изнанка, а у каждого респектабельного костюма - подкладка.
- Ты веришь в теорию заговора?
- Какие скучные, высоколобые слова! Я не верю в теорию, я вижу практику заговора, который не имеет конца. Бесконечный заговор!
- Как перманентная революция!
- Как перманент на голове товарища Троцкого! - ответил Пронин, гримасничая. - На этом фронте не бывает окончательной победы. Моя задача - приостановить врага и обеспечить продвижение наших сил. Этому посвящает свою жизнь шпион майор Пронин.
- Паршивое слово - шпион.
- Ну, это ваша вкусовщина, дорогой писатель. Обыкновенное слово. Бомарше был шпионом. Дефо, который придумал Робинзона Крузо, а вместе с ним и всю современную цивилизацию - тоже шпионил. И граф Сен Жермен. Главное, на кого вы шпионите. Я предпочитаю шпионить за прогресс и против одичания. За дело моей партии и против ее врагов.
- Есть такое авторитетное мнение, - заметил эрудированный писатель, - Что профессия шпиона становится неактуальной после изобретения массовых газет, радиовещания и телевидения.
- Ерунда! Наша профессия как раз начала расцветать, когда появились эти самые общенациональные газеты. Чем больше будет средств массовой информации - тем сложнее и нужнее станет моя профессия. Радио, телевидение - все это великолепные арены тайной войны. Будут и новые изобретения - какие-нибудь особые радиоприемники, связанные с космосом. К ним пишущие машинки приставить - и можно будет писать, выуживать информацию из электронной машины. Переписываться с друзьями и врагами в кибернетическом пространстве. Так будет. Но спрос на шпионов только возрастет.
Пронин подошел к ореховой книжной полке, достал старенький французский том.
- Политика - это Талейран. Помнишь, как он говорил? - Пронин нашел нужную страницу, а на странице сразу нашел фразу, отмеченную карандашной галочкой на полях. - По-французски читать не буду, произношения у меня нет. В русском переводе это звучит так: мы победили! А кто - мы - я скажу вам позже. Вот так говорил Талейран. Недурно? Самые точные пророчества - это пророчества после события. И - хорошая мина, хорошая мина всегда.
- И тебе нравится эта карусель?
- Нравится. Потому что я играю по своим правилам. Я не Талейран. Мой принцип: капля камень точит. Я не знаю, каким будет наше государство завтра. Песок истории быстро меняет мозаику. Но сегодня я все отдам для того, чтобы советская власть стояла прочно.
- А ты не уверен в ее прочности?
- Абсолютно прочных материй в истории не бывает. Все зыбко, успокаиваться нельзя. История хохочет над теми, кто уверен в будущем. Мы стоим на вахте, нам дано время. Мы за него отвечаем. А завтра… В 1904 году Российская империя выглядела солидно. Кадетские корпуса, бравые офицеры, религиозное поклонение царю - пускай и не повсеместно. Многое прогнило? Это правда. Но и в прогнившем состоянии империи существуют десятилетиями, а иногда даже возрождаются. Ты только представь меня жандармским генералом 1904 года. Я бы излучал верноподданнический апломб. А уже в 1905 году все было кончено. Несколько ошибок, легкий циклон, какие-то люди на Красной Пресне. И все! И любой из нас уже мог за стаканом дешевого портвейна предсказать распад империи. Вопрос состоял только в одном - кто уничтожит монархию, эсеры, кадеты или большевики? Это преферанс. Куда ляжет пиковая десятка? Кому придет? Десятка - даже не туз! Вот пришла это разнесчастная десятка не тому игроку, который справа от тебя, а тому, который сидит слева. И все, твоя игра не состоялась. Ремиз! И, может быть, пуля в лоб. Почему десятка сыграла против нас? То ли это воля случая, то ли ловкость шулера. То ли твой неправильный, опрометчивый расчет - слишком осторожный или чересчур рискованный. Вот тебе двадцать один вариант развития событий. А ты говоришь - уверен ли я в прочности советской власти.
Пронин засмеялся. Овалов так никогда и не понял, чему он так заразительно смеялся в середине этой тирады? А Пронин не объяснял. Просто хохотал. А потом хлебнул кваску, на мгновение умолк и продолжил лекцию:
- Мы умеем прогнозировать ситуацию задним числом. Просто мастера по этой части! Вот и я тебе скажу, что были дни, когда звезда на Спасской башне пошатывалась и никто не был уверен в победе.
- Осень сорок первого?
- Осень сорок первого… - тихо повторил Пронин. - Над тобой тогда уже сгущались тучи. А я метался между Москвой и Ригой с частыми визитами в Смоленск и Минск. А однажды меня на два дня занесло на самый Дальний Восток. Как ты понимаешь, по служебной, а не личной необходимости. Хуже всего было в Москве. Представь себе… Ничего нет страшнее паники. По крайней мере, я ничего не видал страшнее тех позорных дней страха.
У Овалова екнуло сердце: Пронин никогда не рассказывал о первых днях войны. И о последних месяцах мирной жизни. Вроде бы он с первых дней был направлен в Прибалтику. Рижскую одиссею с медной пуговицей Овалов знал назубок. Но ведь чем-то он занимался и до Риги! Больше всего Лев Сергеевич боялся вспугнуть Пронина. Одно неверное слово - и майор прекратит воспоминания или уйдет в рассуждения на какую-нибудь другую зубодробительную тему. А Овалов страстно хотел узнать именно о первых днях войны - об этом совершенно секретном периоде жизни майора Пронина. Впрочем, разве бывали в жизни Пронина несекретные периоды? Но начало войны - это все-таки исключение из правил. Совершенно секретно, самая-самая особая папка - под таким грифом в памяти Пронина хранились те дни. И почему он вдруг решил пооткровенничать? Неужели в нашей современной реальности Иван Николаевич Пронин нашел некие аналогии с 41-м годом? С его самыми позорными (а Пронин сам признал их таковыми!) и самыми страшными днями.
- А для меня начало войны стало роковым временем. - с деланной беззаботностью заметил Овалов. - Громкий успех моих лучших книг. А потом кто-то дал ход доносу. И надо мной сгустились тучи. Да что вспоминать! На фоне великой исторической драмы моя трагедия воспринимается как заштатный эпизод. Я сам ее именно так воспринимаю, что уж говорить о широких читательских массах. Поэтому я не пишу про лагеря, про ссылку. Избегаю этой темы.
- А неплохо бы звучало - "Один день Льва Сергеевича", - улыбнулся Пронин. - Уж ты бы перещеголял Солженицына. Скучновато пишет этот Александр Исаевич. И с фактами обращается небрежно - как плохой повар с гнилой картошкой. Хороший повар и из гнили такой обед сварит - пальчики оближешь! А он… Я прочитал этот рассказ про Ивана Денисовича. Если хочешь знать, я его прочитал еще до публикации. Ты не думай, я прекрасно понимаю, что для этого господина Солженицына все мы, чекисты, - кровавые псы. Не больше и не меньше. Начинка-то у него белогвардейская!
- С плеча рубишь, Иван Николаич, - поморщился Овалов. - Солженицын - советский писатель. Он воевал. Перегибы у него есть, это правда. Гордыня глупая.
- Никакой он не советский. Ему бы в колчаковской контрразведке служить. Или во врангелевской. Это крепкий, опасный враг, который вполне осознанно работает против советской власти. Пока что мы позволяем ему оставаться в рядах Союза писателей, но это лишь временное благодушие властей. Мы знаем, что у него лежит в ящике стола! Роман, прославляющий предательство советского чиновника. Он прославляет человека, который мечтает об атомной бомбардировке нашей страны. Вот такой, с твоего позволения, "советский писатель". Но дело даже не в том, что он враг. В конце концов, люди не обязаны быть нашими друзьями. Я уважаю последовательных и талантливых врагов. Без них я сидел бы без работы… Но Солженицын подтасовывает факты! В одной неопубликованной рукописи он пишет о восьмидесяти миллионах расстрелянных. Не в гитлеровской Германии, а у нас, в СССР. Это при Сталине-то! Восемьдесят миллионов! Лихо?
- Лихо. Фантазер рязанский.
- Странно, что в этом году мы надавили на чехов, а не чехи на нас. В Чехословакии должно быть больше штыков, чем в нашей стране. Если мы расстреляли восемьдесят миллионов, а потом еще потеряли около тридцати миллионов в войну - значит, население СССР должно уступать населению Чехословакии или, скажем, Венгрии, не говоря о Польше и Югославии. Как же так получилось, что мы им указываем, а не они нам? Что ответит твой господин советский писатель? - У Пронина даже руки затряслись от негодования. Раньше Овалов никогда не видел Пронина в таком нервном возбуждении.
- Я не такой осведомленный человек, как ты. Мне не доставляют фотокопии рукописей Солженицына, - весело сказал Овалов. - Если он так жонглирует цифрами - его можно только пожалеть. Это писательский и человеческий крах.
- Рукописей ты не читал, это понятно. Я могу дать тебе для ознакомления кое-что из новенького. Он ведь писучий, работает быстро и лентяя не празднует. Хороший работяга. Дам я тебе эту его книженцию про предателя, про шарашку. Ознакомишься. Но "Ивана Денисовича" ты читал, как и весь наш многомиллионный советский народ. Помнишь там рассуждение про фильм Эйзенштейна? Ну, когда зэки обсуждают фильм "Иван Грозный".
- Помню.
- И как обсуждают вторую серию "Ивана Грозного" - танец опричников с личиной. Помнишь?
- Припоминаю.
- А то, что вторая серия "Ивана Грозного" не вышла на экраны и никакой лагерник не мог ее смотреть - это ты знаешь?
Пронин пожал плечами:
- Это художественная литература. Худлит. Писатель имеет право…
- Э, нет. Вот как раз прав писатель не имеет. Одни обязанности. Права - это по нашей части. Шучу, Овалов, шучу. Но в каждой шутке есть доля шутки. Чему вас Горький учил? Нужно быть точным в описании истории, ремесел, всяких социальных коллизий. Вы можете фантазировать, но не нужно водить за нос читателя. Вот в твоих книгах все точно. Не придерешься.
- А ведь придираются. Иной раз приходится к Суслову ходить за правдой.
- Что ж, к Суслову за правдой ходить можно. Конечно, правды от него не добьешься, но ходьба полезна для здоровья. Каждый день следует разминаться пешими прогулками. Вроде бы и отдых - а все-таки физкультура! Мне еще Эмиль Кио - иллюзионист наш знаменитый - советовал: "Пешие прогулки, Пронин, с успехом заменят вам утреннюю гимнастику!" Цирковой народец мудер, это я еще при Николае Кровавом затвердил. И ни разу в них не разочаровался.
Овалов мастеровито вернул разговор в нужное русло:
- Солженицын сорвал банк, потому что первым написал про лагеря. Жаль, что такую книгу не написал, например, Шолохов. А ненадежный Солженицын - написал. Его теперь из истории литературы самыми большими клещами не вырвешь. Лагеря - это наша болевая точка. Начало войны - это тоже болевая точка. Про него написал Симонов. Написал бесстрашно. Ты правильно сказал: это было самое черное время.
- Ты многого не знаешь, тебя как раз арестовали, - махнул рукой Пронин, заглотив наживку. - А я ту осень до самого донышка выхлебал. Меня еще до войны посылали в Прибалтику. Мы тогда советизировали эти игрушечные государства. Разведчики разных стран устроили в Риге настоящий чемпионат по фехтованию. Англичане, немцы, американцы… ну, и мы не сидели сложа руки. Я там формировал подпольную группу. Да-да, подполье нам понадобилось до прихода немцев - для борьбы с противниками советизации. Нас там поддерживало меньшинство. В Латвии еще было на кого опереться, а в Эстонии и Литве настоящих коммунистов не хватало. В ход шли любые антифашисты, даже самые сомнительные. Я еще в сороковом году докладывал Коврову: серьезная работа возможна только в Латвии, в Риге. К тому же Рига - крупнейший город Прибалтики. Город, знаешь ли, с буржуазным лоском. А какие там портные! До сих пор ведь сохранились. Меня там знали как немца. Ты в курсе, фамилию мне дали самую противную - Гашке. Я постоянно исчезал: постоянная работа в Риге тогда еще не началась, и мне приходилось действовать по всему Союзу. Исчезновения Гашке приходилось как-то объяснять. Ну, я себя выдавал за торгового агента, который часто бывает в Советском Союзе.
В открытое окно высотки влетело странное уханье. Овалов вздрогнул.
- Не удивляйся. Это сосед мой филина на балконе выгуливает. Эксцентрик! У него целый зоосад в квартире. Мы должны смиряться перед странностями соседей, потому что враждовать никак нельзя. Соседская вражда - бессмысленное и обременительное дело. Война, в которой не бывает победителей. Так что придираться к уханью никак нельзя.
- Дом у тебя уникальный, конечно. Весь цвет советского искусства, армии и комитета…
- Дом как дом. Мне не нравится. Вот на Кузнецком была квартирка - это да. Лучшие годы я там прожил и зря сюда переехал. Уговорили меня. Даже не уговорили, заставили. Престижная квартира, заманчивая. Мне, старому холостяку, эти соблазны не страшны. Я отказывался поначалу. А потом - приказ Серова, и тут уж наше дело военное. Скучаю по Кузнецкому. Если туда забредаю - сердце замирает. Наверное, там моя малая родина. Не по факту рождения, а по бытию, которое определяет сознание.
- А все Кузнецкий Мост и вечные французы, - процитировал Овалов с детства запомнившуюся реплику из Грибоедова.
Уханье доносилось громко и отчетливо, ведь Пронин круглый год держал окно приоткрытым. Он любил сквозняк. Боялся спертого воздуха, духоты, затхлости. Не закрывал окно даже, если врачи настаивали. Даже если морозной ночью приходилось включать электрический рефлектор - обогреватель советского производства. Хотя топили в доме на Котельниках неплохо, и к помощи рефлектора Пронин прибегал только в самую лютую стужу. Пружины рефлектора розовели, подрагивали, потрескивали - почти как живые поленья в очаге.
- Никто не сомневался, что войны не избежать. И что война будет именно с Гитлером, с Германией. Он воевал с англичанами. Если бы победил - ринулся бы на нас, опьяненный успехом. Если бы они дали ему по носу - попытался бы восстановить репутацию на полях Советского Союза. Так думали мы. Но мало кто рассчитывал, что немцы пойдут на Восток, не доведя английскую эпопею до логического конца. Я предположить не мог, что расчет с Черчиллем они отложат на будущее… Мы считали немцев логиками, рационалистами. Недооценили безумие Гитлера. Он не был логиком. Типичный интуитивист! Поступки безумца трудно просчитать.
- Значит, лучшие шпионы - безумцы?
- Ни в коем случае. Сумасшедший может неожиданно начать войну, может на время оглоушить, поставить в тупик противника. Но у этой медали есть оборотная сторона. Безумцы - самоуверенные господа - и они не могут удержать победу, они загоняют себя в тупик. Немецкие разведчики не были похожи на своего фюрера. Ты не забывай, что Гитлер к тому времени царил в Германии всего лишь неполное десятилетие. Их агенты были выкормышами другой эпохи. Даже не веймарской, а кайзеровской Германии. На них влияние оказал уж скорее Бисмарк, чем Гитлер. Не могу представить этих людей на каком-нибудь пивном путче.
- Но они пошли за Гитлером.
- Да еще с каким воодушевлением! Осатанелый фюрер дал им возможность проявить свой профессионализм, побороться за мировое первенство. Какой спортсмен не ухватится за такой шанс обеими руками? Амбиции - великое дело. Гитлер был им чужд. Но необходим! Так-то. Обыкновенная история, честно говоря.
- Осатанелый фюрер… - задумчиво повторил Овалов. - Так писали мои коллеги в годы войны. А мне не довелось поработать во фронтовой прессе.
- Ты попал под бомбежку в первые месяцы войны. И благодари судьбу, что тебя ранили, а не убили.
- Бомбежка? Можно и так сказать. Хотя это был обыкновенный донос, помноженный на шпиономанию.
- Необыкновенный, - буркнул Пронин.
Овалов посмотрел на него растерянно:
- В каком смысле?
- Не обыкновенный донос. Не обыкновенный. Я не мог вытащить тебя из тюрьмы, потому что уже зимой меня окончательно направили в Прибалтику. И я работал в Риге уже безвылазно, в отрыве от Москвы. Там, в Риге, я был немцем. И в то же время руководил партизанским отрядом. Об этом ты знаешь.
Снова Пронин мимолетом коснулся щекотливой темы - и вернулся к привычным воспоминаниям.
- Но почему же донос-то необыкновенный? Разве мало было таких доносов в творческой среде? Не счесть!
Пронин откинулся на спинку стула, нацепил на нос очки, потом снял их и повертел в руках, постукивая по блюдцу.