В наш дом престарелых когда-то приходила одна женщина, лет пять назад она умерла. Эта женщина пережила Холокост. Она видела, как ее сестре отстрелили голову, видела, как деревенские мальчишки вступали в СС и отправляли девчонок, с которыми когда-то флиртовали, в газовые камеры. В Дахау ее привезли уже беременной, но она скрывала это обстоятельство от надзирателей и сама спровоцировала выкидыш, так как знала, что не сможет выносить плод. Когда миссис Вайс рассказывала о том, как хоронила своего ребенка под грудой камней, голос ее не выражал абсолютно никаких эмоций. Тогда я понял, что подкрашивать этот рассказ ненавистью, болью, раскаянием или чем-либо еще было попросту невозможно. Она сломалась бы под непосильной ношей чувств.
Поэтому, когда офицер приказывает мне открыть рот, поднять руки, широко расставить ноги и нагнуться, я уношусь куда-то прочь. В самое сердце неба, на топкое глиняное дно летнего озера. Когда он приказывает выпрямиться и приподнять мошонку, я повинуюсь безотчетно, бессознательно. Это чьи-то чужие руки, чужие приказы, чужая убогая жизнь.
- Ладно, - говорит он. - Одевайтесь.
Он открывает дверь в конце коридора. В этом помещении, обозначенном цифрой "3", уже полным-полно народу.
- Эй, приятель, - обращается к офицеру кто-то из толпы, - что с этим делать будем? - Он указывает на лужу рвоты под телефоном-автоматом. Лицом в луже лежит какой-то мужчина.
- Ага, уладим, - обещает офицер, но по интонации становится ясно, что уборка рвоты никак не входит в его планы.
Люди сидят на скамейке у стены, лежат на полу, а один паренек поет "Сто бутылок пива на полке". Чтобы представить его пение, вспомните звук ногтей, скребущих по стеклу.
- Заткнись, мать твою! - рявкает негр и швыряет в паренька апельсином.
Тут есть телефоны. Я обвожу взглядом тесную каморку и не могу понять, как мы можем ими воспользоваться, если наличные деньги и все прочие вещи у нас отняли. Подросток-мексиканец с вытатуированной под глазом слезинкой ловит мой взгляд.
- Даже не думай, папаша, - говорит он. - Тариф - пять баксов в минуту.
- Спасибо за совет.
Я переступаю через отключившегося алкоголика, поскальзываюсь на рвоте и, чтобы не упасть, хватаюсь за трубку. На металлической поверхности выцарапано всего одно слово: "Почему?" Неплохой вопрос. Своевременный.
Я диктую оператору домашний номер (разговор, естественно, за счет абонента), но ты не отвечаешь.
Дверь в каморку открывается, и женщина-надзирательница выкрикивает несколько фамилий: "Дехесус! Робине! Валенте! Хопкинс!" Мы, счастливчики, вываливаемся наружу. Нас по одному подводят к стойке, где мы подписываем перечень личных вещей, изъятых при задержании. Меня просят оставить оттиск большого пальца на двух разноцветных карточках. Рядом - пустое место. Я догадываюсь, что должен буду повторить процедуру, когда меня отпустят. Спустя три месяца, полгода или десять лет, проведенных в системе для моего преобразования, они захотят удостовериться, что отпускают на волю того же самого человека.
За отпечатки пальцев отвечает молоденькая девушка с волосами, пахнущими осенью. Отпечатки снимает машина, которая мгновенно отсылает их в ФБР и банк данных штата Аризона. Там они волшебным образом воссоединятся с твоими предыдущими приводами.
В школе Софи недавно проводили День безопасности. Детей фотографировали, а снимки вклеивали в специальные "паспорта безопасности". Позвали и местных полицейских, которые сняли отпечатки пальцев у каждого мальчишки и каждой девчонки. День безопасности нужен для того, чтобы в полиции хранились данные обо всех детях на случай похищения.
Я помогал им. Я сидел рядом с офицером полиции Векстона, и мы обменивались шутками на предмет того, что мамаши гурьбою ринулись в школьный спортзал не ради безопасности своих чад, а попросту одурев от скуки в четырех стенах: снег уже который день валил безостановочно. Я сжимал неправдоподобно маленькие детские пальчики в своих и прижимал эти нежные горошинки к пропитанному тушью поролону. "Вот это да, - воскликнул офицер, когда я наконец приловчился. - Нужно было вас нанимать!"
Сейчас же, в тюрьме Мэдисон-Стрит, я сам провожу пальцами по белому экрану, и девушку искренне изумляет мое умение.
- Сразу видно, профессионал, - говорит она.
Я поднимаю глаза. Интересно, знает ли она, что через эту процедуру проходят как похищенные, так и похитители?
Из каморки № 6 мне виден паренек в смирительном кресле. Совсем еще молодой, с нечесаными патлами, закрывающими пол-лица, он шепотом читает какой-то невнятный рэп и сжимает кулаки, норовя высвободить руки из ремешков.
Подросток-мексиканец, не советовавший мне пользоваться телефоном, теперь тоже здесь. Когда в открывшуюся дверь дежурный офицер бросает несколько пластиковых пакетов, он поднимает руки и успевает схватить целых два, прежде чем те шлепаются на пол.
- Лэдмо, - говорит он, усаживаясь на место.
- Эндрю Хопкинс.
Моя реплика явно смешит наших сокамерников.
- Это не мое имя, - говорит паренек. - Это обед так называется.
Я беру у него из рук целлофановый пакет и рассматриваю содержимое. Шесть ломтей белого хлеба. Два кусочка сыра. Два кружка сомнительной колбасы. Апельсин. Печенье. Пачка сока. Такие продукты мы обычно кладем в портфель Софи.
- А почему у обеда есть имя? - спрашиваю я.
Он пожимает плечами.
- Была такая передача для детей, "Шоу Уоллеса и Лэдмо". И они выдавали кульки со всякими вкусностями, которые назывались "Мешочки от Лэдмо". Шерифу Джеку это, наверное, показалось остроумным.
У противоположной стены какой-то здоровяк качает головой.
- Ни хрена не остроумно - платить по доллару в день за это говно!
Мексиканец поддевает кожуру апельсина длинным ногтем и срывает ее одной длинной полоской.
- Да, и это шерифу Джеку показалось остроумным тоже. Здесь нужно платить за еду.
- Кстати! - Индеец, до того дремавший в уголке, потирает глаза и ползет за своим Лэдмо. - У какого животного жопная дырка находится на спине?
- У лошади шерифа Джека, - ворчит здоровяк. - Если так уж хочется рассказать анекдот, выбери какой-нибудь, который мы не слышали тысячу раз.
Взгляд индейца суровеет.
- Я не виноват, что ты то суешься сюда, то вылезаешь, как какой-то тощий х… в твою мамашу.
Здоровяк встает, обед его рассыпается по полу. Десять квадратных футов - это и без того небольшая площадь, а уж тем паче когда страх высасывает весь имеющийся в распоряжении воздух. Я прижимаюсь к стене. Здоровяк хватает индейца за горло и одним грациозным броском швыряет его вперед. Голова несчастного вдребезги разбивает толстое листовое стекло.
К тому моменту, как в камеру заваливается дежурный, индеец, сотрясаясь в корчах, уже лежит на полу и истекает кровью. Здоровяк тем временем жует его порцию.
- Черт возьми! - возмущается офицер. - А это ведь было окно из прочных!
Здоровяка забирают в изолятор. Паренек в смирительном кресле и бровью не ведет. Индейца отвозят в лазарет. Мексиканец наклоняется и хватает два брошенных пакета с едой.
- Чур, апельсин мой, - говорит он.
Нам велят принимать душ, но никто этого не делает, а я не собираюсь выделяться больше, чем уже выделяюсь. Я, как и все, раздеваюсь и складываю одежду в пластиковый пакет. Взамен нам выдают оранжевые сланцы, рубашки и штаны в черно-белую полоску, ярко-розовые трусы, такого же цвета футболки и носки. Говорят, такова политика шерифа Джека: розовое белье никто не украдет перед освобождением. И только когда кто-то поворачивается ко мне спиной, я замечаю надпись: "Под стражей шерифа. Приговор не вынесен".
Похоже на пижаму - такая же свободная, мягкая полоска вокруг бедер. Как будто в любой момент можно проснуться.
Мы - те, кого отослали на доследование под наблюдением шерифа округа Марикопа, те, кого не отпустили под залог. В правом изгибе Подковы находится судебный зал, и заседания там проводятся по нескольку раз в день.
Когда подходит моя очередь, я сообщаю судье первоначальной явки, что хотел бы дождаться своего адвоката.
- Это очень мило, мистер Хопкинс, - отвечает он. - А я хотел бы дождаться пенсии. Но наши желания не всегда исполняются.
Слушание моего дела заняло не более полминуты.
Т-3 - это камера, где мы ждем распределения. Мужчина рядом со мной снимает сланцы и, приняв позу лотоса, принимается нараспев молиться. Теперь, когда мы все одинаково одеты, мы стали поистине равноценны. Ничто не отличает парня, укравшего электробритву, от того, который перерезал подельнику горло. Мы сами не можем друг друга различить - и в этом наше счастье и несчастье.
Свобода пахнет спорами, амброзией, пылью и жарой, кремом для загара и выхлопными газами. Горячими, жирными от пыльцы одуванчиками и червями, что прячутся глубоко в земле. Всем, что находится снаружи, пока ты - внутри.
Двое надзирателей отводят меня на второй этаж тюрьмы Мэдисон-Стрит, в отсек максимальной безопасности. Лифт открывается в зоне центрального управления. Меня снова обыскивают с полным раздеванием, затем выдают зубную щетку размером с мизинец, тюбик пасты, туалетную бумагу, карандаши, ластики, гребешок и мыло. Также я получаю полотенце, одеяло, матрас и простыню.
Отсек состоит из четырех клеток, по пятнадцать камер в каждой. По центру высится будка наблюдательного пункта, сообщение с которой поддерживается через интерком. В каждой клетке за столами сидят несколько мужчин. Они играют в карты, или едят, или смотрят телевизор.
После того как мои бумаги переданы, офицер открывает дверь.
- Будешь сидеть в камере посредине, - говорит он.
Я мигом ощущаю на себе всеобщее внимание.
- Свежее мясцо, - говорит мужчина с вытатуированной на шее колючей проволокой.
- Скорее, рыбка, - говорит другой, закусывая нижнюю губу.
Я, притворившись глухим, прохожу мимо, и, войдя в камеру, складываю свои принадлежности на верхней койке. Если постараться, я могу развести руки и коснуться обеих стен одновременно. Я ложусь на матрас, тонкий, как вафля, и весь усеянный пятнами. Оставшись один, я чувствую, как весь страх, копившийся во мне во время ритуала приема, вся паника, которую я настойчиво гнал прочь и покрывал абсолютным молчанием, весь этот ужас давит мне на грудь с такой силой, что я задыхаюсь. В груди как будто грохочет гром. Я, шестидесятилетний мужчина, в тюрьме. Я самая легкая мишень.
Когда я забирал тебя, я понимал, что такой исход вполне возможен. Но риск измеряется совсем иначе, когда ты побеждаешь систему, чем когда она берет верх над тобой.
В камеру кто-то входит. Это высокий мускулистый мужчина с татуировкой в виде дьявольских рожек на голове. В руках он держит Библию.
- Ты кто такой, мать твою? - спрашивает он. - Стоит отойти в церковь - и уже подсунули не пойми кого в мою камеру. Ну и х..! - Он засовывает Библию под матрас на нижней койке, после чего выходит на площадку и зычно зовет дежурного надзирателя. - Эй, откуда здесь этот старикан?!
- Некуда было его приткнуть, Стикс. Смирись.
Мужчина с силой ударяет кулаком по стальной двери.
- Пошел вон! - приказывает он.
Я набираю в легкие побольше воздуха.
- Не пойду.
Стикс - настоящее ли это имя? - подходит ко мне вплотную.
- Крутой выискался?
Крутой, насколько я помню, это тот, кто прячет в рукаве футболки сигареты и пытается подражать Джеймсу Дину.
- Как скажешь, - говорю я. - Крутой так крутой. Будь по-твоему. И ты крутой. Все мы крутые.
Когда он, окинув меня напоследок недоверчивым взглядом, отворачивается и уходит, меня охватывает сладкая надежда. Неужели все так просто? И если я откажусь играть в их игры, то меня оставят в покое?
Хопкинс.
Моя фамилия просачивается в камеру по селекторной связи, и я подхожу к решетке взглянуть на офицера, который обращается ко мне из наблюдательного пункта по микрофону.
К тебе пришли.
Я ожидал увидеть Эрика, но вижу тебя.
Не знаю, как ты так быстро добралась до Аризоны. Не знаю, куда ты пристроила Софи на это время. Не знаю, как ты пробилась ко мне сквозь металлические стены, замки и сплошную ложь.
Ты следишь за каждым моим шагом, и поначалу мне становится неловко - оттого, что ты видишь меня в таком состоянии, в полосатом костюме заключенного, обнажившем все мои прегрешения. Поначалу мне стыдно смотреть тебе в глаза, но когда наши взгляды все же пересекаются, мне становится еще более стыдно. Ты, наверное, сама этого не знаешь, но глаза твои по-прежнему светятся надеждой. После всего, что случилось, ты все равно готова выслушать мои объяснения относительно того, почему твоя жизнь перевернулась с ног на голову. Я сам виноват, что ты настолько мне доверяешь; я не заслуживал твоего доверия, но требовал его по умолчанию.
Как объяснить, что я вынужден был лишить тебя привычной жизни ради жизни, которая принесла бы тебе счастье?
Когда ты была еще маленькой девочкой, а я считал каждую отпущенную нам минуту, я готов был подарить тебе целый мир. И я сажал тебя в свою машину и вез по пустыне, опустив стекла в окнах. Когда мы уезжали достаточно далеко, я поворачивался к тебе и спрашивал: "Куда бы ты отправилась, если бы могла попасть куда угодно?" И ты отвечала так, как и положено отвечать маленьким девочкам: "На луну. В Страну сладостей. На Лондонский мост". Я жал на педаль и кивал, словно действительно мог тебя туда отвезти. Думаю, мы оба понимали, что никогда там не окажемся, но это было неважно: главное, что мы отправлялись на поиски этих мест. Тогда для детей еще не устанавливали специальные сиденья, тогда закон еще не обязывал пристегиваться ремнями, и ты доверяла свою безопасность мне. Пользуясь твоим доверием, я должен был отвезти тебя в прекрасные края.
Ты сидишь по ту сторону стеклянной перегородки и рыдаешь. Я беру трубку в надежде, что ты последуешь моему примеру.
- Делия, солнышко, - говорю я. - Пожалуйста, не плачь.
Ты утираешь слезы краем футболки.
- Почему ты не рассказал мне правду?
Что тут ответишь? У меня нашлась тысяча причин, некоторыми из которых я еще не готов с тобою поделиться, - и едва ли буду когда-нибудь готов. Но прежде всего, потому что не понаслышке знал, каково это, когда человек, за которого ты готов отдать жизнь, вдруг смертельно тебя разочаровывает. Мне была невыносима сама мысль, что однажды ты испытаешь ко мне те чувства, которые я испытывал к твоей матери.
Ты спрашиваешь, как тебя зовут. Как зовут меня. Кем я работал. Я выдаю эти подробности, как переговорщик, идущий на все, лишь бы удержать человека от прыжка с высоты. Вот только жизнь, поставленная на кон, - это наша общая жизнь. Я пытаюсь понять что-то по твоему лицу, но ты отводишь взгляд.
По ночам я мысленно разыгрывал возможные сценарии будущего, складывая их, как оригами. В дом престарелых нагрянула полиция. Мою кредитную карточку не приняли на заправке, потому что загорелся красный флажок. На пороге нашего дома возникла Элиза. И в каждом сценарии ты крепко держишь меня за руку, ты не хочешь и не можешь позволить чему-то встать между нами…
Возможно, поэтому твой гнев застает меня врасплох. Не знаю почему, но я всегда считал, что если я тебя забрал, то мне и решать, когда тебя отпустить.
"У меня не было выбора", - говорю я, но слова трусливо подворачиваются, как хвост побитого пса.
"У тебя был выбор", - отвечаешь ты. Но острым лезвием меня вспарывают слова, которых ты не произносишь: "И ты допустил ошибку".
После того как мы сбежали, нам обоим долго снились кошмары. В моих ты, держа мать за руку, шагала с бордюра в поток мчащих прямо на тебя автомобилей. Я бросался спасти себя, но упирался в стеклянную стену. Я слышал визг тормозов и твои истошные вопли, зная, что между нами - непреодолимое препятствие.
Когда ты уходишь из комнаты для свиданий, я кладу трубку и прижимаю руки к стеклу. Я стучу кулаками, но ты меня не слышишь.
А вот в твоих кошмарах тебя бросали. Ты разрывала покровы сна и выныривала наружу, заплаканная, взмокшая. Я гладил тебя по спине, пока ты не засыпала снова. "Кошмары никогда не сбываются", - успокаивал я тебя.
Как выяснилось, и здесь я лгал.
Вместо того чтобы вернуться в камеру, я слоняюсь по этажу. Здесь есть общая комната, где заключенные режутся в карты и смотрят телевизор. Туалеты стоят прямо в камерах, но в дальнем углу есть душевая. Сейчас в ней пусто, и этого достаточно, чтобы я немедленно туда спрятался.
После твоего прихода я еле двигаюсь, как будто плыву на большой глубине. Я хотел увидеть тебя, потому что я эгоист, но сейчас я уже жалею, что ты пришла. Я только лишний раз убедился в истинности тех слов, которые сказал Эрику еще перед экстрадицией: "Я больше не могу ее защитить, я могу лишь причинить ей боль". И новым доказательством моей правоты стали твои тяжелые, сдавленные вздохи, услышанные несколько минут назад. Впервые в жизни ты усомнилась, а не было бы тебе лучше вовсе без меня.
Однажды я уже отрекся от своей жизни ради того, чтобы ты была счастлива. И завтра, на суде, я пойду на это снова.
Я прислоняюсь лбом к холодной плитке душевой, когда на меня падает чья-то тень. Это Стикс, теперь не один, а в окружении таких же мощных, как он, парней с татуированными ручищами. Они блокируют выход.
- Я тебе не крутой, - говорит Стикс.
В следующий момент я уже валяюсь на полу, голова моя звенит от сокрушительного удара. Ноги мои придавлены непосильным грузом, и я чувствую, как с меня стаскивают штаны. Я пытаюсь свернуться клубком, но он начинает бить меня по лицу и в живот. Я пытаюсь позвать на помощь. Когда его пальцы смыкаются у меня на ногах, я принимаюсь пинаться, никуда особо не целясь, лишь бы не допустить этого. Этого я не допущу..
Я призываю всю ярость, что вызревала во мне с того самого момента, как полицейские вторглись на нашу кухню в Векстоне. Я выпускаю панический страх разоблачения, с которым прожил бок о бок двадцать восемь лет. И когда он прижимает меня к полу в районе поясницы, когда его бедра скобками нависают над моими, я хватаю брусок мыла и, вывернувшись, засовываю его в ухмыляющийся рот Стикса.
Он моментально отпускает меня, и я, перевернувшись на бок, отчаянно задыхаясь, шарю по полу в поисках своей одежды. Я не думаю о тебе, сейчас я способен думать лишь о себе. Меня не оставят в покое, даже если я изо всех сил постараюсь слиться с толпой. Меня будут третировать, пока не узнают, какого цвета моя кровь.
Это все, что я успеваю подумать, пока не воцаряется кромешная тьма.
В тюрьме я никогда не засыпаю в темноте. Никогда не засыпаю уставшим. А потому мне не остается ничего иного, кроме как думать о том, что меня сюда привело. И эти мысли сворачиваются в ленту Мёбиуса у меня в голове.
Я не считаю овечек - я считаю дни.
Я не молюсь - я торгуюсь с Богом.
Я составляю список всего, что принимал как должное, потому что был уверен в неограниченном доступе к этим вещам.
Мясо, которое нужно резать. Ручки. Кофе с кофеином.
Безудержный детский смех. Танцы мотыльков.
Документы.
Не видно ни зги. Снежные облака.
Абсолютная тишина.
Ты.
Я открываю единственный уцелевший глаз - и вижу перед собой приземистого, накачанного чернокожего мужчину. Он ковыряется в еде. Сумерки, дверь заперта. Он выбирает апельсин и прячет его под матрасом.