Да, слово может и не дойти, но это не означало, что его не надо писать! И он допишет рукопись. Что бы ни произошло завтра – остается эта ночь. Это много, даже в сравнении с прожитой жизнью. Много, потому, что эта ночь – последняя ночь. Ее могло бы и не быть, но Яхве в своей безграничной милости дал достаточно времени, чтобы дописать несколько страниц и попытаться надежно спрятать тубус.
Послание "в никуда", подумал Иегуда. Написанное ни для кого и незачем…
Какая им разница? Зачем людям знать, каким был Иешуа в действительности? У них есть свой Га-Ноцри – придуманный, выхолощенный до полной бесплотности, увешанный чужими историями, неспособный на человеческие чувства и эмоции. Придуманный Иешуа перестал быть живым – веселым, грустным, любящим, неосторожным. Никто не помнил его ошибок, никто не помнил его неудач. Рассказывали, что он всю жизнь шел к своей смерти, как к цели, и никто не говорил о том, как Иешуа любил жизнь. А он ее любил! Вокруг его служения, ареста и смерти сочинили сотни историй, ни одна из которых и близко не могла претендовать на истину. Но истина, сам себя осадил Иегуда, у каждого своя! В рассказах минеев Спаситель был мудр: он лечил прикосновением, даровал прощение, жил безгрешно. В попытках отделить Га-Ноцри от людей, доказать, что он не человек, а сын Яхве, проповедники рассказывали, что Иешуа был рожден не от Иосифа и Мириам – земных людей, зачавших его в законном браке, а от некого Божьего духа, спустившегося с небес к жене простого плотника.
Ну, конечно же! Разве может сын плотника стать кем-то, кроме плотника? Значит, Иешуа не от своего отца!
Как бы смеялась его мать Мириам Иосифова, услышав эту легенду!
Она вышла замуж за овдовевшего Иосифа совсем юной девочкой, а к тому времени родитель Иешуа был человеком почтенного возраста. Сама без понуканий и просьб взяла на себя заботы о троих его детях от первой жены, родила ему еще троих и оставалась верной мужу до самого последнего вздоха.
Возможно, между ними не было такого чувства, как между Иешуа и Мириам из Магдалы, и кровь их не кипела при виде друг друга (на самом деле, многим ли досталось в жизни такое счастье?) – слишком уж велика была разница в возрасте, но, выйдя замуж не по любви, а по воле собственных родителей и иудейскому Закону, мать Иешуа, пройдя под хупой, стала для мужа верной подругой до конца жизни. С ней он делил ложе почти двадцать лет, на ее руках испустил последний вздох. В несчастьях и в радостях, в нищете и богатстве они были рядом, и когда окончательно одряхлевший Иосиф отошел, Мириам одела черное и никогда более не спала с мужчиной. Сын их был плоть от плоти отца, кто бы и что не говорил! Те, кто помнил его семью, был вхож к ним в дом, давно покинули земную юдоль и не могли свидетельствовать, а сама Мириам, пока была жива, не опускалась до оправданий.
Эта вымышленная история зачатия дала пищу злым языкам, и среди евреев во множестве нашлись те, кто из неприязни называл Иешуа мамзером и приписывал отцовство римскому легионеру. Говорить такое было несправедливо, слушать – обидно, хотя – Иегуда невольно усмехнулся и едва не вскрикнул от боли (растрескавшиеся губы обожгло словно огнем) – сам Иешуа над этим бы как раз посмеялся. Он привык, что люди говорили о нем разное, и далеко не все – хорошее. И не было ему до этого никакого дела…
Одно из бревен, стягивающих стену поперек, прогорело окончательно и лопнуло, выбросив в стороны снопы искр и пепла. На женщине, что подошла слишком близко, вспыхнула одежда, и она с криком упала на землю, стараясь потушить огонь. К ней на помощь бросились несколько мужчин с водой и сбили пламя так быстро, что несчастная не успела серьезно обгореть, только лишилась части волос на голове да бровей с ресницами.
Иегуда видел, как Бен Яир, кружа вокруг пожарища, силится предугадать, сколько еще выдержат поперечные стяжки, но в рыжих вихрях, бушующих перед ним, лишь мерцали малиновым раскаленные бревна – любое из них могло превратиться в труху за несколько секунд. Воздух был пропитан невероятным жаром, плотно, как губка водой, может быть, поэтому никто и не почувствовал, как с севера внезапно задул ветер.
Сначала он дул легко – так дышит ночной бриз в летние месяцы, но с каждой секундой напор его рос: казалось, сам греческий Борей раздувает свои щеки где-то неподалеку. Едва начавшись, ветер окреп, осмелел, и за две сотни ударов сердца превратился в тот, что надувает паруса тяжелых галер и превращает их в птиц, летящих над морской волной.
Но не было на вершине Мецады галер, а сама могучая крепость, к несчастью, не могла поднять паруса и взлететь на гребень волны, оставив захватчиков далеко позади. Но ветер, пришедший с севера, хоть и не смог отнести гору прочь, едва не отсрочил гибель осажденных зелотов. Легко, словно играючи, он подхватил гудящее ненасытное пламя, взметнул его, закрутил и швырнул раскаленные языки вниз, на замершие во временном бездействии осадные машины!
Крик радости, только что звучавший в рядах легионеров, сменился криком ужаса. В первый момент казалось, что сама Мецада тянет к стоящим на Левке башням огненные щупальца! В один момент клубящийся вихрь преодолел немалое расстояние, коснулся окованных железом бревен осадных орудий и с жадностью принялся облизывать и металл, и дерево. Могучий ток воздуха сделал пламя особенно злым, у солдат, прятавшихся за башней, вспыхнули волосы, несколько человек, не выдержав, бросились прочь и по ним тотчас же начали стрелять со стен – стрелять неточно, бесполезно, не для того, чтобы поразить врага, а от отчаянья и бессильной злости.
В какой-то момент можно было подумать, что лишенные поддержки человеческих рук осадные машины покатятся вниз, но клинья, забитые под катки, держали прочно. Оставалась надежда, что сухое дерево, из которого были сооружены орудия, вспыхнет, башни охватит пожар, и десятки воинов, запертых в них, сожрет свирепое Баалово пламя, но и ей не суждено было сбыться.
Но как же была близка нечаянная, шальная победа!
Почуяв ее глас, сотни защитников крепости, еще мгновение назад и не помышлявшие о спасении, метнулись к стенам, чтобы увидеть, как запылают осадные машины. У легионеров не было достаточного запаса воды для борьбы с пожаром, начнись он сию минуту, и если бы дерево занялось…. Сотни глоток исторгли протяжный стон, сотни рук взлетели к небу в мольбе о покровительстве и помощи! И те, стоящие в осаде долгие месяцы, тоже взвыли, обращаясь за милостью к своим богам, и рев тысяч человеческих глоток, иссушенных, забитых пылью, воспаленных, разнесся над красно-желтыми скалами, над съежившейся от ветра поверхностью Асфальтового моря, подступавшего к самой Мецаде. Крик этот был страшен, заслышав его, сорвались вскачь антилопы, щипавшие жесткую клочковатую траву в ущелье, в двух лигах южнее от крепости, проснулся и защелкал крепким хвостом по бокам спавший в прохладной пещере леопард. Дымным столбом закружились над пустыней небольшие черные птицы с оранжевыми кромками на крыльях, и даже невозмутимые сытые стервятники-трупоеды сломали полет в иссушенном синем небе над горами.
Иегуда пригнул голову и вцепился в камни стены, ломая ногти. Ветер трепал остатки волос на его голове, раздувал грязный от пепла кетонет, глаза пылали ненавистью, которую старик уже давно не испытывал (сильные чувства – удел молодых!) и если бы взгляд мог разжигать пламя, сооружения римлян вспыхнули бы, словно вязанки хвороста.
– Яхве-э-э-э-э-эээээее! – заорал бен Яир, взлетая на стену в два прыжка. – Это рука Яхве-э-э-э-э-э-эээе карает их! Спасибо тебе, о, Всемогущий!
Он едва не пустился в пляс на шатких камнях гребня: черный, заросший по самые глаза кудрявой бородой, с кустистыми бровями, под которыми горели безумные темные глаза. Элезар был страшен настолько, что казался красивым. От него было трудно отвести глаза. Иегуда невольно смотрел на вождя с восхищением, хотя это восхищение граничило с ужасом – так притягивает взор необычное уродство. Бен Яир вдруг предстал перед ним таким, каким Иегуда его до сих пор не видел: настоящим разрушителем, не способным созидать даже в малом.
Элезар мог собрать армию, возглавить ее, повести за собой, победить, в конце концов! Но победа оказалась бы бесполезна – что стоит победа для того, кто живет войной? Разве может человек, профессия которого – создавать пепелища, построить стены нового дома? Тот, кто привык убивать, не станет растить пальму из финиковой косточки, он лучше зарежет того, кто уже сделал это, и срубит плодоносящие деревья, чтобы построить таран. Элезар так любил Бога, что стал одним из тех, кто разрушил его Дом, так соблюдал традицию, что не видел людей, стоящих за ней. Он никогда не сказал бы, как Иешуа – не человек для субботы, а суббота для человека, потому, что за страницами Книги не чувствовал живого. А ведь и Книга, и Храм были для людей, и именно о людях Книги заботился грозный…
– … Яхве-э-э-э-э-э-э-э-е! – проорал Бен Яир, задирая бороду к горячему небу, наполненному невесомым серым пеплом. Пепел кружил над Мецадой, словно мириады мух – такие же вихри танцевали над Ершалаимом, когда пожар пожирал его белые стены и тысячи тел, гниющих на древних улицах.
Пламя гудело, свистело в скалах, как в горне кузнеца.
Повинуясь неслышным из-за шума командам, римские отряды внизу задвигались – солдаты готовились откатить осадные башни вниз, убрав их прочь с Левка. Вот, оставив у подножия оружие и щиты, к башням двинулась первая полусотня. Вот за несколько мгновений построилась и освободила руки вторая. Осадные машины уже курились дымками, тем воинам, что оставались внутри, явно приходилось несладко – листы металла, которыми были окованы фасад и боковины, от пламени приобрели темный синюшный цвет с радужными разводами.
Победа, которая только что была невозможна, вдруг встала рядом с защитниками Мецады. Рука Бога управляла ветрами и огнем, превратив пламя в карающее оружие восставших. Вниз, не причиняя врагу вреда, летели камни.
Римляне уже готовились начать откатывать первую машину, когда Бог передумал…
Ветер стих, горящая стена втянула в обугленное нутро свои смертоносные щупальца, и в первый момент Иегуде показалось, что наступила полная тишина. Но и тишина, как и победа, оказалась иллюзией! Мир снова взорвался звуками, страшной какофонией войны – лаем команд, скрежетом осей, ударами молотов по клиньям и отчаянными криками осажденных.
Римляне назвали бы это Провиденьем, а иудеи – страшной катастрофой! Бог, только что выступавший на стороне осажденных, отвернулся от погибающей крепости. Штиль оказался недолог. Снова задуло, но на этот раз в другую сторону – на юг – и замершее в нерешительности пламя взвилось над стеной, словно прыгающий на добычу лев, чтобы обрушиться вовнутрь крепости. Его языки на пробу лизнули выбеленную солнцем почву, заставили людей шарахнуться прочь и искать спасения вдали от огня, и сразу же, без малейшей паузы, пожар вцепился клыками в тело Мецады.
Бен Яир замер на стене, так и не закончив своего безумного танца.
Несколько мгновений он глядел на то, как пламя поедает свою законную добычу, а потом повернулся, мазнув взглядом по Иегуде, спрыгнул вниз, в дрожание раскаленного воздуха, и пошел прочь от пожара, примерявшегося пожрать его. Волосы на голове сикария дымились, борода подернулась серой пенкой, а глаза были пусты и мертвы – казалось, зрачки поглощают свет дня и прячут его в глубине души Бен Яира, черной от засохшей крови жертв.
Глава 13
Дело было не в деньгах, дело было в связях. Дело было в том, что даже без удостоверения в кармане Морис остался человеком, которого ценили. За его умение договариваться, за умение организовывать, за умение заметать следы и принимать решения в самых неблагоприятных ситуациях.
А следующий этап поставил его над преступным миром.
Из нанимаемого он стал нанимателем, и сделал это человек, который пришел от Первого. Именно работа на Легион перевела Мориса в высшую лигу, и он прекрасно отдавал себе отчет в том, что большие деньги просто так не платят и большие полномочия просто так не дают. Он работал с четырьмя региональными легионами и получал свой немаленький процент с четырех сторон. В принципе, Морис мог давно уйти на покой и жить себе на острове поблизости от Кариб. На собственном острове. Но пенсионного соглашения у него с нанимателем не было, и попытка поговорить на эту тему закончилась ничем. Вернее, Морису дали понять, что пенсия для него не предусмотрена – три из пяти его счетов оказались недоступны почти на неделю, и разблокировались только после того, как он позвонил по контактному телефону и объяснил, что полон желания и сил работать.
Потом случился прокол в Лондоне.
За ним неудачу потерпели его люди в Берлине.
И вот теперь все рушилось в Израиле.
Нет, везде нашлось кому и как все подчистить, и с проблемами справились, но проколы были, а Морис, сам проводивший акции устранения неудачников, знал, что никто ничего не забудет и не станет проявлять милосердие к оступившемуся. Исчезни страх – исчезнет система. Наказание, лишенное неизбежности – это фикция. Никто не боится предупреждений.
Карл Шульце был совершенным оружием и Морис не ожидал от него осечки, но если раз в жизни стреляет незаряженное ружье, то сколько раз в жизни может не выстрелить ружье снаряженное? Похоже, что легион Карла столкнулся с нерешаемой проблемой. Существовало два варианта подхода к ситуации. Первый – зачистить остатки группы Шульце и полностью обнулить операцию, привлекая для исполнения легион Кларенса – благо этой группа уже въехала в Израиль через Эйлат и Хайфу. Или второй – дать Карлу доработать археологов с помощью ребят Кларенса, а уж потом решить судьбу Шульце. Все-таки Карл – мужик талантливый и, что главное, если вцепится в кого-то, то уже не отпустит. Сам решать судьбу своего протеже Морис не хотел: не в его компетенции принимать такие решения. Пусть наниматели отдают приказ, его работа, чтобы приказ исполнили. Но, наверное, Морис понимал ситуацию не до конца. Почему-то случилось так, что против обыкновения наниматели напрямую влиять не захотели, отдав право выбора Морису, а, значит, с него и спросят, если дело завалится.