- Молодцом! - бодро отвечаю я. - Все под контролем. - Телефон пикает: вторая линия. - Погоди, Ди, - прошу я и переключаюсь: - Тэлкотт.
- Привет, это Крис. Ты где?
Я смотрю через плечо на сливающиеся потоки машин.
- Выезжаю на десятую трассу.
- Не выезжай! - приказывает он. - Ты должен вернуться в тюрьму.
У меня волосы встают дыбом.
- Что-то случилось с Эндрю?
- Насколько я знаю, с ним все в порядке. Но тебе только что пришло письмо от Эммы Вассерштайн. Она подала прошение, чтобы тебя сняли с должности адвоката Эндрю.
- На каком основании?
- Давление на свидетеля, - отвечает Крис. - Она считает, что ты манипулируешь Делией.
Я швыряю телефон на сиденье и осыпаю его отборной бранью, когда раздается звонок: я совсем забыл, что Делия осталась на первой линии.
- Ты больше ничего не говорила прокурору? - спрашиваю я.
- Нет. Она пыталась, знаешь, прикинуться эдакой подружкой, но я на это не купилась. Сказала, что хочет встретиться со мной, но я отказалась. Она пыталась выкачать из меня информацию об отце.
Я пытаюсь проглотить ком в горле.
- И что ты ей сказала?
- Что это ее не касается. И что если она пытается выудить информацию, то пусть обращается к тебе, как обращаюсь я.
Вот черт!
- А кто тебе звонил по второй линии?
- Мобильный оператор предлагал новые услуги, - вру я.
- Долго же ты с ними трепался.
- Ну, у них много новых услуг.
- Эрик, - спрашивает Делия, - а обо мне отец вспоминал?
Я прекрасно слышу ее вопрос, прием отличный. Но я отдаляю трубку от уха и имитирую губами звук помех.
- Ди, ты меня слышишь? Я проезжаю под какими-то проводами…
- Эрик?
- Я тебя не слышу! - выкрикиваю я и нажимаю "отбой", хотя она продолжает говорить.
В прошении, поданном от имени Эммы Вассерштайн, Делию именуют жертвой. Каждый раз, натыкаясь на это слово, я думаю, как ей самой было бы противно так называться. Мы с Крисом и Эммой сидим в кабинете судьи Ноубла и ждем, пока он соизволит высказаться. Пока что эта громадная туша намазывает арахисовое масло на бутерброд с сыром.
- Вы считаете меня толстым? - спрашивает судья, не адресуя вопрос никому конкретно.
- Вы выглядите очень крепким человеком, - отвечает Эмма.
- И здоровым, - добавляет Крис.
Судья Ноубл замирает, держа нож на весу.
- И щедрым, - брякаю я.
- Размечтались, мистер Тэлкотт. Я вообще этого не понимаю: хороший холестерин, плохой холестерин. И уж точно, черт побери, не понимаю, почему я должен класть на хлеб всего четверть чайной ложки арахисового масла, когда мне хочется съесть нормальный бутерброд! - Он откусывает и кривится. - Знаете, почему мне все-таки удастся похудеть на диете Зоуна? Потому что ни один нормальный человек не станет жрать такое дерьмо! - Он тяжело, с присвистом вздыхает и поудобнее устраивается в кресле. - Я обычно не провожу совещаний в обеденный перерыв, но надо рассмотреть такой вариант, потому что тема вашего прошения, если честно, настолько неприятна, что у меня испортился аппетит. Если я буду получать по десятку таких прошений в день, живот у меня скоро станет как у Брэда Питта.
- Ваша честь… - вмешивается Крис.
- Присядьте, мистер Хэмилтон. Вас это не касается, а у мистера Тэлкотта, к сожалению, есть своя голова на плечах. - Судья смотрит на меня. - Господин адвокат, как вы уже, должно быть, знаете, давление на свидетеля является одним из самых серьезных нарушений в моральном кодексе юриста. Если ваша вина будет доказана, ваше pro hac vice отменят, а вас самого выкинут пинком под зад из Аризоны и, скорее всего, из всех адвокатских коллегий страны.
- Разумеется, судья Ноубл, - соглашаюсь я. - Но предположение мисс Вассерштайн не соответствует действительности.
Судья хмурит брови.
- Вы хотите сказать, что не помолвлены с дочерью вашего клиента?
- Помолвлен, Ваша честь.
- Возможно, у вас в Нью-Гэмпшире уже заключено столько кровосмесительных браков, что все приходятся друг другу троюродными братьями и найти юриста, который не был бы родственником клиенту, невозможно, но у нас в Аризоне иная ситуация.
- Ваша честь, я действительно состою в близких отношениях с Делией Хопкинс. Но, невзирая на инсинуации мисс Вассерштайн, это никоим образом не отразится на моем участии в этом деле. Да, Делия спрашивала о своем отце, но спрашивала, хорошо ли он выглядит и достойно ли с ним обращаются. Эти вопросы важны на личном уровне, а не на профессиональном.
- Мы могли бы попросить Делию подтвердить ваши слова, - язвительно замечает Эмма, - но с ней уже, скорее всего, отрепетировали нужные ответы.
Я поворачиваюсь к судье.
- Ваша честь, даю вам слово - а если этого недостаточно, то повторю под присягой, - что не нарушаю никаких этических норм. Если уж на то пошло, я несу утроенную ответственность перед своим клиентом, поскольку в мои приоритеты также входит благополучие его дочери.
Эмма скрещивает руки над огромным животом.
- Вы слишком тесно связаны с этим делом, чтобы сохранять беспристрастность.
- Вздор! - возражаю я. - Это как сказать, что вы не можете вести дело о похищении ребенка, потому что сами готовы родить с минуты на минуту и материнские чувства могут повлиять на объективность ваших решений. Но если я скажу это, то ступлю на тонкий лед, вам не кажется? Вы тут же обвините меня в предвзятости, сексизме и общей архаичности взглядов, не так ли?
- Так, мистер Тэлкотт. Замолчите, пока я лично не засунул кляп вам в рот, - сердится судья. - Я выношу решение, тут и думать нечего. Ваша первостепенная обязанность - защищать клиента, а не невесту Тем не менее штат должен предъявить мне конкретные доказательства давления, оказанного вами на свидетеля, а мисс Вассерштайн этого пока не сделала. Так что вы можете оставаться адвокатом Эндрю Хопкинса, мистер Тэлкотт, но будьте бдительны: я глаз с вас не спущу. Каждый раз, когда вы будете открывать рот, я буду поглаживать свой экземпляр морального кодекса. И если вы хоть раз оступитесь, то и глазом не успеете моргнуть, как я сообщу о вас в Комитет по этическим вопросам. - Судья берет банку арахисового масла. - К черту! - говорит он и запускает два пальца в коричневую массу. - Совещание закончено.
Эмма Вассерштайн встает и роняет свои бумаги. Я наклоняюсь помочь ей.
- Я сломаю тебе шею, педик, - бормочет она.
Я выпрямляюсь, потрясенный.
- Прошу прощения?
Судья следит за нами поверх очков.
- Я сказала: "С возвращением, Эрик", - отвечает Эмма и, улыбнувшись, вперевалку идет к выходу.
Вернувшись домой, я застаю Софи во дворе за покраской кактуса в розовый цвет. У нее еще достаточно маленькие руки, чтобы проводить кисточкой между колючками. Уверен, в этом штате покраска кактуса считается преступлением, но, честно говоря, сейчас я не настроен защищать интересы еще одной родственницы в суде. Припарковав машину у продолговатой жестянки, которая служит нам домом, я ныряю в озеро нестерпимого зноя. Рутэнн с Делией, овеваемые пылью, сидят на нейлоновых складных стульях между трейлерами, а Грета лужицей растеклась у банки с краской.
- Зачем Софи красит кактус?
Делия пожимает плечами.
- Он захотел стать розовым.
- Вот как! - Я присаживаюсь на корточки возле дочери. - И кто это тебе сказал?
- Ну, кто-кто… - протягивает Софи с той тоской, на какую способны только четырехлетние дети. - Магдалена.
- Магдалена?
- Кактус. - Она указывает на растущий в нескольких футах цереус. - Это Руфус, а тот маленький, с белой бородкой, Папа Джо.
Я испытующе смотрю на Рутэнн.
- Это вы дали кактусам имена?
- Конечно, нет! Их родители. - Она подмигивает мне. - В доме есть чай со льдом. Угощайся.
В поисках хотя бы чистой банки из-под варенья я довольно долго брожу среди всевозможных шкафчиков, забитых пуговицами, бусинками и связками сушеных трав, перетянутых лентами сыромятной кожи. Кувшин с чаем обнаруживается на столе. Я набираю полный стакан и уже собираюсь отпить, когда звонит телефон. Трубку я нахожу под гроздью коричневых бананов.
- Алло?
- Здравствуйте. Позовите, пожалуйста, Рутэнн Масавистиву.
- Одну секунду. А кто ее беспокоит?
- Ее беспокоят из онкологического центра "Виргиния Пайпер".
Онкологический центр? Я выхожу на крыльцо.
- Рутэнн, вас к телефону.
Она помогает Софи проникнуть кисточкой в узкую подмышку кактуса.
- Спроси, что им нужно, Сикьятаво. Я занята с нашим маленьким Пикассо.
- Мне кажется, вам лучше самой поговорить с ними.
Вручив кисть Софи, она заходит в трейлер и захлопывает сетчатую дверь. Я даю ей трубку.
- Это из больницы, - тихо говорю я.
Рутэнн долго молча смотрит на меня.
- Вы ошиблись номером! - наконец рявкает она в трубку и жмет кнопку "отбой".
Я уверен, что она сама не заметила, как прикрыла левую грудь рукой, словно птица крылом.
Полагаю, у нас у всех есть свои секреты.
Она смотрит на меня, пока я не наклоняю голову - едва заметно, - тем самым обещая ее не выдать. Когда телефон звонит снова, она наклоняется и выдергивает шнур из розетки.
- Ошиблись номером, - повторяет она.
- Ага, - соглашаюсь я. - Со мной такое происходит постоянно.
В железнодорожном парке МакКормик уже довольно малолюдно, когда мы наконец туда добираемся, а успеваем мы только к заходу солнца. Обширная зона отдыха, включающая в себя игровую площадку, карусель и миниатюрный паровоз, обычно привлекает ребятню детсадовского возраста. Делия пригласила Фица, а я - Рутэнн. Она и здесь достает из необъятной сумки свой заношенный плащ и разворачивает бурную торговлю среди уставших матерей.
Фиц с Делией ведут Софи на карусель, я остаюсь за разметкой. Софи мигом седлает белую лошадь с изогнутой шеей.
- Давай сюда! - кричит мне Фиц. - Что ты теряешь?
- Чувство собственного достоинства!
Фиц громоздится на розового пони.
- Парень, который не сомневается в своем мужском начале, не станет сидеть в сторонке, как последний неудачник.
Я смеюсь.
- Ну да. Подержать твою сумочку, пока ты объезжаешь пони?
Делия пытается пристегнуть Софи, но та не дается.
- Больше никто не пристегивается! - ноет она.
Делия выбирает черного жеребца возле Фица. Я слушаю, как играет музыка. Карусель начинает мелко вибрировать.
Я не признаюсь в этом никому, но карусели пугают меня до смерти. Эта жуткая мелодия на каллиопе! И эти гримасы боли на лошадиных мордах: безумные закатившиеся глаза, оскаленные желтые зубы, напрягшиеся тела… Когда карусель делает полный оборот, в зеркальном столбе в центре мигает огонек. Софи появляется в поле зрения и машет мне рукой. У нее за спиной Делия и Фиц, с деланной натугой подавшись вперед, изображают жокеев.
Прыщавый подросток, управляющий механизмом, дергает за рычаг, и платформа карусели, сопя и посвистывая, тормозит. Софи наклоняется, чтобы погладить гипсовую гриву, за ней появляются Фиц и Делия. Упершись в стремена, они держатся за латунное кольцо и смеются. Под крышей карусели протянута стальная труба, поднимающая одну лошадь, когда другая опускается. Кажется, будто они движутся порознь, когда на самом деле движутся вместе.
Через два дня я оказываюсь в офисе шерифа Джека, главы пенитенциарной системы округа Мэрикопа, по совместительству - главного медиа-маньяка в штате. Личность эта настолько яркая, что может забросить полицейскую карьеру и работать в ночном клубе стробоскопом. Все, что я о нем слышал, к сожалению, оказывается правдой: он действительно держит на рабочем столе плевательницу (и не стесняется использовать ее по назначению), на стенах его кабинета развешаны фотографии со всеми ныне живущими президентами-республиканцами, а обедает он и впрямь бутербродом с колбасой, как и его арестанты.
- Я правильно вас понял? - Даже его колючие усы сияют несвоевременным восторгом. - Ваш клиент не хочет вас видеть?
- Именно, сэр, - подтверждаю я.
- Но вы не потерпите, так сказать, отказа?
Я смущенно ерзаю на стуле.
- Боюсь, не потерплю, сэр.
- И сержант Конкэннон уверяет, что вы… - Он смотрит в лежащую на столе бумажку. - …пытались умаслить ее, чтобы получить доступ в камеру. - Он поднимает глаза. - Умаслить?
- Она очень красивая женщина, - говорю я, сглатывая ком в горле.
- Она чертовски хороший офицер, но красоты в ней не больше, чем в ослиной заднице. Менее терпимый начальник счел бы это сексуальным домогательством.
Вот этого еще мне не хватало - чтобы шериф Джек позвонил судье Ноублу и обсудил с ним мое поведение!
- Сэр, - говорю я, - я, признаюсь, нахожу женщин бальзаковского возраста привлекательными. Особенно таких. Они как неограненные алмазы.
- Сержант Конкэннон - это алмаз, которому еще далеко до огранки: углероды бурлят. Придумай что-нибудь получше, сынок.
- А я случайно не упоминал о своем друге, который работает в крупнейшей газете штата Нью-Гэмпшир? Он бы с радостью написал о вас статью. - Если придется, я заплачу Фицу. Отдам все свои сбережения до копейки.
Шериф Джек раскатисто хохочет.
- Ты мне нравишься, Тэлкотт.
Я вежливо улыбаюсь.
- Так что насчет моего клиента, сэр?
- Шериф Джек, - поправляет он. - А что насчет него?
- Если бы меня отвели к нему в камеру и оставили нас наедине хотя бы на пять минут, я бы, пожалуй, смог убедить его продолжить общение со мной. Это в его же интересах.
- Мы не пускаем адвокатов в тюрьму. Разве что тех, которые совершили преступление. - Он на секунду задумывается. - А может, стоит сажать адвокатишек за решетку?..
- Шериф, - ловлю я его взгляд, - мне очень нужно побеседовать с Эндрю Хопкинсом.
Пауза.
- Говоришь, журналист…
- Титулованный, - лгу я.
Он встает.
- Черт с ним! Мне не мешает поразвлечься.
Шериф Джек лично провожает меня к лифту и довозит до второго этажа. Обстановка здесь нисколько не напоминает приемную зону. Здесь из наблюдательной будки следят за гигантским четвероруким пауком, в недрах которого ютятся арестанты. Здесь повсюду замки.
Шерифа Джека знают все: пока мы шагаем по коридорам, его приветствуют не только надзиратели, но и - что удивительно - заключенные.
- Здорово, Морячок! - говорит он какому-то мужчине, которого как раз заводят в камеру.
- Привет, старина! - ухмыляется тот.
Шериф оборачивается ко мне с горделивой улыбкой.
- Я с каждым найду общий язык: с черномазыми, с латиносами, со всеми. На шести языках могу сказать: "В строй, мать твою!"
Он берется за ручку Та жужжит и открывает перед нами дверь. Первым, кого я вижу, оказывается зек в розовой майке, поглощенный чтением "Источника". На обеих руках у него вытатуированы слова "Weiss Macht".
- Рубашку надень! - приказывает шериф Джек.
Мы проходим по коридору в большую двухуровневую комнату. С каждой стороны квадрата - закрытые модули: зарешеченные камеры сверху, общие залы внизу. Напоминает эта тюрьма - как, впрочем, и все другие тюрьмы - человеческий зоопарк. Животные заняты своими делами: кто спит, кто ест, кто общается с собратьями. Некоторые меня замечают, другие игнорируют. Это, по большому счету, их последняя возможность выбора - что замечать, а на что закрывать глаза.
Шериф Джек подходит к наблюдательному пункту, я жду у подножия лестницы. Двое чернокожих арестантов устраивают для меня персональный рэп-концерт:
Я реальный гангстер, душою и телом,
Каждый день на районе хожу под прицелом,
Мочу ментов, не зная пощады,
И все братишки мочилову рады.
Меня засадили, такая непруха,
Пришили ментяры реально мокруху.
Братишки мои не дадут мне соврать:
С двух лет по тюрягам привык тусовать.
Так и живут у меня на районе:
Сегодня ты дома, а завтра - на зоне.
Справа от них старичок с каскадом седых волос пытается самыми изощренными жестами привлечь внимание надзирателя. Сквозь стекло его жестикуляция кажется хитроумным модным танцем.
Шериф возвращается.
- Есть хорошие новости, есть плохие. Хорошие - что твоего клиента здесь нет.
- Где же он?
- А вот это плохие новости, сынок, - улыбается шериф Джек. - Он в изоляторе. Дисциплинарное взыскание.
Изолятор находится на третьем этаже, во втором блоке, в модулях А и D. Эндрю заранее узнает о моем приходе: у зеков нюх на юристов, мною уже пропитан весь тюремный воздух. Когда я подхожу к камере, он умышленно разворачивается ко мне спиной.
- Я не хочу говорить с этим человеком, сержант Дусетт, - сообщает он надсмотрщице.
Та со скучающим видом смотрит на меня.
- Он не хочет с вами говорить.
Я не свожу глаз с его спины.
- Ничего страшного. Потому что меньше всего на свете мне хочется знать, как его занесло в изолятор.
Он поворачивается и меряет меня долгим взглядом.
- Пустите его.
Шериф Джек не уточнял, можно ли пускать меня внутрь, и я вижу, что надсмотрщица тоже об этом помнит. Если мы с Эндрю хотим побеседовать как адвокат и подзащитный, то должны идти наверх, в конференц-зал. Наконец она пожимает плечами: задушат одного адвоката - будет другим пример. Дверь открывается со звуком, похожим на скрежет ногтя по грифельной доске. Я вхожу в тесную каморку, и дверь хлопает у меня за спиной.
Я подскакиваю от испуга. Да, я могу уйти отсюда в любой момент, но все же испытываю страшный дискомфорт: места здесь едва хватает для одного, не то что для двоих. Эндрю усаживается на нары, предоставив мне крохотный табурет.
- Как вы сюда попали? - тихо спрашиваю я.
- Инстинкт самосохранения.
- Я тоже пытаюсь вас спасти.
- Ты в этом уверен?
В тюрьме время эластично. Оно может растянуться длиною в шоссе и биться, как пульс. Может разбухнуть, как губка, и несколько дюймов между двумя людьми покажутся целым континентом.
- Мне очень жаль, что я разозлился в прошлую встречу, - признаю я. - Мои чувства не должны мешать делу.
- Думаю, мы оба понимаем, что это неправда.
Он абсолютно прав. Я - алкоголик, защищающий человека, сбежавшего от алкоголички. Я - сын другой алкоголички, не сумевший бежать.
Но еще я отец, который не знает, как поступил бы в схожей ситуации. Я жертва собственных ошибок, я хватаюсь за последнюю соломинку, как утопающий.