- Все в порядке, Тери. - Имре выключил радио. - Очень рад, что и вы явились сегодня спозаранку. Тери опустила глаза, улыбнувшись:
- Как вы сегодня элегантны, товарищ Имре! Наверное, посвятили больше времени своему туалету, чем всегда?
- Пожалуй. - Имре легко поднялся с кресла и вышел из-за стола. Ему приятна была эта внимательность секретарши, хотя в ее больших зеленоватых глазах он уловил скрытую усмешку. Он сделал еще шаг вперед и, потянувшись, расправил плечи, как все высокие люди, привыкшие сутулиться. Затем машинальным жестом одернул пиджак и провел ладонями по белым и уже редеющим волосам.
- Почему это вас удивляет? Разве в другие дни я выгляжу хуже? Впрочем, вы правы: сегодня особый день. Мы подписываем соглашение о сотрудничестве с советскими и немецкими товарищами. Это требует некоторой торжественности, не правда ли?
Девушка рассмеялась.
- А поскольку государственный секретарь тоже будет присутствовать при подписании, - продолжал Имре с полной серьезностью, - о его костюме вы также получите точный отчет, обещаю вам. Взамен же прошу вас напомнить мне программу на сегодняшний день.
Тереза выбежала к себе в приемную и через минуту вернулась, вооруженная блокнотом и карандашом. Она присела на столик, стоявший у стены, открыла блокнот и начала перечислять:
- В девять, как вы уже сказали, торжественное подписание в министерстве. В одиннадцать вы проводите совещание руководителей отделов и цехов. К четырнадцати часам вас ждут на Будапештском химическом комбинате, где продемонстрируют в действии защитные пластины с новым покрытием. В шестнадцать часов вам следует быть на заседании бюро райкома партии, а вечером вы собирались посетить вашего друга Додека. Подполковник Рона специально звонил мне вчера, чтобы я не забыла напомнить вам об этом.
- Да, да, навестить Додека. - Имре задумчиво посмотрел в окно. - Навестить моего напарника. - Он с минуту помолчал, затем снова взглянул на Терезу: - Так что еще?
- Звонили из туристического агентства "Ибус". Там все в порядке. Им удалось составить небольшое турне по европейским странам для ваших молодых, как вы и просили. Сегодня уже можно взять проездные документы.
- Спасибо, Терн, это хорошая новость! - отозвался Имре, и в голосе его прозвучала радость. - Между подписанием в министерстве и совещанием я сумею выкроить четверть часа, чтобы заехать за ними. Представляете, как будут рады моя дочь и зять?
- Прекрасный свадебный подарок вы им приготовили! Лучшего и пожелать нельзя, право.
Оба помолчали. Неслышно ступая по толстому ковру, Икра прошел в угол кабинета и опустился в кресло возле курительного столика. Опершись на руки, он некоторое время смотрел в окно отсутствующим взглядом.
- Пока они будут путешествовать, буду их ждать, - сказал он негромко. - А что потом? А потом я останусь совсем один. Вернувшись, дочь переедет к мужу.
- Почему вы не женитесь, товарищ директор? - Тереза повернулась к нему лицом. - Ведь прошло уже два года, как умерла ваша жена. В народе говорят, мужчине трудно жить одному.
Имре ничего не ответил.
Тереза поняла, что перешла границу дозволенного, и поспешила перевести разговор на другую тему.
- Позвольте задать вам один вопрос, - сказала она и, поскольку Имре ободряюще поднял на нее глаза, спросила: - Каждый раз, когда вы говорите о товарище Додеке, вы почему-то называете его напарником. Что это значит?
Имре насупился.
- Вы сегодня, Терике, просто беспощадны...
Девушка покраснела.
- Прошу прощения...
Она встала, захлопнула блокнот и щелкнула кнопкой шариковой ручки.
- Я приготовлю вам кофе.
Тери была уже у двери. Имре ее остановил.
- Скажите, Терике, как давно мы работаем вместе?
- Шестой год, товарищ директор.
Минут десять спустя, когда Тереза вернулась с подносом, на котором дымился кофе в белой чашке, на ней был надет голубоватый, тщательно накрахмаленный рабочий халат. Директор сидел на прежнем месте в углу и читал отчет за неделю, судя по надписи на папке, из лаборатории номер два. Тери молча поставила перед ним поднос с чашкой, сахарницей и крошечным сливочником.
Имре взглянул на нее: ее лицо, как и подобает дисциплинированной секретарше, было серьезно и сосредоточенно.
- Принесите ваш кофе сюда и садитесь вот здесь. - Он указал на соседнее кресло.
После того как Тери выполнила его просьбу, Имре раскрыл длинный серебряный портсигар, лежавший на столе, и предложил ей сигарету. Оба закурили.
- Значит, почему напарник? Это длинная история, Тери. Началась она тогда, когда вас еще не было на свете, в годы войны.
Поздней осенью сорок четвертого, когда коммунистическая партия, находившаяся в глубоком подполье, провозгласила переход к вооруженной борьбе против немецких оккупантов и их доморощенных прихвостней-нилашистов, я стал членом одной из групп Сопротивления. Мы добыли себе оружие - несколько пистолетов, солидный запас патронов и, помнится, даже с десяток гранат. Успешно завершили несколько диверсий и вооруженных нападений, но вот однажды вечером - это было в начале декабря - вблизи площади Кальвария неожиданно напоролись на эсэсовский патруль. Их было трое. Так же как и нас - Балинт Рона, его младший брат и я. Мы открыли огонь чуть ли не в упор, эсэсовцы не успели даже схватиться за автоматы. Мы оттащили трупы в кусты, отобрав оружие и боеприпасы. Рона заметил, что командир патруля, лейтенант, убит выстрелом прямо в лоб. Мундир его остался цел, даже без капли крови. Мы стащили с него мундир и со всеми документами унесли с собой на нашу базу. Разумеется, документы двух других патрульных мы тоже прихватили. В те дни в осажденном Будапеште на улицах и площадях валялись десятки неубранных трупов, и мы были уверены, что, поступив таким образом, затрудним опознание убитых, если даже кому-нибудь и придет в голову их искать.
- Я знала, что вы были партизаном, - сказала Тереза, - мне говорили об этом, а потом я видела у вас партизанскую медаль. И все-таки...
- На другой день мы доложили обо всем командиру отряда, а тот, в свою очередь, через связного высшему командованию. - Имре положил сигарету в пепельницу. - В то время я работал на машиностроительном заводе "Ганз", он считался военным предприятием, мы имели броню, и меня не призвали в армию. На своем токарном станке я как раз вытачивал какую-то деталь для портального крана, поврежденного при бомбежке, когда незаметно ко мне подошел командир нашего отряда. "Ты еще не разучился говорить по-немецки?" - тихо спросил он. "Шутишь? - ответил я. - Это же мой второй родной язык!" - "Вот и мы подумали о том же", - добавил он. "А еще о чем?" - поинтересовался я, по правде сказать, несколько недовольный его чересчур таинственным видом. Но командир тут же улыбнулся: "О том, что из тебя получится прекрасный эсэсовский офицер! Я получил указание переодеть тебя в лейтенантский мундир и поставить задачу - добывать оружие и, главное, продовольствие для наших товарищей партизан".
- Извините, не понимаю, - несмело прервала его Тери. - Каким образом немецкий может быть вашим родным языком?
- Мои родители были немцами, или, если угодно, швабами. Еще при Марии-Терезии наших предков переселили сюда из Австрии. В сорок втором году, когда переписывали всех фольксдойчей, мой отец отказался от своей принадлежности к "высшей" расе и написал в анкете "мадьяр". Мой старик был закоренелым социал-демократом. Когда-то наша фамилия звучала иначе - Иннауэр, позже он превратил ее в венгерскую - Имре. Но в школу я ходил немецкую. Нас учили там литературному немецкому языку. Мой отец хотел, чтобы я выучил немецкий в совершенстве еще мальчиком. Так и получилось.
- И вы перерядились в эсэсовского офицера?
- Заставила необходимость. Мы не могли ждать оружия от господа бога. Товарищи подсказали мне, в какую казарму идти. Там размещались остатки немецких и венгерских частей. Роты, оставшиеся без командиров, и командиры без солдат, а также вооруженные банды нилашистов и прочий сброд. В казарме только и говорили о "секретном оружии" Гитлера, болтали об окончательной победе и об ударной армии СС, якобы идущей на выручку окруженному Будапешту. Хаос, неразбериха, а в душах - уныние. После того как я удостоверил свою личность с помощью документа убитого лейтенанта, моей персоной уже никто не интересовался.
- Ну а потом, позже, вас не стали подозревать?
Имре рассмеялся.
- Признаюсь, я все время так боялся этого, что за весь день произносил две-три фразы. По этой причине окружающие считали меня надменным и необщительным, замкнутым в себе гордецом, как и полагается эсэсовскому офицеру, человеку "высшей" расы. Это было мне очень на руку. - Имре сделал паузу, затем продолжал: - Задачу свою мне удавалось выполнять. Я незаметно собирал автоматы, доставал пистолеты и передавал их нашему связному. От него же вскоре я получил новое указание: Иштван Додек арестован и находится в казарме. Его надо спасти!
- А вы знали товарища Додека в лицо?
- Я видел его несколько раз. Знал, что он входит в руководство партии, но лично не был с ним знаком.
- А как же там, в казарме, вы его узнали?
- Самое трудное было выяснить, где его содержат. Одно за другим я терпеливо обходил все помещения, в которых томились заключенные. Под видом проверки охраны я требовал открыть дверь и входил в камеру. Наконец в одном из подвальных казематов я обнаружил Иштвана Додека. Он был оборван, небрит, лицо сплошь покрыто кровоподтеками. Его, видимо, долго избивали, прежде чем бросить в этот подвал. Додек взглянул на меня и узнал. Я перехватил этот взгляд - в нем сначала отразилось изумление, а потом такая жгучая ненависть, что один из моих провожатых поднял было плеть для удара. Я удержал его руку. "Не надо. Мы еще рассчитаемся", - сказал я небрежно, чтобы он не уловил в моем голосе другого оттенка.
Тери глубоко затянулась сигаретой и опустила голову, видимо, стараясь представить себе эту сцену.
- На другой день было рождество. Нилашисты и прочие "добрые христиане" уже с утра начали прикладываться к бутылкам, так что к вечеру вся банда едва держалась на ногах. Они пели пьяными голосами, чокались за здоровье фюрера, за процветание Салаши, за победу "великой Германии" и в конце концов решили, что к Новому году очистят казарму, иными словами, расстреляют всех томившихся в подвалах.
- Какой ужас!
- Я отправился к дежурному офицеру. Он тоже был пьян, но с ним еще можно было разговаривать. "Герр лейтенант, - сказал я по-немецки, очень строго и резко, по-военному. - Прошу дать мне одного человека для сопровождения". Поначалу он уставился на меня, не понимая, чего я от него хочу. "Я получил донесение, - добавил я быстро, не давая ему времени осмыслить сказанное, - что недалеко от казармы бандиты-коммунисты начинили минами целый подвал. Надо немедленно обезвредить их. - С минуту я прикидывал, скольких заключенных смогу вывести отсюда без особого шума, не привлекая к себе внимания. - Для разминирования мне понадобится пятнадцать человек заключенных". Наконец дежурный офицер понял, о чем идет речь: руками несчастных я хочу извлечь мины из опасной зоны. "О, разумеется! - Он осклабился пьяной улыбкой. - Вы могли бы забрать всех, по крайней мере, мы сэкономили бы патроны", - добавил он и взялся за телефонную трубку. Через несколько минут я получил в свое распоряжение здоровенного нилашиста, затянутого в форму и с автоматом на шее.
Тереза что-то хотела сказать, но затем спохватилась. Широко раскрыв глаза, она смотрела на рассказчика, тоже побледневшего от воспоминаний.
- Я спустился в подвал. Узники в страхе прижались к стенам, увидев меня и конвоира. "Иштван Додек!" - выкрикнул я. Додек вышел вперед. Его взгляд был устремлен за мою спину. В проеме открытой двери стоял нилашист с автоматом наготове. Я схватил Додека за грудь и притянул к себе. "Приди в себя, - шепнул я ему. - Если в камере есть еще коммунисты, возьми их с собой!" - "Ты сволочь!" - так же тихо ответил он. "А ты идиот!" - успокоил я его. Додек потом рассказывал, что эти слова действительно его успокоили.
Тереза рассмеялась.
- Смекнув, в чем дело, Додек указал на одного мужчину и одну женщину, я отобрал остальных, в том числе женщин и детей. Мы вышли за ворота казармы. Куда же теперь? Я ломал голову, что делать. На безлюдной темной улице дети с плачем прижимались к матерям. "Заткните им глотку!" - заорал конвоир. Я незаметно спустил с предохранителя курок пистолета. "Эй, братец!" - крикнул я конвоиру, он обернулся и остолбенело уставился на меня - ни разу не слышал, чтобы я говорил по-венгерски. Я выстрелил ему в лицо.
Тери содрогнулась.
- Вам жаль его? - спросил Имре.
- Нет, конечно, нет. Но сейчас даже представить себе невозможно... - Она не закончила фразу.
- Как я мог убить человека? Смог. - После небольшой паузы Имре продолжал: - Внезапно яркий свет залил улицу и все дома в округе. Советские ночные бомбардировщики развесили над городом "сталинградские свечи", так называли осветительные ракеты на парашютах. Немного погодя раздались взрывы - началась бомбежка. "Бегите!" - крикнул Додек. Сам он бросился на землю и пополз к убитому мною нилашисту, чтобы забрать автомат. Остальные беглецы в считанные минуты будто растворились в переулках и подворотнях домов. Мы ползли по мостовой вместе с Додеком, почти плечом к плечу. Взрывы бомб надвигались все ближе. "Скорее!" - закричал Додек и, пригнувшись, бросился бежать к развалинам дома, видневшегося неподалеку. С минуту я колебался, бежать ли следом, затем вскочил, но догнать Додека уже не мог. Рядом разорвалась бомба, меня оглушило и отбросило в сторону. На рассвете я пришел в себя. Пошатываясь, кое-как дотащился до развалин, к которым побежал Додек. Искал его, но не нашел. Только два года спустя я узнал, что ему удалось спастись и пробраться к русским.
- А Додек вас не искал?
- Искал. Но в темноте и в хаосе после бомбежки не смог меня найти. Не буду уж говорить о том, как мне удалось пережить следующие три недели. То в мундире эсэсовца, то в гражданской одежде. Так до прихода советских войск, освободивших Будапешт. А потом началось. - Имре вздохнул. - В марте сорок шестого года на меня пришел донос, я был арестован и предстал перед народным трибуналом.
- Вы перед трибуналом?! - В голосе Терезы прозвучало искреннее изумление.
- Да, некто по имени Роберт Хабер написал на меня донос, будто бы в ту рождественскую ночь я принимал участие в казнях и массовых расстрелах, что он видел меня своими глазами и я даже выстрелил в него, но только ранил, а потом он каким-то чудом уцелел. Он подтвердил все это на допросе в полиции.
- Но ведь в ту ночь вы спасли Иштвана Додека и еще несколько человек?
- Откуда-то появился еще один свидетель, по имени Нандор Саас, которого я тоже никогда в жизни не видел.
- Но Додек?! Он не защитил вас перед судом?
- В то время его не было в Венгрии. Он сражался в конце войны на стороне советских войск и при одной из воздушных атак немцев был тяжело ранен осколком в голову - попал в советский полевой госпиталь в Кечкемете, а оттуда вместе с другими тяжелоранеными - в тыловой под Киевом. Только в начале сорок седьмого года он вернулся на родину. До той поры мы ничего не знали о нем, а если бы и нашли, это бы не помогло: из-за ранения он потерял память на некоторое время. Мой командир партизанской группы погиб в одной из последних перестрелок.
- Ужасно! Но те люди, которым вы спасли жизнь?
- Они ведь не могли меня толком разглядеть. До сегодняшнего дня я не знаю их имен, где они, живы или умерли. Кроме того, доносчик очень хорошо и ловко все рассчитал. Время крупных процессов над военными преступниками уже миновало. Поэтому о моем обвинении в газетах появилось всего две-три строчки. Всеобщее внимание и газетные страницы захватили другие темы: восстановление страны, борьба между партиями и объявления о розыске родственников.
- А товарищ Рона?
- Он был единственным, кто явился и присутствовал на заседании трибунала. В то время он уже имел звание лейтенанта народной полиции. Смело и решительно он свидетельствовал в мою пользу, защищал меня изо всех сил, даже сцепился с прокурором. Потом произошло нечто странное. Нандор Саас вдруг отказался от всех своих показаний, данных на предварительном следствии, а Роберт Хабер бесследно исчез. Говорили, бежал за границу. Позже Нандор Саас тоже последовал его примеру.
- Значит, бежали оба доносчика? Оба свидетеля обвинения?! - Тереза изумилась. - В таком случае вас должны были оправдать.
- Да, меня оправдали. Но только не из-за отсутствия состава преступления, а по недоказанности обвинения! Понимаете разницу? Приговор как бы зафиксировал - да, он преступник, но только нет доказательств!
- Я понимаю, как вы были оскорблены!
- Потом, когда я вернулся на завод "Ганз", меня избрали партийным секретарем одного из цехов. Два года спустя я стал начальником производства всего комбината. Некоторое время дела шли хорошо.
Но вот в один прекрасный день на меня вновь поступило заявление о том, что я во время войны служил в войсках СС и имел звание лейтенанта. Имени заявителя мне не назвали, но дело было заведено и процесс начат. Я был уверен, что уж на этот раз мое положение куда тверже, ведь свидетелями моей невиновности выступил не только Балинт Рона, но и сам Иштван Додек. Но я ошибался. Меня опять оправдали и освободили из-под стражи, но цена оказалась слишком высока: Рона был вскоре уволен из органов внутренних дел, и кто-то неизвестный вообще преградил ему путь на государственную службу. Что же касается Додека, то тут и вовсе произошли чудеса.
- Что же сделали с ним?
- Во время слушания моего дела вдруг "выяснилось", что Додек был карателем и охотился за партизанами. Сразу же после свидетельства в мою пользу его арестовали прямо в зале суда. Я вышел на свободу, зато посадили в тюрьму его. Он получил пять лет. Вот тогда-то Додек и придумал это выражение: "напарники". Я выхожу, он садится.
- Невероятно!
- В пятьдесят третьем году Иштван Додек был освобожден досрочно и полностью реабилитирован. Ведь он никогда не призывался в армию, не был солдатом при Хорти и просто не мог быть карателем. Балинта Рону тоже восстановили в должности и в звании. Оба они рассказали мне потом, что их в ходе процесса деликатно предупреждали: если, мол, они не покажут против меня, то сами попадут в беду. Но они не испугались и остались верны правде.
Имре умолк. Тери сидела неподвижно, боясь нарушить это молчание.
Директор вновь взял в руки отчет лаборатории и, раскрыв папку, углубился в чтение, словно забыл о девушке, сидевшей рядом.
Тери медленно поднялась, собрала чашки и вышла.
Минуту спустя она вернулась и стала на пороге.
- Скажите, товарищ Имре, зачем вы рассказали мне все это? Ведь вы сами упрекнули меня в том, что я сегодня слишком любопытна!
Имре словно не слышал ее слов.