Дубков отодвинул от себя бумаги и взглянул на Меденцеву, теперь прямо в глаза. Она ждала увидеть на его лице отражение того впечатления, которое она должна была произвести своей внешностью. Что там говорить, она привыкла к тому, что мужчины не скрывали своего восхищения ею. Но лицо Дубкова оставалось непроницаемым. Оно ничего не выдавало, кроме служебного внимания к ней.
- Мне лучше было бы жить на центральной усадьбе. Так считает и Кузин, мой начальник.
- Ну что же, послушаемся Кузина...
Дубков позвал секретаря и попросил:
- Пригласите ко мне Бектемирова и Галкина.
Дарья Филипповна предупредила:
- К вам много...
- Пусть заходят, все.
В кабинет ввалилось человек десять. Начался тот разговор, который могут вести люди, хорошо и давно знающие друг друга и то дело, которое они ведут. Дубков с одними соглашался, других просил еще раз подумать, проверить, выслушивал просьбы, удовлетворял или отклонял их. В общении с людьми он показался Меденцевой интереснее и умнее, чем в разговоре с ней. Споря, он словно вспыхивал внутренним теплом и светом, который чувствовался в его сероватых глазах, в чуть обозначавшейся улыбке, в жесте. В Дубкове поражала необыкновенная гармония, которая редко встречалась в других. Меденцева невольно вообразила на месте этого человека Лугового, постаралась его представить в разговоре с этими людьми, но не смогла: Луговой не получался.
Вошли еще два человека, те самые, которых пригласил Дубков, - его заместитель Бектемиров и главбух Галкин. Дубков подсунул им бумаги Меденцевой и показал на нее черноватой бровью:
- Сделайте, пожалуйста, все, что нас просят... Инженер Меденцева вас введет в курс дела. Заключите договор, как положено, но предупреждаю, - Дубков перевел взгляд на Меденцеву, - по максимальным ставкам. И определите Нину Михайловну на жительство...
Вечером Меденцева сидела за столом в отведенной ей квартире в совхозе и дописывала письмо Луговому. В доме было тихо. Только слышалось, как за дверью, на кухне, хозяйка тетя Паша гремела посудой, да на стенке тикали ходики.
"Милый Борис! Продолжаю письмо... - писала Меденцева неторопливым, твердым почерком. - Меня уже "определили на жительство", как сказал Дубков. Это директор совхоза, человек очень симпатичный. Вообще здесь хорошие люди. Особенно Бектемиров, заместитель Дубкова. Он сказал, что выделит мне не верблюдов, а шайтанов. Он и меня назвал шайтаном. Наверное, это у него любимое слово. Я поселилась у тети Паши в крохотной комнатушке с двумя оконцами. Одно - на улицу, другое - во двор. Спать буду на высокой, под потолок, кровати. Как на троне. Прямо смешно. Впрочем, в совхозе мне придется бывать редко, даже не каждый выходной..."
Другой мир входил в душу Меденцевой. Она готова была еще и еще писать о своих первых впечатлениях, о тете Паше, какая она смешная в своей заботе о ней, квартирантке, о заболевшей дочурке Дубкова - Светке, о крынке молока из погреба, от которого она почувствовала холод в желудке. Вот еще тетя Паша рассказала, как три года назад жеребец "Казбек" убил жену директора. Она работала зоотехником. Конюх не справился с лошадью. Она взвилась на дыбы и подковой ударила в висок Дубкову. Будто и задела чуть, а женщина не встала. Дубков тяжело перенес смерть жены и оставался ей верен, а ведь многие женщины заглядывались на него. Но разве это напишешь Луговому? Все это для него было неинтересным, чужим, а вот она уже начинала жить этой новью.
Меденцева еще долго сидела над письмом, глядя в окно на улицу, по которой проносились машины, торопливо шли люди. Из задумчивости ее вывела Дарья Филипповна.
- Как устроились? - спросила она.
- Спасибо. Я так благодарна...
- Тетя Паша у нас первая чистюля и душевная женщина. Вам хорошо у нее будет.
Дарья Филипповна помолчала и вдруг сказала:
- Нина Михайловна, а ведь я к вам за помощью.
- Что такое?
- Да Светка вот... Хочу, говорит, чтоб новая тетя пришла - и все. Не успокоим никак, ничего в рот не берет... она едва Дмитрия Степановича отпустила. Старуха говорит, что он только и отговорился тем, что вы его ждали. А девчонке это в голову запало. Дойдите на минутку, может она из ваших рук бульон выпьет. Целый день не ест... Не далеко здесь, за углом. А Дмитрия Степановича нет...
Меденцева растерялась.
- Не знаю, удобно ли...
- К больному ребенку-то?..
Дубков вернулся домой на рассвете. Стараясь не греметь запорами и как можно тише шагать, он сразу направился в комнатку Светки, но кроватка ее была пуста. Он бросился в гостиную и... замер на пороге. На диване, к стенке лежала его Светка и улыбалась во сне. Рядом с нею, на краешке дивана и подставленных стульях - Меденцева. Светкина ручонка охватила ее шею, будто притягивая к себе.
Дубков постоял минуту, вздохнул и бесшумно вышел из дома. С болезненной складкой у губ он пошел улицей, в сторону совхозного сада, чтобы там, на копне душистого сена, уснуть хотя бы на час.
Но забыться удалось не сразу. Вокруг уже пробуждалась жизнь. Над головой, в ветвях яблонь, сновали птицы, в сторожке раз за разом прокричал петух, на улице гремели ведрами бабы. Сквозь ветки в глаза Дубкову смотрело молодое, подрумяненное близким восходом небо. Он всей грудью вдохнул пахнущий яблонями воздух и улыбнулся небу так, как будто и к его предрассветной красе были приложены его директорские руки, будто и само небо было неотъемлемой частью совхоза.
Он снова улыбнулся, но уже по-другому, поймав себя на собственническом чувстве, и закрыл глаза, чтобы уже не отвлекаться и продумать наедине, как помочь третьему отделению быстрее закончить строительство новой фермы. С этой мыслью он незаметно заснул, а вскочил с первым ударом в рельсу - сигнал начала рабочего дня. Вскочил и испугался: он проспал три часа!
"Как они там?" - подумал он о матери, Светке и Меденцевой сразу, будто они были одно нераздельное целое.
Но Меденцева в это время уже вернулась к себе. Она сидела у стола, помешивала ложечкой крепкий чай и читала свое недописанное письмо, за которое принималась дважды. Можно было еще написать Борису, что она ночевала в доме директора, возле больной Светки. Но она почувствовала, что не может написать этого, будто здесь было что-то обидное для Бориса и для нее самой. Рассердившись на себя, она вдруг схватила письмо и разорвала.
Как жить будешь, товарищ?
Поезд начал замедлять ход, затормозил и остановился. Луговой выглянул в одно окно, в другое - никаких признаков станции не было.
- Перед семафором, что ли? - спросил он проводницу, бегущую к двери.
- Станция! Жаксы-Тау! - прокричала она на ходу. - Я же предупреждала: сходить вам! Три минуты стоит...
Луговой схватил приготовленный багаж и скоро уже стоял на насыпи, дожидаясь пока прокатятся мимо вагоны. Он думал, что станция по другую сторону полотна, но когда миновал последний вагон, то и там ничего не увидел. Тот же простор, теперь открывшийся во все стороны. Впереди он различил две небольшие землянки, похожие на плашмя положенные кирпичи, да крохотный вагон возле пути. И все. Ни одного деревца, ни одного куста до самого горизонта, только крохотные фонтанчики ковыля над голубоватой полынью да вдоль дороги телефонные столбы, будто воткнутые спички. Здесь все представлялось в уменьшенных размерах, наверно, оттого, что было далеко-далеко видно. Было утро, не больше шести. На востоке небо уже утратило синеву и глядело на степь ярко-белым солнцем. От жаворонков звенело в ушах. Дышалось легко, вкусно. Степь!.. Вот ты какая!..
И из-за землянок вынырнула грузовая машина и покатила по дороге вдоль телефонных столбов.
"Не в Жаксы-Тау ли?" - подумал Луговой.
Ему стало досадно, что он промешкал и опоздал к машине. Машина отошла от вагончика. И в ней сидят пассажиры, сошедшие с поезда.
Опираясь на кабину, лицом вперед стоит девушка. Встречный ветер треплет ее косынку. Наверное, в Жаксы-Тау...
Луговой взял за спину универсал, в руки чемодан и сверток с постелью - традиционный багаж полевика - и направился к вагончику.
Дежурный по станции выслушал его удивленно.
- Конечно, в Жаксы-Тау! Но где вы задержались?
Луговой сказал, что он впервые в степи и... Словом, ему нужно как-то добраться до базы экспедиции.
- Ну что же, - сочувственно проговорил дежурный. - Попробуем попросить Сисекенова. Сегодня он на верблюде, но, может быть, возьмет вас. Пойдемте.
Завернули за угол землянки и увидели старика казаха, запрягающего в телегу верблюда. Уговаривать его пришлось долго. Стоял на своем: не положено ему возить пассажиров! Да и взять некуда: в телеге мешки с почтой, посылки... Наконец, сдался. Сверкнул коричневыми белками в сторону Лугового и махнул рукой:
- Клади багаж, товарищ...
Скоро тронулись. Луговой сидел на ящике с универсалом и возвышался над телегой, как памятник. Даже самому смешно стало. Старик сидел впереди, подвернув под себя ноги. Он дергал вожжами, взмахивал кнутом, но верблюд вышагивал важно и грациозно, как генерал на параде.
Потеряв надежду, что верблюд побежит, Луговой спросил:
- Долго проедем, отец?
- Зачем долго! Чай пить дома будем...
Луговой взглянул на часы: семь скоро. О каком чае говорил старик, о вечернем, что ли, Луговой не знал, но переспросить не решался. Чтобы не молчать, спросил:
- Вы всегда за почтой на верблюде ездите?
- Зачем всегда? Машина на ремонт встал... Ну что ж! На верблюд тоже не плоха, а? Хорошо-о! Закурим, товарищ?
- Я не курю, отец, - ответил Луговой, сожалея, что не взял на всякий случай пачку папирос.
- Не куришь? Может быть, и водку не пьешь?
- И водку не пью.
- И девчат не любишь? А?.. Что молчишь? Не любишь?.. Зачем тогда жить, товарищ?.. Или любишь? Может быть, уже есть невеста?.. Не Меденцева ли?..
- Вы ее знаете?
- Ох-хо! Я всех знаю. Меденцева самый красивый девчат у вас. Вот и назвал. И угадал. Так?.. Только ты не застанешь ее в поселке. Давно уехала.
- Куда?
- В совхоз. Там жить будет, там работать будет... Вот так! Просила меня: будут письма - пересылать... А писем не было.
Разговор оборвался. Старик начал возиться с кисетом, что-то шептал про себя, будто уже продолжал разговор сам с собою. Потом затянулся, закрыл глаза. И закаменел. Верблюд пошел еще тише и еще важнее, теперь он будто плыл, и по горизонту совсем недалеко тоже что-то плыло, серое, похожее на воду.
Старик вдруг вскрикнул и, запрокинув голову, начал петь. Луговому стало не по себе. Ему казалось, что голос почтальона вот-вот сорвется или сфальшивит, не выдержав напряжения, которого требовал мотив. Но песня набирала силы, будто поднимаясь на крыльях, парила уверенно и красиво, как гордая птица беркут. Слов песни Луговой не разбирал, да и были ли они? Неловкость и боязнь прошли, и теперь он слушал старика с восхищением. В песне уже появились новые, грустные ноты, голос старика слабел. И Луговому показалось, что орел свернул крылья, несется камнем к земле. Песня окончилась на новом взлете. Нет, птица не разбилась о землю, она вновь взмахнула широкими крыльями и поднялась ввысь, к небу и солнцу.
- О чем пел, отец? - спросил Луговой. - О чем твоя песнь?
Не оборачиваясь к Луговому, старик закачал головой.
- О чем?.. Как сказать!.. Был Сабур, красивый и сильный. Все девушки аула засматривались на него, а он видел только одну - Алиму. Во всех аулах не было краше невесты. И она любила Сабура - чабана. Узнал старый бай про их любовь - и ударил гром. Какой такой жених без калыма? Он даже пасти овец не умеет. Половину отары волки перетаскали! Гнать такого в шею! И прогнали Сабура прочь. А бай взял себе Алиму восьмой женой... Вот о чем была песня, товарищ.
- Ну, а что же Сабур? - спросил Луговой, не видя конца в этой истории.
- Сабур? - Старик нахмурился. - Он поет о своей Алиме, чтоб не забывала степь и люди...
- Кто сочинил такую песнь?
Старик рассердился.
- Никто не сочинил! Сердце само поет, товарищ!.. Почему ничего не знаешь?
Они опять замолчали надолго. Впереди что-то поднялось над горизонтом, бесформенное и зыбкое. Луговой решился спросить, что это.
- Жаксы-Тау.
И вдруг в стороне Луговой увидел кипарисы, такие, как в Сочи, и возле них озеро, и на берегу дома.
- А это поселок, отец? - спросил Луговой.
Старик вздрогнул и недовольно ответил:
- Ничего нет. Жара аул делает. Зачем веришь, товарищ? Нельзя сам себя обманывать. - Старик помолчал и сердито посмотрел на Лугового из-за плеча. - Как жить будешь, товарищ?
Кипарисы, озеро, дома - весь мираж, сотканный полуденной жарой, растаял, и на месте его по-прежнему текло густое, зыбкое марево.
Для вас у меня нет должностей
Начальник экспедиции инженер Кузин сидел в землянке и составлял объяснительную записку к месячному отчету. Ему было душно. Зной, казалось, проникал не только через кошмы, которыми были прикрыты окна, но и через самые стены. И все то, к чему прикасался Кузин, - бумага, карандаш, стакан, - было теплым, словно назло ему нагретым.
Объяснительная записка не продвигалась. Уже несколько вариантов ее полетело в корзину. Но виноватой в этом была не только жара.
Месяц тому назад Кузин отрапортовал Славину, главному инженеру треста, об успешном развертывании работ всеми отрядами и, чтобы заблаговременно получить ассигнования, показал выполненную полумесячную норму. На самом деле часть отрядов, выехавши на колесном транспорте, не пробилась через пески и вернулась в поселок. Нужно было срочно переходить на вьюк, а это означало начинать организационный период сначала. Не было ни кошм, ни веревок, ни достаточного количества верблюдов. С горем пополам снарядили и отправили только часть отрядов. А остальные ждали.
Раздражение росло и потому, что от жены не было никаких вестей. Кузин уже не верил, что она приедет, но все-таки ждал, обманывая себя, что вот-вот распахнется дверь, и Людмилка, его Людмилка, в большой войлочной шляпе, переступит порог и бросится к нему на шею... И начнет наблюдения... Ему во что бы то ни стало нужно вовремя дать геологам, буровикам и гидромелиораторам рабочие координаты, отметки и кальки. Если задержит - его разорвут на части. Да, какую он допустил ошибку, отправив отряды в пески на телегах!.. Вот тебе и затравевшие барханы! А ведь предупреждали его, но он не послушался, решил рискнуть. Какой там риск! Просто не хватило силы воли сказать: назад! Думал: как-нибудь утрясется на местах, в каждом отряде. Вот и утряслось... Теперь вывертывайся, сочиняй, ври...
Он бросил в корзинку и последний вариант отчета.
Встав, подошел к окну, приподнял кошму. На минуту зажмурился от яркого света, ударившего в глаза. Но еще больнее, уже по самому сердцу, резанула картина палаток, стоявших на берегу озера. Брезент провис, покосились стойки... Палаточный городок напоминал ему стаю обессилевших птиц. Когда-то они наберут сил и поднимутся вновь?..
За палатками вдоль берега петляет дорога. Она лениво обтекает прибрежные мары, спускается вниз, к самому озеру и, будто отведав горько-соленой воды, отбегает прочь, к самой подошве горы Жаксы-Тау. Затем она снова поднимается уже на противоположный берег, пропадает между буграми и показывается далеко-далеко, серой паутинкой на голубоватой полыни.
Второй день Кузин вглядывается в эту дорогу, поджидая из аула своего помощника Санкевича, уехавшего за верблюдами и вьючным материалом. Все, что было на счете в банке, перешло в сумку Санкевича, а вот что он добудет? Но дорога не радует Кузина. Не появляется на ней желанный караван верблюдов во главе с Санкевичем. Только миражи бродят. И злят..
Зазвонил телефон.
"Неужели Славин?" - мелькнула мысль.
Кузин не сразу взял трубку, будто она могла обжечь. Глуховатый голос спросил:
- Товарищ Кузин?
- Да, да, - радостно отозвался Кузин, довольный тем, что звонил не Славин. - Слушаю вас...
- Здравствуйте, товарищ Кузин! Говорит Омаров. Зайдите, пожалуйста, к нам...
Омаров? Кто такой? Кузин не сразу вспомнил этого человека. Он не успел ответить на приветствие, как там, на другом конце провода, положили трубку. Омаров?.. Да это же секретарь райкома!..
Вызов в райком взволновал. Совсем недавно пристал уполномоченный госбезопасности Мамбетов, выспрашивал про людей экспедиции и просил прислать список работающих со всеми "установочными данными". Мамбетову не понравилось, что на стене, открытой всем, висит проект работ, по всей комнате разбросаны схемы, журналы, каталоги... Кузин не разгадал, что на душе у Мамбетова, но внимание к экспедиции его насторожило. Ведь оно, думал Кузин, неспроста проявилось.
- Нужно быть бдительным, товарищ Кузин, - сказал на прощанье Мамбетов.
Кузин усмехнулся:
- Воду же ищем совхозу. Какая тут бдительность!
- Мы воду, а кое-кто может подумать невесть что. У страха глаза велики. - Мамбетов развел руками.
Сейчас после звонка секретаря райкома Кузин с каким-то особым беспокойством вспомнил посещение Мамбетовым базы.
Наскоро переодевшись, Кузин побежал к Омарову. На всякий случай прихватил с собой проект работ, сунув портфель под мышку. В воротах Кузин наскочил на завхоза Пономаренко и чуть не сбил его с ног.
"Никак, в райком! - догадался Пономаренко и улыбнулся. - Давно бы надо..."
Он был одним из тех, кто возражал против выезда отрядов в степь на колесах, и теперь торжествовал: Кузина он недолюбливал. Молоко на губах не обсохло, а уже начальник!
Пономаренко хотел было повернуть на склад, как вдруг увидел идущую через улицу высокую и тонкую, как тростинка, девушку. Она несла в руках большой чемодан, узел и от тяжести приседала.
"Не к нам ли? - подумал он и остановился.
Девушка, увидев его, заторопилась. Она еще больше стала приседать, и чемодан уже чертил углом по дороге.
- Дедушка, где база экспедиции? - прокричала она, опуская багаж на дорогу.
- Здесь, дочка. Здесь.
- Вот хорошо! А то я выбилась из сил.
- Да, поклажа не по коню.
- И вовсе не тяжело! - возразила девушка. - Неудобно только и руки режет...
- Вот и я говорю. - Завхоз улыбнулся. - Ну, здравствуй!
Девушка вспыхнула и виновато проговорила:
- Простите, пожалуйста. Я даже не поздоровалась. Так торопилась. Здравствуйте! А вы тоже в экспедиции работаете?
Пономаренко назвал себя.
- А меня зовут Любой. Фамилия Малинина. Из Камышина я. Практикантка.
- Вот и хорошо. Сегодня практикантка, а завтра, глядишь, начальником станешь... Ну, пошли. Дай, я тебе помогу.
Пономаренко взял чемодан и удивился.
- Что он у тебя свинцом налитый, что ли?
- Книги, одни книги!
- Ну, пошли, умница...
Пономаренко привел Малинину в комнату, из которой несколько минут тому назад вышел Кузин.
- Это квартира? - спросила Малинина, глядя на разбросанные вещи и бумаги.
- Все тут, Люба Малинина. И контора, и начальник живет. Других помещениев нет.
- А где же мне поселиться?
- Там, где и все. На берегу! - Пономаренко сбросил с окна кошму, и Люба увидела поставленные вразброс по берегу озера палатки, возле них телеги, ящики, бревна.
- Разве еще не выехали в поле? - удивилась Люба. - Мне сказали, что...
- Сказали, сказали... Выехали, да возвернулись. На вьюке нужно было, а они, видишь ли, на телегах.