- Мне кажется, он сказал, что наймется на лесозаготовки, что он достаточно здоров для этого.
- Наймется? Это не ваше слово, Мария Федоровна.
- В самом деле…
- Прошу вас, постарайтесь вспомнить точно, говорил ли он о лесозаготовках.
- Говорил.
- И сказал, что наймется?
- Да, сказал. Теперь я вспомнила точно.
- Простите, если я вас утомил. Возможно, мне придется снова побеспокоить вас. Значит, вы теперь постоянно в школе?
- Да, вы меня всегда там найдете. Это на площади возле Исаакиевского собора…
- Знаю, в доме, где "два льва сторожевые".
Глинская ушла. Теперь ее вызов нужен был только для очной ставки с неизвестным. Но состоится ли эта очная ставка?
Спустя полчаса Ваулин был на Невском проспекте в доме, где в старые времена помещался иностранный банк. Здесь расположилось бюро по вербовке добровольцев на заготовки леса. Электрический свет не горел и здесь. На мраморные, давно не мытые ступени широкой лестницы, на стены коридоров падал тусклый отблеск скупо развешанных маленьких керосиновых ламп - такие когда-то освещали кухоньки дешевых квартир.
В коридорах слышались молодые голоса. На скамейках сидели студентки, сотрудники закрывшихся учреждений, рабочие замерших заводов. Если бы не полутьма, не глухие орудийные раскаты, изредка доносившиеся снаружи, можно было подумать, что война не подступила к городу. Но стоило вглядеться в лица, и становилось видно, как исхудали эти люди на блокадном пайке, как убавилось у них силы. И все же много бодрости принесли они с собой в этот дом на Невском.
- Ах, девушки, девушки! - слышался голос человека постарше. - Да знаете ли вы, какая это работа?
- Ну, мы не первые девушки там будем. Первые поехали недели три назад. И не слышно, чтобы назад сбежали. Давайте договор на соревнование заключим.
- Смеетесь? Валенки-то по крайней мере у вас есть?
- Добыли.
- Значит, форма одежды соблюдена. Ох, сила!
- Да ты не очень-то шути, дядя! - Перед пожилым человеком очутилась рослая, широкоплечая девушка в ватнике. - Еще вопрос - поставят ли тебя на валку и пилку. Может, кашу варить для нас будешь. Смотри, чтобы хорошая была!
- Откуда ты такая?
- Нинка! - Другая девушка положила подруге голову на плечо. - А помнишь, тут, внизу, до войны музыка… и лучшее, самое лучшее мороженое в городе?
- Угу… Ромовое, фисташковое, сливочное. Но самое лучшее было абрикосовое.
- И белый медведь на витрине.
- Все будет - и медведь, и ландыши, и фисташковое! И музыка! Все вернется, Натка!
- На сколько же мы старше станем?
- Ничего, ничего, девушки, на ваш век всего хватит. Вот только напротив-то… Гостиный… Все дымит.
Несколько дней назад загорелся Гостиный двор. Пожарные не могли сбить пламя - вода не подавалась, трубы замерзли. Теперь пламени уже не было, но выгоревшие постройки продолжали дымить.
- И вот часы на башне. Сколько лет я на нее смотрел! По ним свои карманные сверял. А теперь черная дыра.
В одну из первых бомбежек от взрывной волны вылетели часы, по которым прохожие издавна сверяли время.
- Вы, девушки, может, не знаете про башню. Знаменитая - про нее-то и пелось: "На Невской башне тишина…"
- Из медицинского института кто?.. Пройдите в кабинет. Кто из Педагогического института имени Герцена? С фабрики "Работница" есть?
В это время Ваулин просматривал регистрационные карточки всех, кто прошли через это бюро.
Предстояла кропотливая работа. Ваулин и не рассчитывал найти в регистрационных карточках имя Кайлиса. Так оно и оказалось. Человек с именем Кайлис сюда не заявлялся.
Вечером, когда зажглось электричество - это означало, что по соседству начал работать хлебозавод, - перед Ваулиным лежал десяток отобранных карточек. К полуночи электрический свет погас, пришлось снова зажечь керосиновую лампочку. Из десяти карточек теперь оставались три. Ночью Ваулин, сдав материалы дежурному сотруднику, вернулся к себе. Дежурный вспомнил об одном из посетителей, который вчера появился здесь. Он, этот посетитель, был несколько сумрачен, на вопросы отвечал коротко, без лишних слов. Да, в его речи чуть-чуть звучал, пожалуй, какой-то акцент. Нет, по документам не было видно, что он из Острова…
- Не это ли его карточка? - Ваулин показал на одну из трех, оставшихся после строжайшего отбора, потребовавшего нескольких часов раздумья.
- Кажется, эта… Весьма возможно, что эта.
"Весьма возможно"… Более точного ответа нельзя было требовать от сотрудника.
Оставалось ответить себе на один вопрос.
Почему же неизвестный сказал Глинским, что, может быть, отправится (наймется) на лесозаготовки? Зачем было открывать это?
Оставалось предположить, что это была мимолетная слабость растерявшегося человека, который метался в осажденном городе, терял контроль над своими поступками. Часы в квартире Глинских для него были часами отдыха. Он ослабел, он сказал лишнее. А ночью вдруг почувствовал, что убежище не будет для него надежным, и исчез.
На все участки фронта сообщили о вражеском агенте. А Ваулин отправился разыскивать его в том направлении, которое считал наиболее вероятным.
Дорога, по которой шел "пикап", крытый темным брезентом, становилась оживленнее. На ней было гораздо больше движения, чем в осажденном городе. Со стороны Ладожского озера неслись, слегка накренясь в глубоких колеях набок, грузовые машины. Водители глядели по сторонам, как новые в этих местах люди. Да они и были новыми здесь. Машины издалека шли в Ленинград. Они пересекли замерзшее Ладожское озеро. На борту машин виднелась большая надпись: "Не задерживать". Эти везли продовольствие в Ленинград. Другие вливались в общий поток сбоку, со стороны леса. Там находились тылы фронтовых частей, расположенных на Карельском перешейке.
"Пикап" жался к краю дороги. Раза два водителю показалось, что Ваулин дремлет, и он протягивал к нему руку, но майор говорил: "Нет, нет, ничего. Давай-ка еще проскочим и газанем".
Редко водителю удавалось развить большую скорость. Не было конца машинам с продовольствием. У контрольного пункта Ваулин увидел группу молодежи, шедшую по дороге пешком.
- Куда они? - спросил Ваулин у бойца, проверявшего документы.
- На лесозаготовки, товарищ майор.
- Все молодежь?
- Молодежи там много.
- А бывают и постарше?
- Редко.
- И все пешком идут?
- Когда на машинах отправляют. Вчера вот ехали они на машине. И, как на грех, поломка. Долго они тут ждали, костер развели. Один даже на лыжах хотел пойти.
- А у них лыжи были?
- У одного только были. Но он на них не пошел. Тут машины в ту сторону поехали, мы их рассадили.
Ваулин подумал и спросил:
- А тот с лыжами молодой тоже?
- Да что-то и не помню, товарищ майор. Столько народу каждый день пропускаешь. И закутаны все…
- Не в меховой куртке этот был?
- Нет, в меховой куртке тут никого не было. Это заметная вещь, ее упомнить можно. Я сам ее до войны носил. Нет, в меховых куртках никого не было.
Ваулин поехал дальше.
Третья глава
1. Точка спасения ослабевших
Снесарева перевезли на завод. В нижнем этаже, в конце коридора, там, где прежде помещался плановый отдел, была оборудована комната для больных. Ее называли стационаром, но дощечка планового отдела так и осталась на двери.
В комнате стояло десятка полтора железных коек, в углу топилась кирпичная времянка, на которой медсестра варила обед. Остатки подогревались на ужин. Больные получали манную кашу, суп с мясными консервами, рюмку красного вина. Комнату освещали старой лампой. Керосин приходилось экономить, фитиль наполовину прикручивали, и от окна к двери плавали тени.
Здесь всегда было тихо. Люди молча ели, мало говорили друг с другом. И спали, спали подолгу. Сестра осторожно будила их, когда время подходило к обеду, к ужину: "Ну-ну, миленький, хватит пока. Потом еще поспите на здоровье".
В своих соседях Снесарев узнал инженера-механика, двух сборщиков, кузнеца, о котором много писали в газетах. Все это были "коренники" старого судостроительного завода.
- Что с Надей? - спросил Снесарев сестру.
- Сегодня была у нее. Ничего, лучше ей стало. Вот только микстуру нельзя ей приготовить.
- Почему?
- Все есть, воды нет.
- В аптеке?
- Чему вы удивляетесь? Надо перегнать воду, а на чем перегонишь? Ну, ничего. Встанет она и без микстуры.
Эту сестру, высокую и худощавую, никогда не видели усталой.
- Вам прислали, товарищи! - объявила она, показав большую белую коробку. - Теперь дело пойдет! Тут миллионы калорий. Только что с самолета.
В белой коробке были ампулы с глюкозой.
- А ну ее! - Долговязый кузнец отказался было от впрыскивания.
- Ну-ну, миленький, без капризов! - приказала сестра тоном, не допускающим возражений.
И кузнец, тотчас покорившись, протянул жилистую руку.
- А согревает, сестра, эта штуковина! - говорил он после впрыскивания.
- Еще бы! Всех поставим на ноги!
- Слушайтесь ее с первого слова! - говорил врач, старый низенький человек с багровым, обмороженным, распухшим носом. - В таких чрезвычайных обстоятельствах она больше может сделать. Агния Семеновна - решительная особа. Ей бы по меньшей мере ротой командовать.
При обходе он задержался возле кровати Снесарева и спросил шепотом:
- Ну как история вашего усыпления? Разгадана?
- Нет, еще не разгадана. - Снесарев улыбнулся. - И об этом, знаете ли, доктор…
- Молчу, молчу. Нем! И не любопытствую больше.
А по глазам, над которыми подрагивало пенсне, было видно, что старик очень любопытствует. Вызов к Снесареву был самым необычным в его жизни.
Спустя день поставили еще одну кровать - для врача. Он также слег. Залезая под одеяло, он, вздохнув, объявил:
- Врачу, исцелися…
Теперь Агния Семеновна неограниченно управляла стационаром.
- Что? Встать хотите? - накинулась она на Снесарева, когда он заявил, что его можно выписать. - Нет, голубчик! Насквозь вас вижу. Не выпущу. Вот кузнец с механиком захотели вчера в козла сыграть. Это симптом. Значит, им скоро можно уйти. А ну, скажите мне что-нибудь смешное!.. Нет ничего? Не выходит?
- У меня и раньше не выходило. Нет чувства юмора, честное слово!
- Лежите, лежите. И спите, спите! Сон - это дополнительные калории.
2. Мастер-универсал
Спустя несколько дней Агния Семеновна позволила Снесареву выйти на часок. Она проследила за тем, как он оделся, закутала шею шерстяным шарфом. Снесарев отправился побродить по заводским дворам.
Со взморья, поднимая колючую снежную крупу, дул пронзительный ветер. Во дворах никто не попадался навстречу. Даже не было следов на снегу. Только вдали, возле рельсов, маячила фигура караульного в огромном тулупе, она казалась неживой. По всему было видно, что работа на заводе остановилась внезапно - в ту секунду, когда выключили свет. Возле стрелки замер электровоз с тележкой-прицепом, нагруженной деталями. Теперь он под плотной ледяной коркой - ее нанес шквальный морской ветер. Подальше у берега стоял плавучий кран. Опустив огромный крюк, он словно хотел разогнуться, да не смог и замер в тяжелом раздумье. В низкой стене старого цеха чернел широкий пролом - след прямого попадания снаряда. Возле этой стены Снесарев уловил звук какой-то работы и повернул туда. Он пришел к машинному отделению, открыл дверь. Внутри было темно.
- Есть тут кто? - спросил он с порога.
- Живем помалу. Входи. Холоду не напускай, - неторопливо ответил ему знакомый голос. - Кто такой? Откуда? Не узнаю что-то.
Снесарев осторожно спустился по узким ступенькам, присмотрелся. В углу копошились несколько человек.
- Пахомыч?
- Я. Пойдем-ка к печке.
В багровом мерцании угля Снесарев разглядел лицо Пахомыча, покрывшееся беспорядочно разросшейся, сбившейся, как пакля, бородой.
- Лабзин, есть у нас чем угостить гостя?
Другой человек, которого Снесарев сначала не разглядел, ответил сиплым тонким голосом:
- Две штуки всего и осталось.
- Две штуки? Я свою долю не брал. Давай ее сюда. На угощение конструктору пойдет.
Лабзин, худощавый, длинный, как жердь, стал шарить в золе щипцами и вытащил маленькую, как мандарин, картофелину.
Пахомыч протянул ее Снесареву:
- Подарок Лабзина. Притащил нам откуда-то десяток. Роскошная штука. Редкая, как прежде ананас. Не мерзлые. Ну, с выздоровлением тебя. Я уж у этой Агнии несколько раз спрашивал.
- А чего не заходили?
- Заходил, да ты спал, как в люльке. До чего же я рад тебе, конструктор, сказать нельзя!
- Спасибо. А вы не болели?
- Удержался на ногах. С тех пор не болел больше. Расчету нет.
В середине июля Пахомыч, совершенно больной, явился на завод. На заводе тревожились за его судьбу и уже начинали думать, что старик пропал без вести. По годам Сергей Пахомыч Селезнев не был стариком. И если о нем говорили: "наш старик", или "старик Пахомыч", или (это исходило от молодого инженера-острослова) "наш классический судостроительный старик", то имели в виду не возраст Пахомыча. Если решали, что "надо посоветоваться со стариком", то думали не о старости Пахомыча, а о замечательном опыте, которым он всех превосходил на заводе.
Казалось, мало одной обычной годами жизни, чтобы у человека появился такой опыт, такие знания, или, как сказал академик-математик и судостроитель, авторитет, неоспоримый во всем мире, - "такое чувство корабля, чувство всех его частей". Сколько раз бывало, что, ставя на капитальный ремонт корабль, вспоминали о Пахомыче, хотя ремонтом судов он не занимался. Кроме официального паспорта, который сопровождает каждую машину, каждый корабль, был еще неписаный паспорт - его Пахомыч хранил в памяти. Он мог рассказать, какие свойства были заложены в корабле и на что следует обратить особое внимание. Ни один корабль, построенный при нем, он не выпускал из своей памяти.
У этого мастера была одна слабость, в которой он, видимо, не сознавался сам себе: если Пахомыч начинал рассказывать о прошлом (а это мастер любил), то всегда получалось, что он был знаком, и знаком близко, с Петром Акиндиновичем Титовым.
- Нашего полку был, - вспоминал Пахомыч. - Подручным на завод пришел. Еле грамоту знал. За полтинник в день спину гнул. А каким инженером стал! Самые трудные проекты составлял. Дипломного образования не имел, зато умение и глаз! Что прикинет на глаз - по точным расчетам проверяли. Профессора приезжали проверять. И обязательно сходилось. Говорили, что это у Петра Акиндиновича от природы.
С одним из этих профессоров, рассказывал Пахомыч, Титов в зрелые годы засел за науки. В два года он одолел то, что другие изучали десять лет. Но занятия держались в строгом секрете. Опасался Титов, что люди смеяться станут. И только один человек (кроме профессора) был посвящен в тайну Петра Акиндиновича - он, Пахомыч, в то время молодой парень.
- И чай я ему носил, бывало, когда он занимался, и закуску. До ночи сидит он. "Вот, Сережа, говорит он мне, на старости лет в науку впрягся. Никак нельзя без этого". Так-то, друзья… Вот смотрю я - и будто вижу его перед собой.
- Позвольте, однако… - Инженер-выпускник, новичок на заводе, не знавший о слабости Пахомыча, развел руками и приготовился решительно возразить. - Ведь не сходятся даты. Титов умер, как известно, в последние годы прошлого века. Сколько же было вам тогда лет, Сергей Пахомыч, если Петр Акиндинович поверял вам такие тайны и…
Заметив, что Снесарев пристально смотрит на него, чуть покачивая головой, инженер прикусил язык. Произошел молчаливый обмен мыслями. "Не стоит касаться этого вопроса?" - спрашивал новичок. "Да, не годится, - отвечал старший товарищ. - Я вам потом все объясню".
Пахомыч фантазировал в этих рассказах не потому, что любил прихвастнуть (во всем, что касалось себя самого, он всегда был скромен). Нет, он горячо с молодых лет полюбил Титова. Никогда он не видел Петра Акиндиновича. Но о нем рассказывали такие удивительные истории заводские учителя Пахомыча - о доброте, о его необыкновенных способностях, изумлявших ученых, - что замечательный судостроитель-самоучка стал для Пахомыча живым героем, наставником, спутником, примером всей его жизни.
Пахомыч даже гордился тем, что он земляк Титову, ну не совсем земляк, а почти что… Акиндин Титов - рязанец родом, но ходил машинистом на пароходах по линии Петербург - Петрозаводск. Сына Петра он брал с собой подручным. А он, Пахомыч, родом из тех самых мест, из Прионежья. Ну, вот вроде и земляки!
В этом году у Пахомыча отпуск получился ранний - в июне. Взяв рыболовные принадлежности, он подался с племянником-сиротой на Псковщину, где у него жили добрые знакомые.
И на Псковщине Пахомыч едва не пропал без вести. Там его застала война. Пришлось уходить, когда фронт уже вплотную приблизился к тем местам. Пахомыч был потрясен тем, что случилось. По шатким гатям, по заросшим лесным дорогам он, знаток этих мест, уходил вместе с двенадцатилетним Ганькой и указывал путь группе бойцов, не бросавших малокалиберных зенитных орудий. Приходилось ночевать в лесу, не разжигая костра. Гати проваливались. Над лесом кружились вражеские самолеты, в стороне и позади поднимались зарева.
Когда добрались до шоссе, ведущего в Гдов, Пахомыч простился с бойцами и на прощание починил, почти без инструмента, неисправный замок орудия. Спустя два дня он и Ганька были в Ленинграде. У Пахомыча обнаружился жестокий плеврит. В августе он поднялся. Ему предлагали уехать, он наотрез отказался, хотя и понимал, что работа на заводе неминуемо остановится.
- Перейдем пока в упаковочный цех, - невесело говорил он, - а там другая работа найдется. Надумаем что-нибудь.
Пахомыч был мастером-универсалом, который мог бы наладить самую технически сложную работу в любом цехе. Таких мастеров не нашлось бы и пяти во всем заводе. И вот пришлось ему руководить бригадой, которая снимала станки со старого места, обшивала их досками для отправки в глубокий тыл. Безрадостное это было дело.
Снесарев съел, обжигаясь, горячую картофелину.
- Да ты пальтишко сними, у нас тепло, как в парилке. Взопреешь, а потом опять простудишься.
Пахомыч, казалось, не изменился. Только с левой стороны в нервном тике подергивались уголки губ, поднимая кончик жесткого, прокуренного уса.
- Сам не знаю, отчего так у меня. Подергаются, перестанут на часок, будто пружина кончилась, и опять…
Голова Пахомыча была уже почти сплошь лысая, только спереди оставались полурыжие, полуседые волосы - считанные, но непокорные, стоявшие торчком.
- Что вы тут делаете? - спросил Снесарев.
- Погоди, расскажу.
Пахомыч посасывал трубку, в которой дымилась какая-то дрянь, заменявшая табак.
- Видишь ли… Готовим свою станцию. Как мазут будет, можно свет включать.
- Станцию? Блок-станцию?
- Ну да, так теперь называют.
- Да разве вы это умеете?
- А что хитрого? Чертежи я раздобыл.
- И много дадите света?
- Где же много? На самые крайности. Вот, брат, чем я теперь, после упаковки, занялся. Все-таки работа, хоть и не моя коренная. Ну, не так скучно стало.
Они вместе вышли наружу.
- Видишь, какая оспа появилась?