Суд заменил Авербуху казнь восемью годами каторги. Коротюк вызвал его из тюремной камеры якобы для вручения листа о замене казни - и в машину. Там у нас уже валялось двое штатских коммунистов. Дело было к ночи. Искали морг. Январь. Холодно. Мы, понятно, погрелись водочкой. Только выехали на Валиховский переулок, Коротюк себя рукой по лбу: "Да вот же он, морг! Университетский". Подъехали. Вышел дежурный. Коротюк: "Здесь, голубчик, принимают трупы?" - "Здесь", - отвечает. "Ну, обрадовали, голубчик. А то мы битый час морг ищем". - "А сколько трупов?" - "Да сейчас, голубчик, посчитаем, это дело - пустяки. Выходить! Вот они, голубчик, уже голенькие". А троица эта в самом деле была - голые, зеленые, бры! "Помилуйте, - это служитель-то, - мы принимаем только трупы". - "Будут трупы, голубчик. Слово офицера!" Поставили сердешных к стеночке… Ну, и так далее - упокой, господи, их грешные души. И наши тоже, - мгновенно погрустнев, закончил Грудницкий. - Тешились мы, понимали, что придется отдать Одессу большевистской сволочи, но не думали, что случится это так скоро. Они уж и процесс успели провести - "О зверствах деникинской контрразведки" - во как! И этот служитель давал показания, и ректор университета. Он потом с нами долго рядился: осквернили, дескать, храм науки… А Коротюк, стало быть, к Петлюре теперь махнул? Ну, ну! А твердил: нам, дескать, одна дорога - в Черное море.
Рассказ Грудницкого сидел у Федора в голове. Боевой офицер Оксаненко видел и кровь, и страдания, но никакая фронтовая закалка не вырабатывает привычки и циничному, сладострастному садизму. И теперь Федору казалось, что он едет в Киев специально для того, чтобы плюнуть в физиономию Коротюка.
2
На Днепре ледоход. Влажный сильный ветер подгонял льдины, разламывал кромки заберегов. Грязный лед остро пах навозом, дымом, обнажившимися под осевшим снегом приметами уходящей зимы.
Был этот ледоход тревожен, синеват и тускл в предрассветных апрельских сумерках, смазывавших весеннюю пестроту красок. А на высоком берегу, пренебрегая прохладой, а может, и радуясь ей, жались, перешептывались под сырыми тополями бесприютные парочки. Только прерываемый мощными ударами больших льдин шорох ледохода и слышался у спящего Екатеринослава на исходе этой весенней ночи.
Невеселое утро вставало над городом. Заботы и тревоги докучали жителям днями, заботы и тревоги снились им по ночам. А кому они не снились в двадцать первом году на Украине? А в России? За буханку хлеба надо было отдать хорошую свитку, за поросенка - справный кожух и пару яловых сапог. Екатеринославцы и не заметили, как привыкли - надо ли, не надо, по пути или крюком - заворачивать к продовольственным складам, что на полдороге от пристаней к центру: авось, приметят завозный товар; усиление охраны - верный знак, что что-то появилось к скудному столу.
Радостной приметой у магазинов были очереди. Раз есть очередь - значит, что-то дают. А коли толпы нет, то и в голову никому не придет подойти. Даже продавца поспрошать нет смысла; что они сами знали…
…И вдруг весь весенний предрассветный шорох стал самой тихой тишиной, потому что над городом и Днепром прогремел и тотчас рассыпался низом страшный грохот. Громыхнуло так, что собаки в окрестных дворах сперва оглохли и уж потом залаяли растерянно и бестолково.
Трепелов и Ковальчук прибыли к складам вскоре после пожарников и милиции. Пожар был невелик. Толпа же возле взорванного склада - большая, возбужденная, озабоченная и даже злая. Слышалось: "Не уберегли…", "Чего не уберегли? Сами украли - следы заметают…", "Ох, горюшко. Це, когда же кончится?.." В сторонке лежали трупы трех сторожей. Один из них, совсем молоденький парнишка, удивленно смотрел в небо и казался живым. Сколько же было бандитов и как они ухитрились сделать свое черное дело, что трое сторожей не успели подать сигнала и ни разу выстрелить? - предстояло выяснить.
- Товарищ Трепалов, четвертый сторож отправлен в больницу, без сознания. На столбе записка.
К начальнику губчека подошел узнавший его молодой милиционер, по виду ровесник убитого сторожа.
Трепалов и Ковальчук подошли и, не снимая листочка, прочитали написанное решительно и крупно: "Це вам, бiльшовiчки, сучьi дiти, подарунок вiд вiльного казацтва. Цупком".
- Цупком… - пробормотал Трепалов. - Позови-ка сюда, Григорий, самых крикливых ротозеев, пусть сами прочтут.
- Может, не стоит, Александр Максимович? Записочку тихонько снимем, может быть, и отпечатки пальцев найдем - диверсанты могут быть и из бывших уголовников, имеющихся в полицейской картотеке.
- Это не помешает, но сейчас важнее убедить людей, чье это дело.
Григорий поискал глазами в толпе, как и просил Трепалов, самых крикливых и заметных, пригласил их ознакомиться с содержанием записки. Что-то толкнуло его поманить из толпы молча глазевшего мужчину лет пятидесяти, одетого в относительно приличный жупан. Скорее всего тот привлек внимание чекиста выражением затаенного страха на заурядном лице.
Мужчина растерялся, залепетал:
- Простите, чем же я могу быть вам полезен?
- Можете. Прочтите.
Тот прочел и растерялся еще больше:
- Но я ничего не знаю о Цупкоме. Я служащий, простой служащий, шел сюда с текущей проверкой и вот…
- Мы вас ни о чем и не просим, кроме того, чтобы вы, как и все здесь стоящие, сообщили каждому вашему знакомому, чью подпись вы видели под этой наглой запиской.
- Но я ничего не знаю об этом Цупкоме… - бормотал мужчина в жупане.
- Да идите, - хмуро усмехнулся Трепалов. - А теперь, Гриша, в больницу - не узнаем ли чего-нибудь важного.
Однако едва чекисты взобрались на свою двуколку, как ее обступила возбужденная толпа.
- Куда, комиссары?!
- Небось у самих каждый день ситный со шпигом!
- Когда жить будем?
- Власть она и есть власть - себе в пузо класть!
- Спокойно, товарищи! - остановил крики Трепалов. Он встал во весь рост на двуколке, покачнулся на ней, как в лодке, выровнял свое крупное тело и с четверть минуты молчал хмуря брови и шевеля толстыми губами. - Спокойно, спокойно. Никуда мы от вас не убежим и не собираемся убегать. Но надо же найти сволочей, которые устроили это. - Он указал рукой на пожарище, а сам искал в толпе мужчину в жупане. Того не было видно, и тогда Трепалов обратился к женщине, которая стояла неподалеку: - Это та записка, которую вы видели на столбе?
Женщина кивнула головой.
- Я ее прочту, - продолжал председатель губчека, - а вы подтвердите, что так и написано.
Зачитав записку, Трепалов решительно закончил:
- Бросьте, товарищи, смотреть на ЧК как на пугало. Мы боремся с врагами революции, а не с народом, и плохо приходится тому чекисту, который забывает об этом.
- Сметем с дороги коммунистической революции всю белогвардейскую и бандитскую нечисть! - выкрикнул Трепелов и совсем буднично закончил: - А о том, куда приведет эта записочка, вы узнаете из нашей губернской газеты.
- Слушай-ка, Григорий, - озабоченно сказал Александр Максимович, когда они отъезжали от бывшего склада. - Мы ведь с тобой промашку дали. С чего это буржуйчик в жупане напирал, что ничего не знает о Цупкоме? Мы ведь его о Цупкоме и не спрашивали. Почему же именно Цупком его стращал? Организуй поиск немедленно.
Григорий спрыгнул с двуколки.
В тот же день екатеринославская губчека шифром по телеграфу сообщила в Харьков, в республиканскую ЧК, о взрыве и послании от Цупкома, а через день и новые данные. Оставшийся в живых сторож описал одного из диверсантов. Тот и впрямь оказался одним из екатеринославских уголовников, и его удалось быстро найти. Бандит, особенно не запираясь, сообщил, что диверсия - приказ Центрального повстанческого комитета, штаб которого как будто в Киеве… Эти скудные сведения (рядовой диверсант не мог знать большего) в сопоставлении с другими косвенными данными выглядели убедительно.
Тотчас же выехал в Киев начальник одного из управлений Всеукраинской ЧК Ефим Георгиевич Евдокимов. Нужно было на месте уточнить детали операции, подыскать человека, которому предстояло проникнуть в Цупком. Киевская губчека предложила кандидатуру Федора Антоновича Оксаненко. Евдокимов согласился. Его встреча с киевским чекистом состоялась в тот же день.
Федор Антонович немало уже знал и слышал о Евдокимове, но видел его впервые. Приглядевшись, понял, что они ровесники, но Ефим Георгиевич выглядит старше благодаря более суровому и властному выражению лица и глубоким складкам от крыльев крупного носа к подбородку. И у этой кажущейся властности, и у неровной, слегка вразвалку походки Ефима Георгиевича была одна причина.
Зимой 1905 года исполком Читинской республики Советов рабочих, солдатских и казачьих депутатов создавал боевую дружину. Ефима приняли: был он по-мальчишески смел и не по-мальчишески крепок и смекалист. В конце января, когда боедружинники геройски сражались против карательных отрядов Рененкампфа, Ефима ранило в обе ноги осколками снаряда.
Он точно запомнил этот день. И как было не запомнить! В тот день, в день его пятнадцатилетия, 20 января 1906 года, напрасно ждала его мать. Думала, может, забежит, купила медовых пряников. Ефим последние месяцы редко бывал дома. Враждовал с отцом, отставным солдатом, начисто испорченным царской муштрой. "A-а! Социалист! Выпорю, молокосос!" - закричал он на сына, как только тот объявил себя революционером.
Ефим ушел из-под родительского крова. Ночевал поочередно у товарищей. И как-то само собой стал профессиональным революционером, будто и был рожден для этого.
Товарищи вынесли его с поля боя. Матери и жены товарищей вылечили ноги (благо, мало пострадали кости). Но ходить все-таки было болезненно, он похрамывал, припадая налево-направо. Старался не показывать виду, что больно. Незнакомые люди, увидев его малоподвижное лицо, принимали Евдокимова за человека сурового и даже надменного.
- По нашим данным, ядро Цупкома - кадровые офицеры, - подвел итог Евдокимов. - Вот почему наш выбор пал на вас, бывшего боевого офицера. Очевидно, вам легче, чем кому-либо другому, будет проникнуть в центр.
- Спасибо за доверие!
- Центральный комитет партии придает этому делу особое значение и требует, чтобы Цупком был ликвидирован полностью еще до начала открытых выступлений мятежников. Предполагаем, что они будут возможны, когда мужики отсеются и когда, по расчетам Цупкома, их легче будет оторвать от земли и поднять на восстание. Как видите, времени в обрез. Вам надлежит немедленно приступить к делу.
- Я готов.
- Мы в этом не сомневались, Федор Антонович. Вопрос в том, как скорее выйти на главарей и вытащить всю сеть… Что вы думаете об этом?
Федор помолчал с полминуты, затем с определенностью ответил:
- Неделю назад меня звали на свадьбу - отказался, а теперь, думаю, следует пойти. Приглашал Данила Комар, с которым мы служили в одной роте. Кем-то ему жених приходится. Комар - лихой служака, но недалекий человек. Он, кажется, и до сего дня уверен, что каждый храбрый офицер должен ненавидеть Советы…
- Значит, он никак не может думать, что вы подались к большевикам, - усмехнулся Евдокимов. - Георгиевский кавалер - и на тебе, большевик!.. Ну, так каков же ваш план, Федор Антонович?
- Случилось так, - продолжал более свободно Оксаненко, - что я стал как бы его спасителем - было это еще в четырнадцатом. С тех пор он клянется, что жизнь за меня отдаст. Чувствую, самолюбие мешает ему думать, что он кому-то обязан жизнью. Ему было бы легче, если бы не я его, а он меня спас. Виделись мы с ним неделю назад - жаловался на скуку, говорил, что тоскует по шашке и по своему Орлу - так его коня звали. Вот, говорит, жизнь была. У меня нет никаких фактов, но чутье подсказывает, что если Цупком существует, то Данила должен быть к нему близко.
- Ну, что же, Федор Антонович, - подумав, сказал Евдокимов. - Попробуйте этот путь. Когда свадьба, то есть встреча с Комаром?
- Послезавтра.
- Хорошо. Давайте уточним другие варианты и детали операции. Ждем вашего сообщения о конкретных планах Цупкома не позднее 25 апреля.
3
За полтора года работы в ЧК у Федора сложились свои убеждения и правила. Поначалу ему казалось, что главное в профессии чекиста - интуиция и импровизация. Первое же дело, в котором он принял косвенное участие - арест на конспиративной квартире деникинского агента, - заставило его пересмотреть такую крайнюю точку зрения: два молодых чекиста, один был другом Оксаненко, поплатились жизнью за лихое пренебрежение необходимой осторожностью, за юношескую самоотверженную дерзость. "Уметь все предвидеть", - думал тогда Федор, тяжело переживавший гибель друзей. И лишь теперь он понимал, что предвидение и импровизация не противоречат друг другу, а помогают. Разведчик, сумевший правильно предвидеть главное, получает большую свободу импровизации в новой и незнакомой обстановке.
…Предчувствие не обмануло Федора.
На свадьбе он только делал вид, что пьет, а сам лишь старался быть оживленным и заметным, понимая, что внимание привлекает как раз тот, кто среди всеобщего веселья и праздничной суеты сидит бирюком. Именно к таким пристают с выпивкой, требуют объяснений, побуждают к скандалам.
Особенно внимательно присматривался Федор к Даниле, который, как всегда, претендовал на роль души общества и, по правде сказать, не без успеха. Федор молча и одобрительно улыбался ему. Когда же Данила, многозначительно попросив внимания, провозгласил тост за то, чтобы "мы всегда пили вот эту нашу - нашу! - добрую горилку, а не московскую водку", - Федор встал и пошел к Даниле с полным стаканом.
- Это ты хорошо сказал.
Данила видел серьезные и даже удивленные глаза Федора и блаженствовал. Имея репутацию отчаянного смельчака, он сам не очень-то ценил ее: дешево давалась. Зато высоко ставил остроумие, завидовал умным людям и теперь в душе торжествовал над Федором, думая, что тот завидует.
- Сказал хорошо, - более мрачно продолжал Федор, - но этикетки на бутылках менять все-таки придется.
- Федор! Федор, - укоризненно зашептал Данила. - Ты ли это, боевой друг, говоришь? А? Может, устал, застоялся без дела?
- Не кори ты меня, Данила, - поморщился Федор. - О каком деле ты говоришь? О чем вообще говорить теперь можно?
- О деле! - крикнул Данила и кулаком ударил себя в грудь. - О настоящем деле, Федор! - он внимательно посмотрел в глаза Федора: понимает ли, - и уже сентиментально спросил: - А ты где, боевой друг?
- Смотря как спрашиваешь, - серьезно и многозначительно ответил Оксаненко. - Просто, - он сделал вид, что замялся, и продолжал, - …как Данила Комар? Тогда я поговорю с тобой - и точка. Понял?
- Да ты же умница, Федор, - восхищенно зашептал Комар. - За то я и люблю тебя! - Он обнял Федора, крепко прижал к себе и так стоял с закрытыми глазами около минуты. - Я сведу тебя с кем надо.
- Подожди-подожди, - остудил его Федор. - С чем я приду? Два года как не встречался ни с кем из фронтовых друзей, не ел каши из одного котла…
- Я сказал - сведу, значит, сведу, - решительно перебил Комар. - Ты что, не знаешь моего слова? Я поручусь за тебя Чепилке! Я сам! Понимаешь? Сам!
4
Не надо преувеличивать проницательности Федора Оксаненко, но главное он научился угадывать: Комар, пообещав ввести его в Цупком, должен был, по предположению Федора, пойти на все, чтобы представить своего фронтового друга и спасителя как самого надежного человека. Так оно и случилось. Данила приврал руководству Цупкома, что еще зимой, скрываясь, не раз ночевал у Федора и что тот не принимал участия в активных действиях только потому, что долго болел. Последнее было правдой: Оксаненко чуть ли не год пролежал, несколько раз перекочевывая из дома в больницу и обратно с тяжелым плевритом - сказались последствия грудного ранения. Поэтому весь рассказ Комара показался председателю Цупкома Чепилко и его заместителю Наконечному вполне убедительным, а кандидатура бывшего поручика очень подходящей для активной и серьезной работы. Такие были нужны и сейчас. Тем более могли они понадобиться для открытого выступления: среди нынешних атаманов повстанческих отрядов - даже довольно крупных - многие вовсе не имели военного образования и фронтового опыта.
Спустя несколько дней Федор уже присутствовал на ответственном совещании Цупкома.
…Над Киевом плыл многоцветный пасхальный перезвон. Вереницы горожан и крестьян из ближних деревень тянулись к заутрене. Уже засветлело, и Оксаненко, всматриваясь в прохожих, замечал на лицах - или ему это казалось - ожидание каких-то перемен в жизни. Он тут же внутренне одернул себя. Какие, мол, там перемены: нет, не о переменах, а наоборот, о постоянстве должно мечтать большинство мирных обывателей большого города - вполне объяснимое желание людей задерганных, утомленных неустойчивостью жизни.
Федору вспомнилась реплика тещи, женщины доброй и набожной, искренне уважавшей зятя:
- Мы простые люди, Федор Антонович. Нам бы - господи! - было бы спокойствие. Спокойно на рынок пойти - знать, что не подстрелит какой-нибудь беспутный байстрюк и что найдешь на рынке все нужное к столу. А сейчас крестьянин-то боится в город податься - того гляди товар отнимут.
Оксаненко знал, что нередко такая усталость и неопределенность делает податливыми чужому влиянию и не таких бесхитростных людей, как его домовитая теща.
…Между тем Комар, идя рядом, оживленно излагал Федору план восстания в Киеве. По его мнению, нужно в такой же вот праздничный день собрать, например, к обедне в один из центральных киевских соборов три-четыре сотни смельчаков, захватить духовенство и прихожан как заложников, превратить собор в неприступную крепость и предъявить большевикам ультиматум. Ну, а если не один, а несколько соборов, то успех гарантирован.
Федор поразился такому нелепому плану.
- Ты, наверное, шутишь, Данила? - спросил он.
Комар шумно возразил и принялся доказывать разумность и осуществимость своей идеи.
- Ну, ладно, - усмехнулся Оксаненко, - давай расскажем о твоем плане полковнику.
Это предложение тотчас остудило пыл Комара.
- Надоело без дела, надоело, - зло пробормотал он и замолчал.
"А у этого от неопределенности и ожидания фантазия играет, авантюрные идеи в голову лезут. Впрочем, глупости врага - это нам помощь. Худо, когда легкомысленные идеи приходят в горячие головы товарищей". Оксаненко вспомнил гибель своего молодого друга из ЧК, недоучившегося студента Владимира Жиги. Сдружила их любовь к поэзии, хотя Федор отдавал главную привязанность Ивану Франко, а Владимир превозносил Маяковского. Хитро проникнув в одну из петлюровских банд, Владимир, как потом узнали чекисты из рассказа арестованного бандита, надумал агитировать за мировую коммуну, общее хозяйство, за всеобщее равенство и уничтожение семьи - и поплатился за свою горячность.
Оксаненко нередко подшучивал над этой горячностью и фантазиями Жиги. Тот еще больше кипятился, наседал: пора, мол, Федору из сочувствующих переходить в большевики. Оксаненко не спорил, но уверял, что главное сейчас - очистить землю от нечисти: убийц и спекулянтов, проходимцев и мазуриков - а там, мол, посмотрим. "Ради этого я и пошел в чрезвычайную комиссию", - говорил он. Так оно и было.