- Это ты должна говорить все, если мне так угодно, Мэри! - сказал он громко и раздельно. - И если это угодно братцу Найджелу, который будет здесь с минуты на минуту. Они в диких судорогах, Мэри. Уже видят, как земля разверзается под их ногами, и не знают, как быть. В полном смысле слова не знают!
Джек взял себя в руки. Это он умел.
- А потом, при первом же удобном случае, ты чисто случайно обыскала его карманы. И газеты там не было.
- Я не искала ее. Просто обратила внимание, что ее нет. И… да, в карманах ее тоже не оказалось.
- И часто он, уходя из дома, берет с собой старые газеты?
- Когда ему надо ознакомиться с прессой, чтобы быть в курсе дела, для работы - он ведь очень прилежный работник - он берет с собой газету.
- Скатанную в трубочку?
- Иногда.
- И приносит ее обратно?
- Что-то не припомню.
- Ты заводила с ним когда-нибудь об этом речь?
- Нет.
- И он не заговаривал?
- Это ведь просто у него привычка такая, Джек, и я не собираюсь затевать с тобой супружескую ссору.
- Мы и не супруги.
- Он сворачивает газету и берет ее с собой на прогулку. Как мальчишка, таскающий с собой палку или еще что-нибудь. Просто как утеху, развлечение. Вроде мятных конфет.
- И всегда ошибается числом?
- Не всегда. И не устраивай из-за этого сцену!
- И всегда теряет газету?
- Джек, прекрати! Прекрати, слышишь?
- А может быть, он делает это по особым случаям? В полнолуние? Или лишь когда у него умирает отец? Ты не заметила тут какой-либо закономерности? Давай выкладывай, Мэри! Ведь заметила же, не правда ли?
"Ударь меня, - думала она, - схвати меня и выкрути мне руки, все лучше, чем этот ледяной пристальный взгляд!"
- Так бывает иногда, когда он видится с П., - сказала она, стараясь, чтоб это прозвучало, как если бы она пыталась утихомирить раскапризничавшегося ребенка. - Джек, ради Бога! Он распоряжается агентами так, как ты обучил его. Я не спрашиваю его, на какие хитрости он при этом пускается и что именно делает с каждым. Я ведь тоже обученная!
- А когда он вернулся, в каком он был состоянии?
- В хорошем. Спокойном, абсолютно спокойном. Прогулка помогла ему преодолеть кризис. Я это почувствовала. Он вернулся в совершенно нормальном, хорошем состоянии.
- В его отсутствие не было телефонных звонков?
- Нет.
- А когда он пришел, тоже не было?
- Был один. Очень поздно. Но мы не подняли трубку.
Удивление он выражал не часто. Но сейчас на лице его отобразилось нечто похожее на удивление.
- Не подняли трубку?
- А что тут такого?
- Но почему? Ведь он, как ты говорила, находится на службе. И у него только что умер отец. Как же не подойти к телефону?
- Магнус велел не подходить.
- Почему же вдруг?
- Мы занимались любовью, - сказала она, сразу же почувствовав себя распоследней сукой.
В дверях опять возник Гарри. На нем был синий халат, а лицо его раскраснелось от физической работы. В руках он держал отмычку, и вид у него был смущенно-веселый.
- Если вам не трудно, не подниметесь ли на секундочку наверх, мистер Бразерхуд?
* * *
"Спальня наша выглядит словно перед благотворительной лотереей, устроенной ассоциацией дипломатических жен, - подумала Мэри. - Магнус, милый, неужели тебе и вправду пригодятся все три эти поношенные кофты?" Одежда была развешана на стульях, на вешалке для полотенец, на комоде. "Даже мой летний пиджак, тот, что я ношу с самого Берлина, выволокли наружу". Фрак Магнуса висел на зеркале, подобно распластанной сохнущей шкуре. На полу не было ничего, потому что и пола не было. Фергюс и Джорджи сняли ковер и большую часть половиц, сложив их под окном горкой, как сандвичи на блюде, и оставив для хождения лишь планку. Они разобрали на составные части ночники и мебель в спальне, и телефон, и будильник-радио. В ванной их также заинтересовал пол, и облицовка, и аптечка, и дверца на антресоли, с ходом на чердак, где в прошлое Рождество спрятался Том и провел целых полчаса, играя в убийцу, сам не свой от страха и гордости, какой он храбрый. Стоя у раковины, Джорджи рылась в аптечке Мэри. Ее крем для лица. Противозачаточный колпачок.
- Твои вещи для них - это его вещи, дорогая, и наоборот, - сказал Бразерхуд, когда, остановившись в проеме отсутствующей двери, они глядели на происходящее.
- Для тебя точно так же, - сказала она.
Спальня Тома была через коридор от их спальни. Его сверкающий металлом Супермен валялся на кровати вместе с прочими роботами и солдатами. Папин стол был сложен и прислонен к стене, а сундук для игрушек выдвинут на середину комнаты, отчего глазам открывался мраморный камин за ним. Это был красивый камин. Ремонтная контора хотела наглухо заколотить его, чтоб не было сквозняка, но Магнус воспротивился. Вместо этого он приобрел старый сундук и поставил его так, чтобы каминную полку все-таки было видно и Том мог наслаждаться у себя в комнате кусочком старой Вены. Теперь камин обнажился весь, и Джорджи, опустившись на колени, суетилась над ним в своей тунике за пятьдесят гиней, из тех, что носит прогрессивная молодежь. Перед Джорджи лежала белая коробка из-под обуви со снятой крышкой, в ней какой-то тряпичный кулек и несколько кульков поменьше.
- Мы нашли ее на полочке над решеткой, - сказал Фергюс. - Возле дымохода.
- И ни пылинки на ней, - сказала Джорджи.
- Только руку протянуть, - сказал Фергюс. - Удобно, ничего не скажешь.
- Даже сундука отодвигать не надо, когда приноровишься, - сказала Джорджи.
- Видела это раньше? - спросил Бразерхуд.
- Должно быть, это Том засунул, - сказала Мэри. - Дети вечно все прячут.
- Видела это раньше? - повторил Бразерхуд.
- Нет.
- Знаешь, что там внутри?
- Как это возможно, если я это впервые вижу?
- Очень даже возможно.
Бразерхуд, не наклоняясь, протянул руки, Джорджи передала ему коробку, и Бразерхуд поставил ее на столик, за которым Том играл в тихие игры и рисовал бесчисленные немецкие боевые самолеты, сбиваемые в закатном небе Плаша, а на заднем плане обязательно вся семья, и все приветственно машут руками, радуются. Бразерхуд принялся за тот кулек, что побольше, а остальные наблюдали, как он начал было разворачивать его, но передумал.
- Лучше ты, - сказал он, передавая кулек Джорджи. - Дамскими пальчиками.
И Мэри внезапно поняла, что Джорджи - одна из его многочисленных любовниц. Она удивилась только, как раньше не догадывалась об этом.
Изящным движением Джорджи распрямилась - сперва одна нога, потом другая - и, отведя за уши прямые пряди своими "дамскими пальчиками", начала распутывать клочья диванного покрывала, про которое Магнус рассказывал когда-то, что оно нужно ему для машины, пока наконец перед ними не предстал маленький фотоаппарат - замысловатого устройства в не менее замысловатом металлическом футляре. Вслед за аппаратом явилась какая-то штука, похожая на телескоп со скобкой, из которой, если потянуть, вырастала длинная палка с подставкой, куда привинчивался аппарат - объективом вниз и на вымеренном расстоянии - чтобы, разложив на столе документы, можно было переснять их. Затем обнаружились наборы пленок и линз, каких-то фильтров, колечек и еще какие-то предметы, назначение которых Мэри не так-то просто было определить. Под всем этим лежал блокнот папиросной бумаги со столбцами каких-то цифровых выкладок на верхнем листочке и с загнутыми краями - так, чтобы виден был только верхний лист. Мэри знала эту разновидность бумаги. Ей случалось работать на ней в Берлине. Бумага эта моментально съеживалась, стоило только поднести к ней спичку. Блокнот был наполовину использован. Под этим блокнотом записная книжка в потрепанной картонной обложке со значком министерства обороны. Пустые листочки книжки были разлинованы, а бумага выглядела неновой, пятнистой, на такой писали в войну. В книжке, как выяснилось в результате осмотра, продолженного Бразерхудом, находились два засушенных цветка, по-видимому, пролежавшие там немало лет, маки, а может быть, розы, она так и не поняла, что не помешало ей выкрикнуть:
- Это для работы! Для вашей же работы!
- Конечно. Так я и объясню Найджелу. Все очень просто.
- Если он не говорил ничего мне, это еще не причина считать, что это подозрительно! Это для работы в домашних условиях! - И тут же, сообразив, как неудачно она выразилась, она добавила: - Для агентов! Когда они доставят ему документы, ты, кретин! Грант, например, доставит, и надо будет срочно их обработать! Почему вдруг такие мрачные предположения?
Фергюс все вертел в руках наполовину использованный блокнот, поворачивая его в лучах света, отбрасываемого настольной лампой Тома.
- Вроде бы чешского производства, сэр, я так думаю, - сказал Фергюс, приближая блокнот к свету. - Похоже и на русское, но чешское происхождение, по-моему, более вероятно. Да, - заключил он с довольным видом, - действительно, это чешский блокнот. Интересно, что производят их только чехи, а уж кто их распространяет - это другой вопрос. Особенно в наше время.
Внимание Бразерхуда больше привлекли засушенные цветы. Положив их к себе на ладонь, он глядел на них так пристально, словно надеялся, что они предскажут ему его будущее.
- По-моему, ты плохая девочка, Мэри, - раздумчиво сказал он. - Ты знаешь гораздо больше, чем сообщила мне. По-моему, находится он не в Ирландии и не на каких-то там Богом забытых островах. Это все мура и чушь. Он скатился на дурную дорожку, и я подозреваю, не с тобой ли вместе.
Она не выдержала. Вскрикнув "дерьмо собачье!", она закатила ему пощечину, но он тут же нейтрализовал ее. Обхватив Мэри, он бросил ее на пол - с такой легкостью, словно у нее не было ног, и потащил по коридору в комнату фрау Бауэр - единственную комнату в доме, не подвергшуюся разорению. Швырнув ее на кровать, он скинул с нее туфли - в точности как раньше, когда спал с ней в их убогой комнате для свиданий. Завернув ее в перину, он словно надел на нее смирительную рубашку: навалился на нее, подчинив своей воле. Джорджи и Фергюс равнодушно наблюдали за происходящим, и, как ни странно, даже во время всех этих бурных драматических перипетий Джек Бразерхуд не забывал о двух засушенных цветках. Он продолжал держать их в левом кулаке и тогда, когда в дверь позвонили - властно, по-хозяйски.
4
"Быть над схваткой, - написал Пим для себя на отдельном листке. - Писатель - царь и должен смотреть на свой предмет, даже если это он сам, с любовью и снисхождением".
Жизнь началась с Липси, Том, а вошла в нее Липси задолго до твоего появления на свет, задолго до всех прочих и до того времени, когда Пим вступил в период, официально именуемый "брачный возраст". До Липси все, что осталось в памяти, - это бессмысленная череда сменяющих друг друга пестро разукрашенных домов, и буйство, и крики. После нее жизнь понеслась, как веселый поток, единый, несмотря на все водовороты и ответвления. Не только жизнь, смерть тоже началась с Липси, потому что труп Липси для Пима был первым, хоть он так и не увидел его. Другие видели, и Пим тоже мог бы сбегать посмотреть, потому что тело лежало во дворике возле башни и его так и не удосужились прикрыть. Но мальчик находился тогда в своем эгоцентрическом чувствительном периоде и вообразил, что, не увидев мертвое тело, он, может быть, прогонит этим смерть, как будто Липси не умирала вовсе, а так, притворилась. Вообразил, что смерть эта - наказание ему за то, что он был среди тех, кто недавно убивал белку в пустом плавательном бассейне. Охотой руководил косой математик по прозвищу Ворон Корбо. Когда белку загнали в ловушку, Корбо велел спуститься в бассейн с хоккейными клюшками троим мальчикам и среди них - Пиму. "Не теряйся, Пимми! Задай ей жару!" - подначивал Корбо. Пим увидел, как покалеченный зверек, хромая, поскакал к нему. Испуганный видом страдания, он ударил белку с такой силой, что она, как мячик, отскочила под ноги другому игроку и сникла, недвижимая. "Молодец, Пимми! Вот удар, так удар! В следующий раз будешь так фрица бить!"
Еще у него промелькнула мысль, что это все выдумки Сефтона Бойда и его компании - нарочно, чтобы подразнить его, ситуация не такая уж редкая. Но пока суд да дело, пока вся школа бурлила, Пим занялся сбором и классификацией полученных от других подробностей, мысленным живописанием картины, возможно, не менее четкой, чем та, что предстала этим другим. Она лежала в застывшей позе бегуньи, боком на каменных плитах, одна рука ее была сжата в кулак и вытянута по направлению к финишной ленточке, а та нога, что оказалась сзади, была вывернута. Сефтон Бойд, первым увидевший ее и заставивший директора прервать завтрак, сперва подумал даже, что она и вправду бежит, но потом он заметил эту вывернутую ногу. Тогда он подумал, что она делает упражнения на боку, как бы имитируя движения велосипедиста. А лужу крови, в которой она лежала, он принял не то за плащ, не то за полотенце, пока не увидел, как липнут к ней и не сдуваются ветром опавшие листья каштана. Близко он не подошел, потому что дворик возле башни считался территорией запретной даже для шестиклассников из-за аварийного состояния крыши. А не стошнило его потому, что их семейство владеет ну просто огромным количеством земли и охотничьих угодий, и ему часто доводилось охотиться с отцом, и он привык к виду крови и всяких там вываленных внутренностей. Но зато он мигом взбежал по лестнице к окну в башне, из которого, согласно позднейшему заключению полиции, она и выпала. И должно быть, высунулась она оттуда за чем-то крайне важным и спешным, потому что на ней был домашний халат, а возле окна она очутилась после того, как проехала на велосипеде целую милю от "Дополнительного дома" - и это глубокой ночью. Велосипед ее с клетчатым чехольчиком на седле так и остался стоять прислоненным к стене сарая для макулатуры, что за кухней.
Версия Сефтона Бойда, которую он выработал не без учета привычек своего отца, заключалась в том, что она была пьяной. С той разницей, что он называл Липси не "она", а "Шитлипс" - так остроумно переиначила его компания фамилию Липшиц. Что не исключает того, что эта Шитлипс, как он и раньше не раз говорил, может быть немецкой шпионкой, проскользнувшей наверх в башню, чтобы в затемнении передавать оттуда условные сигналы. Потому что из башенного окна прекрасно видно всю долину до самых "Куропаток", и места, чтобы сигналить немецким бомбардировщикам, лучше не придумать. Загвоздка, правда в том, что никакого фонарика, кроме велосипедного, при ней не было, а тот так и оставался не снятым на руле. Может быть, однако, она прятала другой фонарик в том самом месте между ног, и Сефтон Бойд клялся, что видел это место отчетливо, потому что падением ей разодрало халат.
Так и пережевывались все эти сплетни и небылицы в то утро, пока Пим стоял, взгромоздившись ногами на чистейший стульчак в преподавательской уборной, в которой, когда схлынула волна всеобщего возбуждения, он укрылся и, то бледнея, то краснея трудился над своим лицом в зеркале, растерянно пытаясь придать ему выражение, соответствующее той скорби, которую испытывал. Вытащив из кармана швейцарский перочинный нож армейского образца, он отхватил себе вихор надо лбом - своего рода дань памяти, бессмысленный жертвенный крест, постоял еще, помедлил, покрутил краны в надежде, что его хватятся и примутся искать: "Где Пим? Пим убежал! Пим тоже мертв!" Но Пим не убежал, не был мертв, и в общей сумятице, когда тело Липси лежало во дворике возле башни, а кругом суетилась полиция и санитары кареты "скорой помощи", никто не хватился и не стал бы искать никого и нигде, и уж меньше всего - в преподавательской уборной, месте, самом недоступном и запретном до такой степени, что даже Сефтон Бойд благоговел перед ним. Уроки отменили. Всем полагалось разойтись по классам и повторять там пройденное, всем, за исключением второклассников, в числе которых был Пим, потому что окна их выходили во дворик возле башни - второклассникам надо было идти заниматься в студию искусств. Помещалась студия в переделанном ниссеновском бараке, выстроенном канадскими солдатами. Здесь Липси обучала мальчиков живописи, музыке, драматическому искусству и вела занятия по лечебной физкультуре для страдающих плоскостопием. Здесь же она печатала на машинке и занималась прочими канцелярскими делами, так как имела привычку брать на себя обязанности скучные и неблагодарные - собирать плату с учеников и взносы в казну, заказывать такси для школьников, отправляющихся на конфирмацию, и, как это свойственно такого рода натурам, просто хлопотать самоотверженно, не ожидая благодарности. Но Пим и в студию не пошел, хоть его и призывали туда дела - неоконченная модель бомбардировщика, которую он вырезал своим перочинным ножом, и смутный замысел отыскать в старой книге какое-нибудь стихотворение, чтобы выдать его потом за свое. Нет, что ему действительно придется сделать, улучив для этого подходящий момент и набравшись храбрости, это вернуться в "Дополнительный дом", где он жил с Липси и одиннадцатью другими тамошними мальчиками. До этого и пока он не придумает, как быть с письмами, ему нельзя никуда идти - не то Рик опять попадет в тюрьму.
Как очутился он в подобном положении, где приобрел закалку, необходимую, для выполнения этой первой секретной операции, во многом объясняется предыдущим - его жизнью в течение первых десяти лет, включая и три семестра закрытой школы-пансиона.